На совещании обсуждали два плана. Один предполагал наступление на Пермь – Вятку – Вологду с последующим штурмом Москвы, второй – на юг, навстречу Деникину, – это был план командующего Сибирской армией чеха Гайды – большого любителя хапать чужое добро. Для второго плана нужно было пройти всего ничего, – девяносто верст.
– Когда мы соединимся с генералом Антоном Деникиным, у нас хватит сил взять Москву без всяких северных вариантов, – доказывал Гайда на совещании. – Если возьмем Москву, то через две недели перед нами встанет на колени вся Россия.
План Гайды поддержал единственный человек – Дутов. Разгорелся спор. В конце совещания Колчак поднялся с кресла и произнес раздраженно:
– Кто первым дойдет до Москвы, тот и будет хозяином положения. А встанет ли Россия на колени или не встанет – это вопрос второстепенный.
Адмиралу надоело пустое словесное соперничество генералов, постоянные подсиживания, ссоры, – нужны были победы, дело, а их не было.
В начале марта развернулось большое весеннее наступление. Вскоре белыми была отбита Уфа. Армии выстроились в сложную многоугольную фигуру, приводя в действие северный план, утвержденный высоким челябинским совещанием.
Зима оказалась затяжной, холодной, с обильными снегами, в некоторых местах, особенно низинных, снег был таким глубоким, что лошади проваливались в него с головой. Еремей в январе был ранен – в степи столкнулся с красным разъездом, еле ушел от голодных злых конников – конь под ним был добрый, он и вынес. Пуля клюнула Еремеева уже вдогонку, прошила плечо, выдрала кусок полушубка и растворилась в пространстве.
В дутовских частях царила неразбериха, командиры в полках и казачьих сотнях менялись, будто дети во время игры в салочки – это позволяло фронтовым друзьям во время переформировок соединяться вместе. Калмык, Еремей, Удалов, Потапов, Сенька Кривоносов, многодетный Пафнутьев – все теперь держались вместе. Когда люди сбиты в один круг и понимают друг друга с полуслова, то и прожить, и воевать бывает легче легче.
Еремеев выздоравливал медленно.
– Бульончиком бы тебя, друг, попоить, – озабоченно глядя на Еремея, проговорил калмык, – с травами, да с целебными кореньями… Бульон из зайца, например, был бы очень хорош.
Зайцы, да и другие звери в степи водились, но всех загнала в норы, а то и вообще выбила из этих мест война.
Удалов, похудевший, с тусклым серым блеском в глазах отрицательно покачал головой:
– Вряд ли сейчас мы отыщем косых в степи.
Одно время он посытнел было, пополнел, набрал вес. Казаки не упускали случая подковырнуть его, иногда даже величали генералом, но сейчас вид у Удалова был отнюдь не генеральским, – кожа походила на старую безразмерную шкуру, морщинистые щеки неряшливо нависали над подбородком, в глазах отсутствовала жизнь.
Калмык сделал приглашающий жест:
– Поехали со мной!
Бивший сапожник с хрипом втянул в себя воздух, в груди у него что-то простудно заклокотало, Удалов прислушался к самому себе и пожаловался:
– Что-то ослаб я.
– Не ты один ослабший такой. Поднимайся. Давай выедем в степь.
– Ага. И нарвемся на красный наряд. Как он вот… – Удалов покосился на лежавшего на грубом топчане Еремея.
Разговор происходил в покрытой черной соломой клуне – это все, что осталось от некогда богатого казачьего хутора, разбитого прямым попаданием тяжелого снаряда. Еремеев, услышав, пошевелился, открыл глаза, лицо его сморщилось страдальчески, рот сполз в сторону, и казак вновь закрыл глаза.
– Главное – не поддаваться хворям, сопротивляться до конца, – сказал калмык. – Через себя переступить. Понятно? Поехали!
Удалов потряс головой, словно его пробил электрический заряд, и молча поднялся со скамейки, на которой сидел. Едва они вышли за порог клуни, как взвыл ветер. Удалов пошатнулся, поглубже запахнул шинель, сделал шаг в снег.
