Воевать не хотелось никому – ни единому человеку в Оренбурге. Вполне возможно, что и атаману Дутову не хотелось…
Но для того, чтобы выжить, надо было воевать…
Дутов не спал всю ночь, прилег только, когда получил сообщение, что Валидов с заговорщиками отбыл в Уфу. Спал он, не разуваясь, в сапогах и галифе, китель повесил на спинку стула. Проснулся через полтора часа, пухлощекий, свежий, здоровый, потянулся с подвывом и резким движением сбросил ноги на пол. Пробудила его необычная тишина, способная вогнать в оторопь кого угодно, атаман послушал её несколько мгновений, но ничего опасного для себя не обнаружил и ощутил голод.
Денщик принес крынку свежего, только что из-под коровы молока и длинную французскую булку. Дутов улыбнулся неожиданно счастливо, раскрепощенно – все было, как в далеком, но очень памятном детстве.
Расправившись с молоком и булкой, атаман вызвал к себе Акулинина. За последний год тот стал для него одним из самых близких людей. Генерал явился быстро, будто находился в соседнем – штабном, – вагоне, состыкованном с салоном атамана.
– Ну что, Иван Григорьевич, известно что-нибудь про ночное совещание, которое наши противники проводили в караван-сарае? Я имею в виду детали… А?
– Все известно, Александр Ильич. Предатели и есть предатели… Ничего нового не приняли. Валидов предлагал с помощью солдат-башкир арестовать вас, – Акулинин показал пальцем на атамана, потом ткнул себя в грудь, – арестовать меня и еще несколько человек – высших чинов Оренбургского войска… Сил для этого у Валидова было предостаточно. Но что из этого получилось – видите сами, – Акулинин не сдержался, на полных губах его под рыжими усиками появилась довольная улыбка.
– А что в других пунктах решения мятежников?
– Объявили населению, что адмирал Колчак – самозванец, что приказы его не следует выполнять – пускать в печки на растопку, подчиняться де надо только Комучу. Но мнения на этот счет на тайном совещании разделились…
– Кто выступил против?
– Наши старые знакомые – Каргин и Махин.
– Чем же они мотивировали?
– Посчитали, что такой поворот может развалить фронт.
Дутов задумчиво потеребил пальцами подбородок.
– Значит, мозги свои растеряли еще не до конца…
– Как видите, Александр Ильич, – Акулинин усмехнулся вновь и повторил вслед за атаманом машинально: – кое-что, сохранили.
Атаман сжал правую руку, постучал по стенке вагона.
– Актюбинскую группу Махина надо обязательно усилить, – проговорил он тихо и зло, – на должности полководца не может сидеть оренбургская проститутка. Даже с погонами полковника Генерального штаба.
– Согласен, – эхом отозвался Акулинин. Полковника Генерального штаба Махина он не любил. – Предлагаю на место Махина назначить генерал-лейтенанта Жукова, – сказал он.
– Толковая мысль, – похвалил верного помощника атаман.
Генерала Жукова он знал хорошо. В годы войны с германцами тот командовал Третьим Оренбургским казачьим полком, затем бригадой и, – уже в мутном семнадцатом году, – кавалерийской дивизией.
Вечером Махин получил командировочное предписание отбыть по делам войска в Омск. Он отбыл и оттуда уже не вернулся. Понял, что в Оренбурге уже и шага ступить не сумеет без повеления атамана Дутова – в конце концов его найдут с перерезанной глоткой где-нибудь в канаве или в одном из тесных душных номеров караван-сарая, – и через некоторое время уехал за границу.
Спустя сутки контрразведка донесла, что член Учредительного собрания эсер Вадим Чайкин поспешно отбыл в Туркестан, – там он, вероятно, затаится на ближайшие месяцы – и это тоже устраивало Дутова.
Дутов дал указание созвать съезд округа, казаки собрались на свою традиционную "топтучку", выпили молочной монгольской водки, попавшей в Оренбург с оказией и лишили Каргина занимаемой должности. Каргин плевался, кричал, что его предали, грозил отрубить Дутову голову, размахивал шашкой, но ничего поделать не мог. В конце концов он напился и успокоился.
Башкирские полки, все четыре, были выведены из Оренбурга – ими решили усилить правый фланг Бузулукской группировки и прикрыть территорию Башкирии от возможного наступления красных. Оказалось, Валидов изменил белому движению, переметнулся на сторону красных, сумел разложить часть башкирских полков, и те перешли вместе с ним на сторону противника. Другая часть просто-напросто оставила окопы и разбежалась по многочисленным селам близ Уфы.
