Часть третья
Китайский Суйдун нельзя было назвать ни городом, ни селением, ни расхристанной косоглазой деревенькой – это была жалкая крепостишка, откуда местные власти пытались управлять людьми, живущими в горах. Когда-то Суйдун был серьезной крепостью, имел хорошее вооружение, прикрываясь его мощными каменными стенами, можно было месяцами отражать любое нападение, имел он и подземные колодцы, тюрьмы, кладовые с едой, пороховые погреба – словом, все что положено солидной цитадели. Но потом она измельчала, потеряла свое былое значение, превратилась в обычное пугало – от прежней славы остался лишь мрачный облик, да загаженные красноклювыми памирскими галками зубцы крепостных стен. Можно было бы, конечно, и эти зубцы снести к чертовой матери, но стены являлись частью здешних скал, коренной породой, чтобы смахнуть их, потребовался бы порох со всего Китая.
Суйдун был Богом забытым местом. Вот чего Дутов боялся в своей жизни – так это оказаться в забвении.
Перед уходом в Китай, – еще до болезни, – Александр Ильич отправил в штаб фронта донесение, где, в частности, отметил: "Я вывел в Сергиополь 14 000 человек, более 150 пулеметов и 15 орудий, все госпитали Красного Креста и Согора, все милиции и прочие вспомогательные части. Запасы снарядов и патронов имею. Все казначейства и прочие деньги при мне. Необходима теперь помощь нам – через китайское и японское правительства, которые имеют консулов в Чугучане – деньгами, зерном, обмундированием, короче, всем. Мы умираем с именем России на устах и за веру Православную и честь русскую. Верим только в одно – нашу окончательную победу". Закончил Дутов это послание словами, которые застряли у него в мозгу, были выцарапаны где-то в душе, по живому, кровью: "Донося обо всем, уверен, что мы здесь не будем брошены на произвол судьбы". Одного он боялся и от одного заклинал – и себя самого, и своих близких – не быть забытым и брошенным.
Пакет атаман отправил со штаб-офицером для особых поручений, войсковым старшиной Новокрещеным. Тот зашил его в шинель, нахлобучил на глаза мерлушковую солдатскую папаху и скрылся в метели. Дошел он до штаба фронта или нет, Дутову не было ведомо.
Когда атаман пришел в сознание после тяжелого тифа, то поразился звонкой давящей тишине, которой было наполнено пространство. Она воспринималась им вообще много хуже, чем рвущий барабанные перепонки грохот снарядов и резкий, заставляющий зудеть зубы свист пуль. Тишина воспринималась им, как беда. Это всегда – чья-нибудь сломленная жизнь, горе или поражение. Атаман вытянул голову на подушке, прислушался и позвал жену:
– Оля!
– Очнулся? – возникнув неслышно из затемненного пространства, прошептала обрадованно Ольга.
– Да. Я что, долго болел?
– Долго.
– Оля, почему так тихо?
– Мы в Китае, Саша. Мы покинули Россию. По-ки-ну-ли. Нас вынудили.
– Мы покинули Россию, – повторил вслед за женой Дутов, также шепотом, едва слышно.
Атаман повозил головой по подушке и вновь потерял сознание.
Болезнь отступала от Дутова медленно, неохотно. Он и раньше болел тифом, но чтобы так тяжело, так долго…
Как-то вечером Дутов хотел позвать священника, чтобы исповедоваться – слишком плохо ему было, – но потом махнул рукой:
– Не надо священника!
Ольга Викторовна, сидевшая у его изголовья, не поняла:
– Чего?
Дутов не ответил, но минут через пять с удивлением увидел входящего отца Иону, пахнущего ладаном, с расчесанной редкой бородкой, с ясными, наполненными кротким светом глазами.
– Я, Александр Ильич, молебен за вас отслужил, – просто, совершенно по-мирски сообщил он, – чтобы вы скорее поправились.
– Спасибо, – тихо и печально произнес Дутов.
– А вот печалиться не надо – это грех.
