Полные щеки атамана сдвигались то в одну сторону, то в другую, глаза набухли тяжелым свинцом – приехал Дутов на это совещание в беспокойном состоянии. Игнорировать мероприятие было нельзя, ведь на повестке дня стоял один жгучий вопрос – о государственной власти в России. Кто будет сидеть наверху, кушать сладкие жамки и управлять остальными? Поскольку Дутову этот пост не светил, то он и относился к уфимскому сборищу без особого доверия и твердо решил заранее никаких бумаг на этом совещании не подписывать.
На первом же заседаний Дутов был избран членом Совета старейшин и председателем казачьей фракции. Из требований, которое казачья фракция выработала и передала участникам совещания, толковым было одно – власть надо формировать не по признакам партийной принадлежности, а по "признакам персонального авторитета и проникновенности идеи государственности и патриотизма".
Чтобы не подписывать ничего и избежать ненужных расспросов, Дутов решил, не дожидаясь конца совещания, исчезнуть. Уехал он ночью, а когда пришла пора приложить перо к бумаге, помощники оренбургского атамана красноречиво развели руки в стороны:
– Этого нам никто не поручал.
Документ о создании Уфимской директории – очередной верховной власти в стране – так и остался неподписанным. А Дутов, взяв потом Орск, довольно потер руки: этих жалких голозадых чинуш из директории он к себе на порог не пустит, власть на оренбургской земле принадлежит ему одному, и делиться ею он ни с кем не собирается.
Собственно, и просуществовала-то директория недолго – менее двух месяцев. Была она безобидной, пустой, и к левым, и к правым относилась с одинаковым робким почтением и завалилась, как считал Дутов, буквально на ровном месте. Падения ее никто и не заметил. К власти пришел человек сильный, авторитетный – адмирал Колчак.
Вскоре появилась другая головная боль – белых, несмотря на их отчаянное сопротивление, вышибли из Поволжья, и оренбургские казаки вновь оказались нос к носу с красногвардейскими частями. Пришлось опять браться за шашки. Дутову опять нужна была помощь – справиться с красными в одиночку он не мог.
В ещё существовавшей директории было принято решение о преобразовании всех пехотных, артиллерийских и казачьих частей, находящихся в Оренбуржье, в Юго-Западную армию.
Это была настоящая армия, без всяких скидок на худосочность населения и плохие политические условия. Командующим был назначен сам Дутов.
Атаман, не отрывая задумчивого взгляда от окна, вызвал к себе Акулинина, недавно произведенного в генерал-майоры, сжал правую руку в кулак, постучал им по воздуху, словно вколачивал невидимый гвоздь.
– Иван Григорьевич, что скажешь по поводу реорганизации войска?
– Скажу одно – сильнее мы от этого не стали. Увы. – Лицо у Акулинина поугрюмело, короткие редкие усы обиженно задрожали. – А вот самостоятельность потеряли. Теперь нам на каждый чих надо получать разрешение у главнокомандующего Болдырева.
– А вот этого они не хотят? – Дутов привычно сложил пальцы в кукиш, жестом этим пользуясь в последнее время чересчур часто.
В Оренбург пришла зима, в воздухе кружились крупные медленные снежинки, тихо падая на землю. Всякая зима, всякий снег – особенно первый – рождали в Дутове ощущение тоски. Не любил он эту пору, а потому закашлялся, помял пальцами горло, отвернулся от окна.
– Тогда они, Александр Ильич, не дадут нам ни одного патрона, ни одного снаряда, – сказал Акулинин, – и вообще сделают вид, что не знают нас. Это такие люди…
– Не дадут снарядов они – добудем сами у красных, – прервал Акулинина атаман, – не пропадем. Главная наш задача – удержать фронт по Волге, не пустить туда безбожников, – Дутов с недовольным видом прошелся по вагону. – Неплохо бы создать единую линию с астраханцами и каспийцами – в частности, с полковником Бичераховым, который держит берег Каспийского моря. Следом – продолжить движение на Ташкент. Ташкент должен быть нашим.
Выполнить эти планы Дутову не удалось. Двадцать девятого октября он сдал Бузулук, а через две недели красные повели наступление на Оренбург. Заснеженная, покрытая прочной, как железо, коркой льда зимняя степь сделалась бруснично-алой от крови.