– Без коней утонем, – произнес он хрипло.
Калмык забрался на лошадь, поперек седла положил карабин.
– Ружьишко бы сюда, – произнес со вздохом, – хотя бы плохонькое, – зайцу было бы гораздо страшнее.
Тем не менее Африкан любовно огладил ложе карабина. Хоть и безжизненна степь – а вон тяжелая птица сорвалась с неба и в отвесном пике ушла вниз.
– Есть тут зайцы, есть, – убежденно произнес калмык.
Калмык оказался прав – едва они подъехали к небольшой плоской балке, покрытой прочным одеревеневшим настом, как увидели крупного одноухого зайца. Косой буквально выпрыгнул из-под снега – будто выбитый из норы хорошим пороховым зарядом, взметнулся над метра на три – только ухо затряслось над головой. В то же мгновение из другой норы выскочил второй заяц, также взлетел в воздух метра на три и опустился на снег рядом с первым.
Удалов не выдержал, воскликнул восхищенно:
– Екаламенэ! – Вялость с него, как веником смахнуло, он приподнялся в седле, стал похож на гимназиста, получившего отличную оценку по нелюбимому предмету.
Зайцы, странное дело, совсем не обращали внимания на людей. Кони под всадниками остановились сами – тоже ошалели от такого беспечного поведения косых.
Тем временем одноухий подскочил к другому и вдруг что было силы шваркнул его лапой по физиономии. Затеялась драка.
Из-под снега выскочил третий зверек. Им оказалась самка. Приподнявшись над настом, зайчиха глянула на самцов, словно бы оценивая их, пошевелила ушами. Драчунов появление слабого пола здорово подогрело, они отчаянно замахали лапами. Одноухий, норовя сбить противника наземь, молотил того монотонно, будто барабан. Второй в долгу не оставался, действовал по-бойцовски напористо, также лупил соперника лапами – у одноухого только голова болталась из стороны в сторону. Находившихся неподалеку всадников зайцы не замечали, они словно ослепли и оглохли, видели только друг дружку.
– Чудеса какие-то, – сиплым шепотом проговорил Удалов, – зайцы дерутся… Никогда не видел.
– Нет, они не дерутся, – поправил его калмык, – это они перед дамочкой выхваляются, удаль свою показывают. Вишь, зайчиха за боем наблюдает?
– А если они один другому зубы повышибают?
– Никогда, – калмык засмеялся было, но поперхнулся холодным воздухом. – У них даже крови не бывает. Ни первой, ни второй…
Победил одноухий. Ловким шлепком лапы он сбил соперника – тот кубарем покатился по насту, а когда поднялся – ни зайчихи, ни одноухого соперника уже не было – исчезли. Заяц чихнул и в то же мгновение стремительно сел на задние лапы – почувствовал опасность. Тоненько пискнув, прыгнул вбок, потом вперед и понесся по насту в слепящее холодное пространство…
Сверху на зайца пикировал, широко расставив лапы, орел. Заяц не видел его, но хорошо чувствовал. Орел наваливался на жертву тяжелой глыбой. Он уже почти всадил когти ей в спину, приготовился долбануть железным клювом и оглушить, но ушастый неожиданно резко затормозил, сросся со снегом. И орел со свистом промахнул мимо, врезался лапами в наст, с громким треском проломил его и глубоко вошел в снег. Только блескучая морозная пыль поднялась над местом пролома.
Заяц же неспешно поднялся, встрепенулся и потрусил дальше, в следующую степную балку, на поиски зазнобы.
Удалов выбухал из себя кашель, сплюнул на снег.
– Вот так заяц! Кто бы мог ожидать такой прыти от косого? После того что мы с тобой, братка, увидели, зайцев стрелять рука не поднимается, – сиплым голосом проговорил он. – Ах, как ловко косой объегорил орла! Вот голова, два уха!
– И мне стрелять не хочется, – признался калмык, – грешно как-то. Но стрелять надо. И Еремея поднимать на ноги надо, и тебя поддержать, – он шумно вздохнул.
Удалов с хрипом втянул в себя воздух, встревоженно дернул головой и замер. Прислушался к чему-то далекому, для калмыка неведомому, ничего не услышал, поник всем телом, обвял…
– Как там Шурка моя, – прошептал озабоченно, тихо, и калмык понял, о ком говорит Удалов. – В городе куда голоднее, чем нам, – люди дохнут сотнями…
– Откуда знаешь? – спросил калмык.
– Знаю, – Удалов поежился, словно хотел поглубже забраться в свою одежду, но тесно было в ней, неудобно, а главное – холодно.
– Ну и что Шура? – калмык покосился на спутника. – Пишет?
– Ага, – Удалов усмехнулся, – письма привозит мне почтовый курьер на белой лошади…
– Ты чего, женился на ней? – полюбопытствовал калмык.
– Женился, – просто ответил Удалов, – без меня она пропадет.
– Это почему же?
– Те, кто побывал у атамана в руках – пропадают. А Шурке пропасть нельзя, у нее брат недозрелый на руках. Сгинут оба.
Удалов неожиданно начал заваливаться набок, сползая с седла, побледнев лицом, поспешно ухватился за луку, с трудом выпрямился. Ветер с воем поднял с наста горсть жесткого мелкого сеева, швырнул ему в лицо, словно издеваясь. Удалов хотел выругаться матом, но вновь вспомнил Сашу и улыбнулся.
– Чего расцвел, как подсолнух? – спросил у него калмык, хотя и без слов было понятно.
– Шурк, она… А Дутов здорово обидел её, – сказал Удалов, – очень сильно обидел.
– И что?
– Да то, что после этого он мне врагом заделался.
Продолжать разговор было опасно: хоть и безлюдна степь, и никого в ней, кроме зайцев, да орлов, а все, что в ней происходит, – известно бывает многим.
– Ты это, – голос у калмыка сделался хриплым, – умолкни! Понял?
Стрелять из карабинов по зайцам всегда несколько неудобно, и все же охотники добыли двух косых, привезли их в клуню. К вечеру приготовили шулюм – блюдо для больного человека вкусное и полезное. А главное – способное поставить его на ноги.
Калмык буквально висел над Еремеем, требовал, чтобы тот съел шулюм.
– Хлебай, хлебай, иначе не выздоровеешь.
Еремей отрицательно мотал головой, потный, слабый, сводил брови в одну упрямую линию, давился, но ел. С этого дня, с шулюма заячьего, заправленного степными корешками, дело пошло на поправку.
– Молодец, огурец! – смотрел на него калмык и радовался.
Глядя на приятеля, взбодрился, начал с проснувшимся интересом посматривать на жизнь и Удалов.
Бои в те дни шли слабенькие – не бои, а обычные перестрелки. Дутов получил новое назначение – стал главным начальником Оренбургского края – такая должность родилась в недрах колчаковской Ставки – нечто вроде поста генерал-губернатора, если подходить к должности со старыми, царского времени мерками. В состав края была включена Оренбургская губерния – почти целиком, без двух уездов, Челябинского и Троицкого, чей недостаток компенсировался двумя уездами Тургайской области – Кустанайским и Актюбинским.
Довольный новой должностью, Дутов первым делом написал несколько воззваний, посвященных национальному вопросу. В армии он теперь почти не появлялся, твердо уверовав, что в конце лета, в августе, белые займут Москву.
Десятого мая девятнадцатого года армия, которой он командовал, была расформирована. Вместо нее появилась Южная армия, состоявшая из казаков лишь наполовину. Дутов был освобожден от должности командующего, но обстоятельством этим совершенно не огорчился, поскольку и тут его самолюбие не пострадало – он получил назначение на пост походного атамана всех казачьих войск России и одновременно стал генерал-инспектором кавалерии. Портфель же оренбургского войскового атамана Дутов сдавать пока не собирался, держал его при себе – а вдруг пригодится? Свои действия Александр Ильич просчитывал на несколько шагов вперед.