– Знаю, что грех, но не печалиться не могу. Мы ушли из России. Простит ли нам это Господь?
– Господь милостив, Александр Ильич, он все простит. И потерю России тоже. Главное, чтобы мы в Россию вернулись.
– Вернемся, – едва слышно, но очень твердо проговорил Дутов. – Обязательно вернемся. Дайте только на ноги встать.
Иона оглянулся, словно заметил в комнате еще кого-то, приподнялся, глянул в небольшое тусклое окно – что там на улице, не сидит ли какой гад на завалинке, прислонив к стенке дома большое морщинистое ухо, не подслушивает ли их? Нет, никакого гада не было, да и часовые несли свою службу с усердием, не зевали. Отец Иона удовлетворенно опустился на табурет.
– Никого, – шепотом сообщил он Дутову.
Атаман равнодушно посмотрел на него, отвел глаза в сторону, как будто пытался вспомнить, кто такой отец Иона? Тот словно почувствовал, о чем думает атаман, и поспешно приложил руки к груди. Поклонился.
– Имею сан протоиерея, – сообщил он, – поддерживаю связи с Россией.
– Даже отсюда, из Китая? – неверяще спросил Дутов.
– Да, ваше высокопревосходительство. С Верным, с Пишпеком, с Джаркентом, с Сергиополем. Большевики собираются, кстати, Сергиополь переименовать.
– И как хотят назвать?
– Аягузом.
– Ни уму ни сердцу. Сергиополь – святое имя, и место обозначает святое. – Дутов не выдержал, кряхтя перевернулся на левый бок и сплюнул в платок. – Любят большевики потакать туземцам, думают, что те в лихую пору поддержат их, а те продадут всего за пару плевков, как продали нас. – Дутов глянул в платок и застонал.
– Вам плохо, Александр Ильич?
– Очень, – не стал скрывать Дутов, – никогда так тяжело не было. Тиф оставляет последствия, их надо перемочь.
– После сегодняшнего молебна вам станет лучше.
– Дай-то Бог. А то, что в России, отец…
– Иона.
– … отец Иона, вы оставили своих людей, это хорошо.
Это очень хорошо. Нам предстоит долгая и тяжелая борьба с большевиками.
Дутов закрыл глаза, давая понять, что визит отца Ионы закончен. Отец Иона вздохнул, привычно поклонился и вышел из комнаты, остро пахнувшей лекарствами.
Китайцы с большим опасением отнеслись к просьбе дутовцев оставить при себе оружие. Умевшие воевать казаки, взяв в руки винтовки, могли за пару недель запросто завоевать половину Поднебесной. Сами китайцы солдатами были плохими, их больше интересовали рисовые лепешки со сладкой подливкой да толстые бабы, чем ратные дела. Генералы это хорошо знали, на доблесть подчиненных не рассчитывали и поэтому приказали частям Дутова сдать оружие, личному составу оставить только плетки. Хотя плетка в руках умелого наездника – тоже сильное средство: случалось казаки, громко хлопая плетками, без единого выстрела брали целые батареи.
– Как так – сдать оружие? – заволновались дутовцы. – Разве мы для этого сюда шли? – возмущению их не было предела.
Запахло скандалом. Китайцы поспешили подтянуть к Суйдуну все имеющиеся поблизости воинские соединения. Но тут подал голос атаман Дутов – и сделал это как нельзя вовремя:
– Братцы, скандалы нам не нужны. Смиритесь!
– А чем будем драться, когда вновь схлестнемся с красными? А? Нельзя сдавать оружие, Александр Ильич!
– Сдайте, казаки, – голос Дутова, несмотря на слабость, был тверд.
– Александр Ильич!
– Сдайте… С китайцами, когда нужно будет, мы договоримся – они ведь тоже большевиков не любят. Когда решим возвратиться в Семиречье, они нам оружие отдадут.