Лишь незначительное количество солдат в лохматых бараньих папахах осталось в армии атамана, но надеяться на них было нельзя – они все чаще и чаще стали поглядывать в родную сторону и при первом же удобном случае стремились удрать в степь. Атаман Первого казачьего округа оказался в одиночестве, ну а одному ему свернуть голову не представляло особого труда.
Политические противники Дутова были ликвидированы. Атаман махнул по этому поводу пару стопок коньяка, похрустел пальцами и объявил с мрачным видом:
– Неприятности наши на этом не закончились.
– Чего же будет еще? – смешно подергав щеточкой усов, спросил Акулинин.
– Наступление красных. В ближайшее же время.
– Почему вы так считаете? – Акулинин был с атаманом то на "ты", то на "вы", атаман с Акулининым – тоже.
– Красные не хуже нас осведомлены о том, что на месте сбежавших башкиров – дыра. Заткнуть ее нам нечем. Остается одно, Иван Григорьевич – ждать незваных гостей.
Атаман как в воду глядел – красные не замедлили пойти в наступление. Правый фланг Бузулукской группировки оказался голым – не увидеть это мог только слепой, а у красных слепых не было. И командиры у красных имелись толковые – Фрунзе, Чапаев, Гай, – не менее десяти таких, кого бы Дутов не прочь был переманить в свое войско и дать этим людям генеральские звания.
Прошло еще немного времени, и большевики заняли Уфу и Стерлитамак, и начали спешно обходить с севера Оренбург.
На юге они тоже не сидели сложа руки – морозным декабрьским днем выбили дутовцев из Илецкой Защиты, расположенной в шестидесяти километрах от Оренбурга.
Если северный рывок красных атаман ожидал, то к наступлению с юга готов не был. Как писал Акулинин, "Оренбургскому командованию пришлось спешно производить сложные маневры и перебрасывать войска с одного участка на другой. В полках ощущался недостаток в оружии, патронах и теплом обмундировании, усталость казаков".
Началось моральное разложение, запахло бедой. Бои шли настолько жестокие, что атамана Дутова упрекали в том, что он в этих боях положил практически все мужское население Оренбургского казачьего войска…
В ночь на двадцать первое января девятнадцатого года Дутов вынужден был оставить Оренбург. "С потерей Оренбурга армия потеряла свое сердце", – написал атаман, покидая столицу казачьего войска.
Он развивал в себе талант публициста, приказы он сочинял такие, что, сброшюровав вместе, их можно было читать как единую книгу. Его эссе "Наблюдения" касались обстановки в стране, власти, исторического прошлого. Свет увидели и "наблюдения", посвященные женщине, хотя в них звучали в основном библейские и римские имена: Аспазия, Семирамида, Корнелия – мать Гракхов, погибших в борьбе с сенатскими воротилами за осуществление реформ. Лишь в последних строках, Дутов вспомнил о русских женщинах – киевской княгине Ольге, Евпраксии Рязанской, Марфе-посаднице. Атаман становился все более и более оригинальным.
За Оренбургом был сдан Орск. Территория Первого округа целиком перешла к красным. Оренбургское правительство, штабы армии и округа, губернские учреждения, окружной суд и палата, два кадетских корпуса (Неплюевский и Оренбургский), военное училище, Николаевский женский институт переехали в Троицк. Впрочем, учебные заведения вскоре отправились дальше, в Сибирь. Туда же направились наиболее дальновидные и богатые оренбургские граждане – поняли, что оставаться в городе нельзя.
Все трещало по швам. Дутов не знал, куда, к кому ему прислониться, от кого можно ожидать помощи. Связь с Сибирью была прервана, Колчак ничем не мог помочь оренбуржцам, хотя на помощь адмирала Дутов очень рассчитывал.
– Я не знаю, что делать, – жаловался атаман Акулинину, прижимая ладони к крупной, коротко остриженной голове. – Чехословаки побросали свои позиции и драпанули на восток… Красные выжимают из нас последние соки. Что делать?!..
Генерал Акулинин к моменту появления своих воспоминаний был уже глубоким стариком-пенсионером, и запоздало лил "воду" на собственную мельницу, делая это очень старательно, чтобы ни одна капля дорогой влаги не пропала даром: "Оренбургское командование не ограничивалось защитой одной войсковой территории. В ущерб своим краевым интересам, когда того требовала общая обстановка, атаман Дутов посылал целые полки на поддержку соседних фонтов, которые как раз нуждались в коннице. Условия, в которых приходилось бороться оренбургским казакам, были чрезвычайно трудные".
Короче говоря, Дутов вчистую продувал свою партию, выражаясь языком дворников 1920 года, и всякое объяснение, – да еще задним числом, – почему это происходило, достойно только грустной насмешки. Легких условий не было ни у кого – ни у Колчака, ни у Деникина, ни у Фрунзе, ни у Тухачевского…
Акулинин объясняет свои трудности тем, что в крае не было никакой серьезной промышленности, кроме мукомольной, кожевенной и мыловаренной. Но ведь муку можно было легко менять на снаряды, а мыло – на патроны, снабженцы всех фронтов, и красных и белых, занимались этим очень успешно.
Жаловался Акулинин и на порядок, бытовавший в ставке Колчака, – все самое лучшее, свежее доставалось в первую очередь Сибирской и Западной армиям, которые, кстати, дрались гораздо успешнее войск Дутова. Еще генерал сетовал на нехватку пушек и пулеметов, которые в самые ответственные минуты боя неожиданно замолкали – кончались патроны. Но именно от Дутова и только от него зависело изменение такого порядка.
В общем, как говорится, у плохого танцора всегда что-нибудь не так.
Ночью Дутову прямо в вагон позвонил из Омска Лебедев – начальник Ставки Колчака. У Лебедева голос был, как у завсегдатая великосветских пирушек, – вибрирующий, высокий, – разговаривал он с Дутовым словно постоялец дорогой гостиницы с мальчиком, продающим на улице газеты. Атаман, нервно относившийся ко всякому пренебрежению, даже плечами задергал, услышав лебедевский голос.
– Ваша главная задача – не дать большевикам наладить регулярную железнодорожную связь с Туркестаном, – начал втолковывать Лебедев атаману. – Вы слышите меня?
Дутов молчал – его коробило высокомерие Лебедева, менторские нотки, которые не могла скрыть даже плохая телефонная связь.
– Слышите меня? – повторил вопрос Лебедев.
– Так точно, слышу.
Под контролем дутовских войск находился лишь небольшой участок железной дороги, недавно отбитый между Актюбинском и Илецкой Защитой, все остальное держали в своих руках красные. Железную дивизию под командой Гая невозможно было ни сломать, ни согнуть. Атаман, пытаясь узнать через свою разведку, кто такой этот несгибаемый Гай, удивлялся каждый раз изворотливости, храбрости, непредсказуемости красного комдива, неожиданности его тактических решений. Поражался тому, как может маленький офицерик с крохотным званием одерживать победы над ним, генерал-лейтенантом, окончившим Академию Генерального штаба… Нет, было в этом что-то неестественное, не укладывающееся в голове…
– Ну что скажете?
– Поставленную задачу я постараюсь выполнить.
– Не "постараюсь", Александр Ильич, а – выполнить обязательно. Понятно?
От резкого надменного голоса начальника колчаковской Ставки в голове возник звон. Дутов в очередной раз раздраженно передернул плечами.
– Понятно? – вторично спросил Лебедев.
– Так точно, – с трудом, будто гимназист, не знающий, как вести себя с классным наставником, выдавил Дутов.
Задача перед его армией была поставлена локальная, смехотворно малая. Иное дело – брать города, окружать соединения противника, загонять их в котел, запечатывать и месить, месить, месить все, что в нем окажется, – до тех пор, пока содержимое не превратится в кашу.
Но сколько ни пытался Дутов соорудить котел, сколько ни старался работать мешалкой, ничего у него из этого не получалось. Все свои битвы, одну за другой, он проигрывал. Озадаченно мял пальцами шею, сипел, глотал порошки от головной боли, раздраженно дергал плечами, гасил досаду чаем, коньяком, шубатом…. но ничего поделать не мог. Если что-то планировал – красные опережали его. Если задумывал прорыв, – встречал непробиваемый заслон. Если принимал решение отступить на "заранее подготовленные" позиции, – позиции эти оказывались занятыми, и из вырытых им же окопов начинал хлестать такой огонь, что на глазах вскипали слезы, а ноги сами поворачивались на сто восемьдесят градусов.
Именно в эти трудные дни атаман понял, что полководец из него никакой. А вот политик… политик из него еще может выйти. Хотя то, что власть уплывает из рук, сознавать было горько.