В стане красных, конечно, тоже были интриги: Троцкий не мог терпеть Сталина и Фрунзе. Муравьев арестовал и посадил в тюрьму Тухачевского; Свердлов за плошку золота готов был лишить любого командарма наград и подарить их дворнику дома, в котором проживал; ордена Красного Знамени начали входить в моду, и Бела Кун с завистью поглядывал на Блюхера, выпекая для него козни, как блины. В общем, интриговали все, но по части подковерной грызни здорово уступали белым. Те тут могли дать фору кому угодно, а уж неискушенным в светских развлечениях красным – тем более.
По части же интриг политических деятелям белого движения вообще не было равных. Им можно посвящать учебники и учить по ним целые поколения мошенников. Вспомним хотя бы сиятельного штабиста генерала Лебедева, блистательно провалившего все, даже самые толковые операции Колчака, но несмотря ни на что, адмирал не прогнал его. Лебедев, как все бездари, бесследно канул в лету, а его промахи стали, увы, промахами адмирала.
Адмирал Колчак, которого заставили заниматься несвойственным ему делом, пришел к власти восемнадцатого ноября 1918 года, став и Верховным правителем России и главнокомандующим всеми вооруженными силами одновременно. К сладкому пирогу власти не замедлили подтянуться сильные мира сего, забряцали вилками, ножами – кто чем…
Через пять дней после утверждения адмирала на высоком посту атаман Семенов разослал по всей Сибири телеграммы, в которых настаивал, чтобы Верховным правителем был назначен, не Колчак, а кто-нибудь другой, кто лучше знает армейские "сухопутные" реалии – например, Деникин, Дутов или управляющий Китайско-Восточной железной дорогой генерал-лейтенант Хорват.
Дутов в связи с таким запоздалым демаршем коллеги попал в щекотливое положение. Он уже на второй день после прихода Колчака к власти признал нового Верховного правителя России. Отступать назад было поздно. Обдумав все основательно, Дутов направил первого декабря письмо атаману Семенову, в котором просил забайкальского "владыку" признать Колчака.
Против самого Дутова в Оренбурге также выступили недоброжелатели, новые претенденты на власть. Созрел и налился дрянью заговор-нарыв; если бы он лопнул, то заснеженные улицы Оренбурга точно залило бы кровью. Кто же на этот раз решился оспорить власть атамана? Эсер Чайкин, командир башкиро-казахского корпуса Валидов и эсер командующий Актюбинской группой Махин. В числе выступавших против Дутова оказались казахский лидер Чокаев и старый знакомый – атаман Первого военного округа Оренбургского казачьего войска полковник Каргин, которого Дутов продолжал терпеть до сих пор, не снимая с поста… Были и другие, калибром помельче, на которых атаман решил не обращать внимания.
Самым опасным из недоброжелателей был Валидов. Дутова он ненавидел яростно, кажется, даже во сне видел, как дотягивается пальцами до глотки атамана и давит, давит, давит. Колчака Валидов ненавидел еще больше, а уж после того, как Верховный правитель издал приказ о роспуске казахского и башкирского правительств, а также о ликвидации корпуса, которым командовал Валидов, башкирский лидер не переставал скрипеть зубами.
Его старый друг эсер-экстремист Чайкин, находившийся в это время в Туркестане, – услышав, что Валидов лишился всех своих постов и чинов, немедленно примчался к другу.
– Без дела ты никогда не останешься, – уверил его Чайкин, – такие люди, как ты, никогда не пропадают.
– Как бы сковырнуть Колчака с его насиженного места, э?
– Прежде чем сковырнуть Колчака, надо сковырнуть Дутова. По моим сведениям Дутов первым из казачьих атаманов присягнул Колчаку на верность.
– Надо действовать одновременно и против Колчака, и против Дутова. Только так можно их одолеть.
Заговор вскоре оформился в подпольную структуру. И цель достойная у заговорщиков появилась: Чокаев, Валидов, Чайкин, Каргин, Махин решили создать некое союзное объединение, состоящее из трех "стран" – Казахстана, Башкортостана и Казачьего государства. И должности соответственно расписали – бо-ольшие должности с толстыми портфелями. Заговорщики собирались в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое ноября провести совещание, распределить на нем портфели и обговорить окончательную дату, когда они выступят против существующей власти.
Приказ об аресте заговорщиков отдал Колчак, а не Дутов. Сведения у колчаковской контрразведки были точные – в рядах заговорщиков оказался свой человек, поручик Ахметгали Велиев, сын крупного татарского купца из Челябинска. Велиев и сообщил о тайном совещании коменданту Оренбурга, капитану Заваруеву. Тот, несмотря на поздний час, незамедлительно доложил об этом главному начальнику Оренбургского военного округа Акулинину, а Акулинин – выше. Спокойный, сосредоточенный, он не сдержал усмешки:
– Докатились-таки… до заговора.
Через несколько минут в состояние боевой готовности были приведены атаманский дивизион и запасной полк. Все офицеры, находящиеся в городе, – в первую очередь те, кто прибыл с фронта, – были спешно вызваны в комендатуру. Также были вызваны русские офицеры, служившие в башкирских частях, а сами части окружены верными Колчаку и Дутову солдатами. Запасной полк тем временем взял в кольцо широкое угрюмое здание караван-сарая, в котором проходило совещание заговорщиков.
К вечеру поднялась метель. Грузные хвосты снега быстро забили все обочины, целыми сугробами осели на улицах, перекрыв их, запечатав проулки, с грохотом сверзались с крыш. Тяжелая, буквально физически осязаемая тревога висела в воздухе.
Во многих домах был погашен свет – люди хоронились…
Около железнодорожного вокзала громыхнуло несколько выстрелов, потом ударила короткая пулеметная очередь, и все стихло. Штаб заговорщиков, несмотря на кольцо, каким-то образом сумел перебраться из караван-сарая на железнодорожную станцию. Заговорщики поняли, что Дутова им не одолеть, до Колчака не дотянуться – сил хватит максимум на то, чтобы убежать, и Валидов с "сотоварищи" девятнадцатого ноября покинул Оренбург.
Когда Дутову сообщили о том, что Валидов бежал, прихватив с собой все имевшиеся на станции вагоны – и товарные, и пассажирские, вместе – несколько поездов, атаман лишь махнул рукой и произнес облегченно:
– Бог с ними, с вагонами! – Подойдя к образам, он перекрестился. – Ну вот, еще одна гроза пронеслась мимо…
Бембеев в ту тяжелую ночь находился в казармах башкирского полка, – полк этот входил в состав бригады, которой командовал Валидов, – в казарме было холодно, не спалось. В дежурной комнате сидел прапорщик Потапов, обложившись книгами, делал выписки – он собирался сдавать экзамен на чин подпоручика – так что дежурство выпало весьма кстати.
В первом часу ночи Потапов отлучился по вызову, вернулся озабоченный, сдернул с рукава повязку дежурного, растолкал калмыка:
– Поднимайся, уходим отсюда!
Бембеев все понял, молча, несколькими поспешными движениями натянул сапоги, подхватил шинель и выбежал вслед за Потаповым на улицу. В лицо ему ударил жесткий порыв снега, вышиб слезы и перехватил дыхание.
– Что случилось? – просипел он на бегу.
– Башкирцы вздумали поднять восстание. Всем русским офицерам велено явиться в распоряжение коменданта города.
– Но я-то не офицер…
– Ты – наш.
Через несколько минут их остановил пеший патруль. Один из казаков снял с плеча карабин и повелительно поднял руку:
– Куда направляетесь?
– К коменданту Оренбурга капитану Заваруеву.
– Пропуск!
– Не успели получить, браток, – в голосе Потапова послышались виноватые нотки.
Казак приподнял карабин, на лице его возникло недоверчивое выражение, в глаза стремительно натек свинец.
– Поворачивай оглобли назад, – зычно скомандовал он, – пока я добрый.
– Браток… – произнес Потапов, но казак не дал ему закончить фразу, угрожающе приподняв ствол карабина.
Прапорщик скосил глаза на своего спутника, увидел на плечах Бембеева погоны с цифровым обозначением башкирского полка и понял оплошность.
– Разворачивайтесь! – рявкнул казак что было силы.