– Ну, ежели так… – казаки кряхтели недовольно, удрученно почесывали затылки и угрюмо поглядывали куда-то вдаль, за заснеженные гордые хребты, – хотя и боязно чего-то…
– Верьте мне, казаки, – Дутов старался, чтобы слабый голос его продолжал звучать твердо. – Разве я когда-нибудь подводил вас?
В конце концов оружие они сдали.
…Дутов, хрипя, выбрался из дома на улицу, огляделся, скользнул взглядом по каменным старым стенам крепости, с тоскою посмотрел на север, на розовую заснеженную полоску гор, плотно прикрывавшую далекую Россию, и чуть не заплакал. Лицо у него задергалось, атаман отвернулся от людей. Он еле-еле сдержал себя и шаркающей тяжелой походкой ушел в дом.
– Саша, на улицу больше не выходи, – заметила ему Ольга Викторовна, – на улицу тебе рано.
Вечером к нему наведался отец Иона, в пузырьке со стеклянной хорошо притертой пробкой принес коричневое китайское снадобье.
– Что это?
– Приготовил тибетский лама. Он в Суйдуне находится, третьего дня прибыл. Великий специалист по части восточного знахарства. Любого человека, даже самого безнадежного, поднимает на ноги. Так что воспользуйтесь, Александр Ильич, – в голосе отца Ионы послышались искренние просящие нотки.
Атаман взял пузырек, хотя не верил, что лекарство ламы – такое чудодейственное, как его расписывает отец Иона. Но оно подействовало – Дутов начал выздоравливать не по дням, а по часам.
Отец Иона дело свое знал. Вскоре в Семиречье заполыхал Нарынский уезд, нескольким комиссарам там взрезали животы, а кишки на манер гирлянды развесили по веткам деревьев. Волнения были жестоко подавлены, в результате на ветках деревьев уже висели не комиссарские кишки, а требуха зачинщиков.
Регулярно посылал отец Иона своих гонцов в Нарынский уезд, суетился, писал прокламации и отправлял их за хребет – в общем, жизнь вел самую активную. Каждый вечер он теперь появлялся у атамана – "для конфиденса", как говорил, – докладывал, где чего в Советии подорвал, где большевика вздернули на столбе вверх ногами, и так далее. Атаман все более благосклонно относился к священнику, иногда даже удивлялся: а чего раньше он не был с ним знаком? Очень полезный человек.
Обстановка, сложившаяся в Семиречье, способствовала деятельности отца Ионы – очень многие не приняли новую власть, винили ее в разрухе, в голоде, вообще во всех смертных грехах, – вот Семиречье и ярилось, и полыхало, каждую ночь раздавались выстрелы и погибали люди. Оружия у народа скопилось столько, что можно оснастить целую армию, да еще на пару дивизий останется – не существовало семьи, где на чердаке либо в огороде не прятали бы пару-тройку винтовок или пулемет, патронов же понавезли такую уйму, что впору открывать оптовую торговлю боеприпасами.
Но главное – в крае было очень голодно. Расчет на то, что хлеб доставят из других районов, в частности, из Поволжья либо с юга Сибири, не оправдался – там хлеба тоже не было. Поэтому местная власть сделала ставку на тотальные поборы, которые скромно именовались "плановой продразверсткой". Таким способом руководители семиреченских волостей намеревались выгрести из хлебных потайных ям не менее пяти миллионов пудов зерна. Но из затеи этой ничего не вышло.
Тогда решили поступить по-другому. По инициативе низов, – закоперщиками в этом деле выступали самые "беспортошные" – бедняки создали союзы мусульман, батраков, инвалидов, сирот, увечных воинов и тому подобное. Союзов этих оказалось так много – по несколько штук в каждом кишлаке, что они начали драться друг с другом. Были образованы также молодежные и женские организации, детские дома, избы-читальни и так далее. Комбеды с ревкомами, всем уже здорово намозолившие глаза, отошли на задний план. Затея удалась – в волостные центры потек хлеб, подвод для вывоза хлеба насчитывали теперь почти в два раза больше.