Однако напрасно он полагал, что армейскими делами ему больше не придется заниматься – будет он отныне творить лишь политику, да представительствовать в президиумах. К осени девятнадцатого года положение белых стало окончательно безнадежным, они оказались загнаны в угол. Южную армию вновь переименовали в Оренбургскую, и во главе ее опять встал Дутов. Начальником штаба был назначен генерал Зайцев. Атаману очень хотелось, чтобы на эту должность вернулся Вагин, к которому он успел привыкнуть, либо кто-нибудь из генералов более близких, но стало не до жиру, и атаман согласно наклонил голову: пусть будет Зайцев.
Оренбургская армия начала отступать – драпала так, что красные части за ней не поспевали – в степи лишь могильные холмики вырастали. Дутов грешным делом даже всплакнул – станичников было жаль. Продуктов, лекарств и патронов не хватало, по степи гулял голод, свирепствовал тиф. Дутов понял – если он встанет на пути бегущих, его просто-напросто изрубят шашками. Атаман потемнел и похудел от забот, от понимания бесперспективности боевых действий, от того, что давно не ел нормальной горячей еды.
К середине октября тиф выкосил половину Оренбургской армии. Была надежда, что зима и болезни остановят красных, тогда, оторвавшись от них, можно отдышаться, прийти в себя, но надежда эта оказалась тщетной – красные не останавливались ни на миг. Шестнадцатого октября они заняли Петропавловск, оседлали железную дорогу и погнали по ней Дутова на восток.
Несся атаман по "колесухе" со скоростью курьерского поезда, да оглядывался, боясь, что части Пятой советской армии ворвутся к нему в тамбур вагона. Плохо было атаману. Рассчитывал он остановиться на Ишиме, но красные поднажали, и Дутов перелетел через реку, не сбавляя скорости и теряя людей.
Удалось задержаться на линии Атбасар – Кокчетав и приготовиться к обороне. Но шестого ноября поступило пренеприятнейшее известие – пал Омск, столица Верховного правителя. Пришлось снова собирать вещички и катиться дальше. И – изобретать новые методы борьбы.
Дутов начал подумывать о партизанской войне. И опять смешали все карты красные – они с севера устремились на Акмолинск и овладели им. В тылу у Дутова сложилась угрожающая обстановка – слишком много там скопилось неприятеля, – и части атамана продолжили отступление.
Над мерзлой степью нависло плоское выстуженное небо. Полог его целиком, от края до края, был будто выкован из серого металла, на котором ничто не задерживалось – ни звезды, ни луна, ни солнце. Даже облака, и те соскальзывали с плотного чугунного полога, их место быстро занимали другие.
Платонов, небритый, с обожженным морозом лицом, выманил из норы сонного недоумевающего сурка, и в то же мгновение из винтовки его сшиб калмык. В крохотной низинке друзья развели костер, в закопченный котелок напихали снега и сварили сурка.
На запах еды сбежались голодные тощие солдаты – они были готовы смести горстку счастливцев, но над котелком поднялся Платонов и демонстративно подкинул в руке карабин:
– Ребята, не шуткуйте!
Солдаты, рыча, отступили от костра. Калмык зачерпнул ложкой немного варева, подул на него, причмокивая вкусно, попробовал:
– Соли мало.
Соль так же, как и хлеб, шла на весь золота. Платонов вздохнул, перебросил карабин из одной руки в другую, достал из кармана шинели мешочек:
– Расходуй с умом.
С похлебкой расправились в несколько минут. Последним на дно чугунка запустил ложку Еремей, ничего не выскреб и, облизав ложку, сунул ее в заплечный мешок. Крякнул с невольной досадой:
– Мало!
– Зверья в степи совсем нет. Я тут бывал раньше, охотился, – сказал калмык. – Здесь и лисы были, и волки, и коз много.
Еда из-под каждого стебля смотрела. А сейчас…
– Ушла еда на юг, – Еремей вздохнул, – война отогнала.
Потапов согласно кивнул.
– Было бы в армии больше коней и верблюдов – зарезали бы, – сказал он, спрятав ложку в карман.
Прапорщик вытянул вдруг голову, поспешно вскочил с места, гулко пристукнул каблуком одного сапога о другой и рявкнул сипло:
– Встать!
Вдоль костров шел в высокой казачьей папахе Дутов, за дни и месяцы отступления он стал еще меньше, совсем сдал в весе и росте, с серого лица устало смотрели черные глаза. Сапоги у атамана, несмотря на походные условия, были начищены до блеска. Он медленно двигался вдоль костров, прикладывая руку к папахе, останавливался, что-то говорил греющимся солдатам, шел дальше.
За атаманом вплотную, не отставая ни на шаг, перемещался ординарец – дюжий есаул, с торсом, плотно перехваченным кожаными ремнями. Есаул предусмотрительно расстегнул кобуру маузера, готовый в любую секунду прикрыть атамана. Поскольку Дутов занимал сейчас главную казачью должность в России и ему подчинялись все казачьи части от Терека и Екатеринодара до Хабаровска и Никольск-Уссурийска, то и в ординарцах у него теперь ходил не безродный Еремей Еремеев, а казак в хорошем офицерском чине – есаул Мишуков.
Подойдя к костру прапорщика Потапова, атаман увидел старых знакомых, улыбнулся слабо, через силу.
– Здравствуйте всем вам, – произнес сипло. Со вздохом качнул головой: – Сколько верст вместе пройдено, а?
– О-о, ваше высокопревосходительство, – протяжно начал Еремеев.
– Что-то ты ко мне по-старорежимному обращаешься, – Дутов по-простецки, будто классный дядька, покачал головой. – Превосходительства и высокоблагородия еще Керенским отменены.
– Зато звучит как здорово, Александр Ильич! – Еремеев указательным пальцем правой руки потыкал в небо. – Песня!
– Голодно, прапорщик? – неожиданно обратился атаман к Потапову.
Потапов вытянулся:
– Держимся!
– Продержитесь еще немного, – тон атамана сделался просящим, – пройдем степь, селений будет встречаться больше… В селах есть продукты, нас накормят.
– Держимся, господин атаман, – повторил Потапов, скребнул сапогами по снегу. – Не подведем.
– Верю, – тихо и благодарно проговорил Дутов, двинулся дальше.
Вместе с военными через степь уходили и гражданские, опасавшиеся прихода большевиков, упаковавшие все самое ценное в баулы и рванувшие вслед за Дутовым. В никуда. Те из них, кто был побогаче, купили себе верблюдов и в походе мерзли под ветром, покачиваясь на верху между горбами, те, кто победнее, шли пешком, с трудом разгребая снег и глухо стеная. Военным было в этом походе трудно, гражданским – еще труднее.
Верблюды лежали на снегу, окружая полукольцом их табор, поглядывая на людей отрешенно и высокомерно, как по команде начиная жевать жвачку – по команде и останавливаясь. В центре табора, на небольшом жестком ковре, свернутом в трубу, у пламени костра сидела тихая, скромная женщина с маленькой головой и волосами, забранными на затылке в пучок. Увидев подходящего к костру атамана, она подняла темный печальный взор, улыбнулась ему.
– Ольга Викторовна! – атаман опустился перед женщиной на одно колено, поцеловал ей руку. – Устали?
– Устала, – тихо отозвалась женщина, у нее было очень милое молодое лицо.
– Потерпите еще немного, – попросил Дутов, – скоро полегче станет.
Женщина потупила голову, произнесла со вздохом:
– Я потерплю, – и, словно бы почувствовав что-то, улыбнулась Дутову, – я вообще очень терпеливая, Александр Ильич. Крест свой буду нести до конца… Не дрогну.
Атаман вновь поцеловал ей руку.