Он ожидал ударов изнутри, из войска, но не знал, кто именно их теперь нанесет. Войсковой атаман Каргин, Махин, Валидов, Чайкин – это фигуры уже отработанные. Должны возникнуть новые. Дутов очень чутко, обостренно следил за всем, что происходило в подведомственном ему войске.
Не зря атаман находился настороже – удар ему нанес генерал Сукин, командующий Шестым Уральским армейским корпусом. Глядя на то, как атаман "плавает" в военных вопросах, морщась от внутренней досады из-за опасения за возможный распад войска, за поражения, которых выпало уже столько, что потерян счет, Сукин написал докладную записку. В ней он изложил свои мысли по поводу возможного печального конца Оренбургского войска, а заодно перемыл атаману все его косточки – между прочим, по делу.
Перед тем как отправить записку в канцелярию Третьего войскового округа, Сукин собрал несколько человек, которым доверял. На улице стоял суровый февраль девятнадцатого года….
Перед собравшимися генерал выступил с короткой речью.
– Я не верю Дутову, – сказал он, – хотя знаю его давно. С детства, если быть точным. И семью его, главу фамилии Илью Петровича Дутова, знаю давно. С младшим Дутовым я учился в Академии Генерального штаба. Более тупого и нерадивого ученика в Академии не было. Именно это знание и привело меня к выводу, что атаман наш приносит войску много вреда и мало пользы. Очень мало… Александра Ильича, пока не поздно, пока мы не погибли окончательно, надо переизбирать. И руководитель он слабый, и военного опыта у него мало, и политической честностью он не обладает, а уж гражданским мужеством не обладает тем более.
Собравшиеся подавленно молчали.
– Лишь одно он умеет делать с подлинным мастерством – возвышать себя. Это также идет в ущерб общему делу. Вы посмотрите, как у нас расколота офицерская часть общества!.. В общем, взгляды свои, все, что мне известно, я изложил в этой вот записке, – Сукин показал собравшимся несколько густо исписанных листов бумаги. – Можете ознакомиться…
– Не отсылайте записку, господин генерал, – попросил Сукина один из доброжелательно настроенных друзей, – она не поможет… Бесполезно. В результате пострадаете вы. Атаману все записки – что мертвому припарка.
Будучи честным человеком, генерал искренне страдал от того, что видел, – не отправить бумагу, да еще после того, как ознакомил с нею своих друзей, – он не мог. Результат же доброжелатель генерала предсказал точно: Сукин был вызван на заседание круга и "за грубую клевету на войскового атамана и правительство" исключен из казачьего сословия. Кроме того, войсковой круг направил Верховному правителю Колчаку бумагу, в которой просил снять Сукина с должности командира корпуса. В общем, атаман разделался с Сукиным в полной мере.
Точно так же он разделался с "неблагонадежным" полковником Рудаковым, которого вначале послал в Китай за провиантом и винтовками, а потом неожиданно предположил, что Рудаков, завернув на обратном пути в Омск, может дать атаману нелестную характеристику. Дутов решил просто-напросто уничтожить полковника, опередив его и отправив в Ставку на него такую характеристику, с которой тому не только в войсковом правительстве нельзя работать, но и погонщиком верблюдов…
В письме Колчаку Дутов предостерегал адмирала от контактов с неугодным полковником, обвинял Рудакова в ничегонеделании, болтовне, жадности, хитроумии, в ловкости и готовности ради денег продать кого угодно и что угодно, даже войсковое знамя. В довершение всего он сделал недвусмысленный намек на то, что Рудаков "замешан в некрасивых сношениях с германскими агентами через жену-польку".
В этом был весь Дутов. От дел армейских Дутов отходил все дальше и дальше, на первое место выдвигались дела политические. Армией за него стал командовать не Акулинин – близкий человек, а начальник штаба Вагин.
Положение на фронте делалось все хуже. Но теперь Дутов уже имел возможность потирать руки, будто не имел к неудачам никакого отношения, и говорить:
– Это все Вагин виноват. Обращайтесь за объяснениями к нему.
Однако на совещании в Челябинске по планированию летних операций девятнадцатого года присутствовали и Вагин, и сам Дутов, – атаман по-прежнему боялся, что его кто-нибудь подсидит, либо представит перед Ставкой в невыгодном свете, и лично поехал в Челябинск. В Челябинск прибыли все – и адмирал Колчак, и начальник его штаба Лебедев – любитель пошаркать штиблетами по паркету, как посмеивались командующие всеми колчаковскими армиями, пропахшие порохом и горелой землей, табаком и потом.