Дело пошло. Хитрая тактика распечатала Восток. И хотя еще не было ни денег, ни сил, ни материалов, семиреченские большевики уже собирались ремонтировать старое хозяйство и строить новое.
Все эти планы очень злили отца Иону, – с каждой новостью, принесенной из Советии, он спешил к атаману, и тот после таких встреч также начинал скрипеть зубами.
– Ну, погодите, – угрожающе бормотал атаман, – доберусь я до вас, шкуры со всех поспускаю.
Однажды вечером отец Иона пришел к атаману мрачный как туча.
– Что случилось? – прищурил глаз атаман.
– Чекисты в горах нашли наш тайник. Взяли одиннадцать винтовок, ящик с пироксилиновыми шашками, несколько пищевых котлов и плотницкий инструмент.
– А котлы зачем? – спросил Дутов.
– Ну как же, как же, Александр Ильич! Террористические группы должны питаться, иметь при себе и продукты, и шанцевый инструмент.
– Закладывайте еще тайники, отец Иона.
– Занимаюсь этим, каждодневно занимаюсь, Александр Ильич. Усердно, в поте лица.
Обнаружив в горах тайники, чекисты тряхнули семиреченскую знать. Всех, кто имел офицерские звания или хотя бы одним боком был причастен к белой армии, арестовали. Особенно подозрительно отнеслись к полковнику Бойко и его окружению. В результате пятьдесят восемь человек были расстреляны.
В Москву полетело несколько шифрованных телеграмм, смысл которых сводился к одному: все нити заговоров, сплетенных на советской территории, ведут в Китай, в крепость Суйдун. Судя по всему, в Москве состоялось очень бурное заседание, на котором решили провести ряд террористических актов против белых генералов, не смирившихся с потерей России и продолжающих засылать агентов в бывшие свои вотчины.
Неспокойно было на западной границе, каждую ночь полыхала граница дальневосточная, а теперь вон – огонь начал разгораться и в Средней Азии.
Существовали в ту пору среди подразделений Туркестанского фронта так называние регистрационные пункты. Под этими безобидными названиями скрывались мощные разведывательные отделы, в них работали люди, ни в чем не уступавшие хитрому отцу Ионе. "Всех белых недобитков – к ногтю! – такое дружное решение приняли начальники нескольких регистрационных пунктов на своем совещании в городе Верном – Алма-Ате.
Задача по ликвидации Дутова была поставлена Москвой перед Реввоенсоветом Туркестанского фронта. Председатель РВС получил из столицы, лично от Троцкого, соответствующую шифровку и, не мешкая ни минуты, вызвал к себе начальника Регистрационного отдела фронта. Тот взял секретную телеграмму и, начертав на ней размашисто "К немедленному исполнению", переправил шифровку в город Верный. Ну, а командир Верненского отделения Пятницкий, в свою очередь, спустил шифровку еще ниже – начальнику регистропункта в Джаркенте Давыдову.
Давыдов повертел в руках распечатку телеграммы, поскреб сильными корявыми пальцами темя. В конце концов произнес невнятно, на хохлацкий лад:
– Это дило трэба разжуваты!
Любое "разжуваты" в ту пору совершалось лишь с помощью маузеров, других способов не существовало.
Характер Давыдов имел упрямый, ко всякому поручению относился очень серьезно, шуток почти не признавал – мог тут же схватиться за ствол и наказать шутника. Он заслал своих "аскеров" в Китай и уже двадцать шестого сентября двадцатого года сообщил Пятницкому, что в ущелье Теректы "пасутся 500 лошадей казаков отряда Дутова". Сведения были самые верные, самые свежие, из-за них Давыдов потерял двух человек. Своему начальнику он написал: "Разрешите организовать перегон лошадей на советскую сторону, не прибегая к вооруженной силе и компенсируя услуги лошадьми. Также прошу разрешения организовать похищение Дутова живым, в крайнем случае – его ликвидацию. Ответ – срочно!"