Возвращаться в казармы было нельзя. Пробиться в комендатуру не удалось. Да и неизвестно еще, чей это патруль.
Через несколько минут, около высокого темного забора Потапов остановился, прижался спиной к ограде. Он поежился, втянул голову в плечи, напряг мышцы – включил "внутреннюю печку", зная, что, когда замерзаешь, надо сжаться в КОМОК.
На его бровях блестел иней, край башлыка сделался белым, волосатым от снежной махры.
– Убей бог, не знаю, куда и к кому идти, – тихо, без всякого выражения в голосе, проговорил он. – Оренбург для меня – чужой город.
Калмык встал рядом.
– Сейчас прикинем… – забормотал он озабоченно, перебирая в памяти людей, у которых можно было бы переждать ночь. – Прикинем, к кому можно напроситься в гости на галушки.
Пешую команду, воевавшую когда-то под началом Дутова, разметало по разным частям – в ненасытную печь гражданской войны шли любые дрова. Калмык с Потапычем попали в башкирский полк, Еремеев находился при атамане, Удалов с Кривоносовым остались в казачьем полку, Ивана Гордеенко, кособокого после ранения на Кувандыкских высотах, определили в обоз, с ним также находился и Пафнутьев – хорошо, хоть живы все были. За одно это надо было молиться каждый день Богу, кланяться в пояс…
– Давай-ка к Удалову, – калмык вспомнил, что бывший сапожник собирался навестить больного отца и выхлопотал себе двухдневный отпуск, – вдруг он дома?
Жил Удалов в небольшой собственной хате неподалеку от самой крупной городской маслобойни. В горнице горел свет.
Дверь ночным гостям открыла сухонькая, прямая, как свечка, старушка с невесомой поступью, легкая словно воздух.
– Кто это? – не видя вошедших, Удалов поднял над столом лампу, произнес удивленно: – Ба-ба-ба! Вот кого не ожидал увидеть, так это своих фронтовых братанов! – он засуетился, сдвинулся на край лавки, освобождая место. Крикнул старушке: – Варфоломеевна, еще два стакана!
Дальняя родственница Удаловых, приехавшая из Краснохолмской, несмотря на невесомость и ветхость плоти, была существом вполне земным, – проворно подлетела к посудной полке и выхватила из-под занавески два тонких стакана.
За столом сидели трое: отец Удалова, худой небритый старик с прядью седых волос, прилипшей ко лбу, статная молодуха с сияющими черными глазами и ярким пунцовым ртом и сам Удалов – в неподпоясанной гимнастерке, украшенной фронтовыми наградами, веселый, хмельной, красный от выпитого. Перед компанией стояла четверть "белого вина", с горделивой этикеткой "Смирновъ".
Калмык глянул на молодуху и глазам своим не поверил, даже зажмурился невольно… Перед ним была Саша Васильева. Бембееву неожиданно сделалось холодно и тревожно – Дутов ведь не простит этого бывшему сапожнику.
– В городе, похоже, переворот начинается, – осторожно начал калмык.
Удалов мигом умолк, перекрестился.
– То-то, я смотрю, тишина – даже противно. Кто же посмел поднять руку на нашего… – Удалов покосился на Сашу, зажмурил один глаз, – на нашего дорогого атамана?
– Валидов с башкирцами.
– Вот свернут Александру Ильичу голову, будто петуху, – мстительно проговорила Саша.
– Шурка! – по-дутовски прикрикнул на нее Удалов, получилось очень знакомо. – думай, что говоришь!
– То задастый… звал меня Шуркой. То ты так зовешь, – Васильева лениво прогнулась, вкусно хрустнула костями. – Ничего нового.
Удалов поспешно налил в стаканы водки, придвинул:
– Выпейте, мужики. Самое первое дело с мороза.
– Хорошо, хоть ты дома оказался, не то пришлось бы куковать на трескотуне, – Потапов залпом выпил, притиснул к носу рукав.
Васильева, ухватив крепкими пальцами тарелку с картошкой за край, придвинула ее к прапорщику:
– Ешьте, господин офицер!
Потапов вяло махнул рукой:
– В горло ничего не лезет.
За окном голодно взвыла метель, переплет рамы затрещал. Удалов вытянул голову:
– Похоже, стреляют где-то.