Пятницкий, человек куда более осторожный, чем Давыдов, брать на себя ответственность не стал, послал срочную шифровку в Центр: "Что делать?". Ответ не заставил себя ждать: "Ликвидировать атамана Дутова любой ценой!"
Крепость Суйдун Дутов почти не покидал, те редкие случаи, когда он выезжал за ворота, людям Давыдова засечь не удалось. Один атаман никогда не оставался – даже ночью у его дверей дежурили два казака. По крепости он передвигался в сопровождении целого отряда китайцев. Нападать на него казалось бесполезным. Надо было что-то придумать. Но что?
Давыдов долго ломал голову и придумал…
Новый жеребец, доставшийся Касымхану Чанышеву вместо охромевшего Ветра, был горячим и глупым, это начальник уездной милиции почувствовал, едва на Арасана накинули седло. Арасан захрипел, ударил задними копытами по воздуху, начал плеваться пеной, двое милиционеров едва удерживали его…
Покачав головой, Чанышев с силой сжал пальцами жеребцу храп, обнажил крепкие желтоватые зубы и сунул прямо в челюсти кусок хлеба. Кусок сплющился о зубы, в следующее мгновение Арасан раздвинул их, и хлеб, не задержавшись у него на языке, проскочил в бездонную утробу. Чанышев достал из кармана сахар, также сунул Арасану. Тот чуть не укусил хозяина за руку, но Касымхан оказался более ловким, и жеребец лишь впустую щелкнул зубами. Чанышев покачал головой:
– Ну и зверь! И кто только дал тебе такое ласковое имя?
Достав из кармана старый, сплющенный, вкусно пахнущий мятой пряник, он притиснул его к опасным зубам жеребца.
– Ты не конь у нас, Арасан, а большая собака, – проговорил Чанышев ласково, – с лошадиной мордой.
На этот раз жеребец почувствовал вкус пряника, с удовольствием сжевал его, а через две минуты Чанышев уже сидел в седле. Арасан взбрыкнул задними ногами, опечатал ими воздух, но хозяин туго натянул поводья и хлопнул жеребца кулаком по крупу. Тот взвизгнул негодующе, поднялся на дыбы, передними ногами придавил воздух, забил копытами и… смирился. Понял, что человек сильнее его.
Касымхан ударил коня плетью, Арасан метеором понесся по узкой пыльной дороге. Через полкилометра Чанышев увидел, что навстречу ему движется всадник, холеный конь его идет спокойной широкой рысью. Чанышев на скаку расстегнул кобуру – как говорится, береженого Бог бережет.
Всадник оказался одет в кожаную черную куртку, на голове плотно сидела такая же кожаная фуражка, украшенная яркой красной звездой, через плечо, как и у Чанышева, был перекинул ремень маузера. "Кто-то из чекистов, – понял Чанышев, – вот только кто? Лицо вроде бы незнакомое. И вместе с тем – знакомое…" Чанышев хотел было придержать жеребца, но Арасан пулей несся по каменистой дороге.
Человек в кожаной куртке приветственно поднял руку, Чанышев в ответ также поднял руку, натянул повод. Конь протестующе захрапел, застриг копытами воздух, замотал головой – ему нравился собственный полет по земле, стук подков, даже всадник, и тот начал нравиться, а вот стоять… Нет, стоять – не его это песня.
– Товарищ Чанышев, если не ошибаюсь? – спросил всадник в кожаной куртке.
– Он самый, – Чанышев пригляделся к всаднику: все-таки они где-то встречались… На каком-нибудь совещании?
– Моя фамилия Давыдов, я – начальник Джаркентского регистропункта, – произнес всадник в кожаной куртке.
Теперь Чанышев вспомнил, где видел этого человека – полгода назад в Верном, в кабинете Павловского, замещавшего находившегося в командировке Пятницкого. Речь тогда шла о совместной операции армейских частей и милиции по прочесыванию белогвардейского подполья. Операцией той руководил Павловский.
Касымхан вскинул руку к козырьку фуражки: