– Здравствуйте, товарищ Давыдов!
Тот глянул на начальника милиции в упор острыми прощупывающими глазами.
– Скажите, товарищ Чанышев, у вас родственники в Китае имеются?
Чанышев невольно поежился: опасный вопрос и отвечать на него опасно. Выпрямился в седле, взгляда от глаз начальника регистропункта не отвел.
– Имеются. – Хотел было добавить, что не разделяет их антипролетарских убеждений, но не стал ничего говорить – если решили расстрелять за аристократов-родичей, то расстреляют без всяких его объяснений, а терять достоинство, хныкать – не в его правилах.
– Контакты с ними поддерживаете?
– Нет!
– А нам очень надо, чтобы вы возобновили эти контакты, – голос у Давыдова был мягким, доброжелательным. Впрочем, Чанышев хорошо понимал, что может оказаться за такой доверительной мягкостью… – Ведь это же родственники… – в мягкий голос Давыдова натекли укоризненные нотки. – Сможете возобновить?
Касымхан неопределенно качнул головой, приподнял плечо, но потом проговорил твердо:
– Думаю, да.
Происходил начальник уездной милиции из древнего княжеского рода, на фронте, будучи офицером, всегда отличался оригинальностью поступков и суждений. В частности, не дал расстрелять горлопанов-агитаторов, которых в бесчисленном количестве красные забрасывали в окопы, затем и сам стал большевиком, был храбр, за что получил среди офицеров прозвище – Кипчак.
– Касымхан, для нас это очень важно.
– Ну хорошо, я налажу контакты, найду свою родню в Китае…. А потом в Верный придет распоряжение товарища Троцкого немедленно расстрелять меня?
У Давыдова неожиданно задергался рот, он проговорил негромко, стараясь, чтобы голос звучал убедительно:
– Нет, не придет.
– …Ладно, – поколебавшись, произнес Чанышев, – верю. Теперь поясните, почему возникла такая необходимость?
– Чанышев, давай на "ты". Так проще.
– Хорошо, товарищ Давыдов.
– И Москва, и Верный, и Джаркент обеспокоены, что в Семиречье все время что-нибудь происходит – звучат выстрелы, полыхает огонь, кто-то постоянно подбрасывает в костер дрова… Провели глубокую разведку. Оказалось – все дороги ведут к атаману Дутову. Все исходит от него самого и его окружения. Террор этот велено пресечь любым способом.
– Теперь понятно, – сказал Чанышев. – Но, может, вместо меня лучше послать другого человека, который больше подходит, а?
– Нет, Касымхан. Это дело мы также обговорили. И не один раз. Лучше тебя для выполнения этого задания никого нет. Во-первых, ты коммунист. Во-вторых, ты командуешь милицией в целом уезде. В-третьих, тебе, как князю, доверия там будет больше, чем всем нам, вместе взятым. В-четвертых, в Китае ни у кого из нас родни нет. В-пятых, ты храбрый человек и, насколько я знаю, не отступишься, пока не выполнишь задания…
– Что я должен буду сделать с атаманом Дутовым?
– Похитить. Или убить.
Чанышев, услышав резкие слова, невольно поморщился, Давыдов заметил это и произнес негромко, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче:
– Другого выхода у нас нет, Дутов сам приговорил себя. Посылать туда кого-либо еще – бесполезно. Любого иного человека там воспримут в штыки, он будет обречен и назад уже не вернется. Так что, Касымхан, прошу тебя – соглашайся, – Давыдов прижал руку к груди.
Невдалеке с плоского жидкого облака камнем свалился орел, послышался жалобный крик – хищник всадил в спину какого-то зверька свои кривые когти, в следующую секунду крик прервался: орел ударил зверька клювом, и тот стих.
Человека можно утихомирить еще быстрее, чем зверька. Чанышев вздохнул. Давыдов тоже вздохнул и прижал руку к груди сильнее.
– Имей в виду, Касымхан, я пока прошу тебя, а не приказываю, – Давыдов похлопал пальцами по коже куртки, – но вот те, кто находятся надо мной, просить уже не будут. Они вообще не знакомы с таким понятием… Там действует только приказ. Усвоил, Касымхан?
Чанышев в неопределенном движении приподнял плечо и произнес:
– Я согласен.
– Подпольная кличка твоя будет – Князь.
– Годится.
– Связь будешь поддерживать только со мной. Об условиях связи договоримся особо.
Лето двадцатого года выдалось в Семиречье жарким. Трава сохла на корню, от ошпаривающего зноя негде было спрятаться – не спасала даже самая густая тень. Персиковые и абрикосовые деревья облысели, желтая листва ковром опустилась под стволы, накрыла землю шелестящим саваном.
Осень была такой же жаркой, как и лето. Если верить календарю, стоял сентябрь, но осенью совсем не пахло, лишь ночи были черными, много чернее обычного, что во всех краях – верный ее признак.
Похудевший, обросший щетиной, поседевший, словно на голову ему высыпали горсть соли и застряла она в волосах, прикипела – не вытряхнуть, Удалов слез с коня, завел своего Ходю – так он звал Воронка на китайский лад, – за камни, накинул ему на морду торбу с зерном. А сам приспособился удобнее в выемке с биноклем в руках. Прежде чем перейти границу, надо было понаблюдать за ней – не предвидятся ли какие неожиданности?
Он просидел так до вечера, засек только два конных наряда, неторопливо прошествовавших вдоль границы и одного дехканина, проехавшего на арбе по проселку, больше никого не было.
Когда серые, полные дребезжащего звона сверчков сумерки опустились на землю и растворили в себе все предметы вокруг – Удалов огляделся и сказал вслух:
– Пора! Ходя, где ты?
Опытный конь голос подал едва слышно. Удалов выбрался из-за камней и подхватил коня под уздцы.
Дорогу через границу и ее продолжение на той стороне, он запомнил мертво – за день на пейзаж этот так налюбовался, что, наверное, нужны будут годы, чтобы все это выветрилось из памяти. Само задание – пробраться в Фергану с письмом Дутова – Удалову не нравилось, он чувствовал, что не все будет гладко. Тьфу! Что за жизнь!
В темноте Ходя видел, как собака, – каждый камешек различал, определял, прочно ли он сидит в земле, не поползет ли, едва на него ступишь, – казалось, мозги у этого коня человеческие. Небо было черным, густо усеянным слабо поблескивающими звездами. Ничего хорошего в таком небе – только тревога, ощущение опасности. Иногда Удалов останавливал своего боевого товарища, вслушивался в пространство, затем двигался дальше. Ему везло – он ни разу не заметил ни одного человека, и благополучно разошелся с пограничным нарядом. Бывший сапожник проводил пограничников внезапно заслезившимся взглядом, с благодарностью погладил коня ладонью по шее – если бы тот подал голос, приветствуя лошадей пограничного наряда, Удалов пропал бы…
Далеко уйти ему не было суждено. Ходя вдруг захрапел, вскинулся, а в следующий миг упал на колени. Удалов тяжелой неуклюжей рыбой нырнул вперед – через голову коня, – покатился по земле, ломая звонкие сухие травы.
Сверху на него навалился грузный, дышащий чесноком человек, одетый в кожаную куртку. Он ухватил Удалова за запястья и коротким резким движением завернул ему руки за спину.
– Пусти-и-и, – засипел Удалов, пытаясь выбраться из-под этого человека.
В висок ему ткнулся ствол револьвера.
– Тихо, – угрожающе проговорил человек в кожаной куртке, – мы за тобою, гадом белым, следили еще в ту пору, когда ты из-за камней в бинокль Советскую Россию рассматривал. Скажу прямо – очень не понравился ты нам. Очень…
– Пусти-и, – казак вновь просяще просипел.
– За какие такие заслуги? – холодный жесткий ствол револьвера отлип от виска. – Если я тебя сейчас, беляк, отпущу, то через пару дней ты все равно у стенки окажешься. Говори, куда тебя направил Дутов? К кому? С какой целью?
– Пси-и-и, – скулил Удалов.
В висок ему снова ткнулся ствол револьвера.
– Отвечай! Куда тебя направил Дутов?
– В Фергану, – с трудом выдавил из себя казак.
– К кому?
– К Ергаш-Бею.
– Адрес есть?
– Нет.
– А как же ты должен будешь найти этого бандита Ергаш-Бея?
– Верные люди должны вывести на него.
– "Верные", – человек в кожаной куртке усмехнулся. – По этим "верным людям" могила плачет. – Он сунул револьвер в кобуру, рывком поднялся, потом, ухватив Удалова за воротник, поднял его. Властно прокричал в темноту: – Забиякин, свяжи руки этому орлу. Иначе упорхнет.
– Й-есть, товарищ Давыдов! – громко рявкнул солдат из темноты.
– Да не рявкай ты так, – Давыдов поморщился и негодующе дохнул в темноту чесноком, – оглушить можешь. Сковородкин! Подбери-ка веревку! Нечего ей на земле валяться. Пригодится.
Удалов понял, как его вышибли из седла – натянули над землей веревку и Ходя налетел на нее. Он вгляделся в темноту: где конь? Не переломал ли себе ноги? Ходя стоял в темноте целый и невредимый, со сбитым набок седлом и ждал хозяина. Выкрутиться бы из всей этой передряги, сесть на верного Ходю, – лучшего коня у Удалова еще не было, – да рвануть бы в Оренбург, к разлюбезной своей Александре Афанасьевне… Как она там? Есть ли хлеб на столе и не обижают ли ее большевики?
Саша вместе со всеми устремилась было в поход в Китай, но потом задумалась и сказала мужу:
– А что мне делать в воинских походах? Мне не воевать надо, а дом обихаживать, да детей рожать. Нечего мне делать в чужих краях… Родилась я на оренбургской земле, тут и уйду в землю, – на глазах ее появились слезы.
Удалов вздохнул тяжело:
– Я тебя понимаю.
– А потом мне же придется встречать в дороге и этого хряка… – до Удалова лишь через несколько секунд дошло, кого она имела в виду, и кивнул. – А это мне неприятно. Я могу не сдержаться и пальнуть ему в брюхо.
Удалов вновь кивнул. Потом короткими, какими-то излишне поспешными движениями, словно боялся передумать, перекрестил жену и сказал: – С Богом, Саша! Возвращайся домой. Главное – чтобы ты теперь не попалась в руки ни к красным, ни к белым.
Удалов вторично перекрестил жену и ушел, не оглядываясь.
И вот он в плену. Ни страха, ни досады – все поглотила усталость. Жаль только одного: он не увидит Сашу, не дождется ребенка, никогда не будет тетешкать на руках своего родного мальчугана с носом-кнопочкой, похожего на него… Казак не сдержался, хлюпнул носом.
Допрашивали его в ближайшем кишлаке, большом и грязном, забитом крысами, кошками и собаками, странно уживающимися в эту голодную пору друг с другом… В кишлаке огней не было, но в кибитке, куда привели Удалова, под потолком висела тусклая семилинейная лампа. Увидев ее, Удалов уныло заморгал.
Допрашивал его Давыдов дотошно, часто возвращаясь и задавая один и тот же вопрос по нескольку раз. Из допроса стало понятно, что во всей этой истории чекиста интересует один только человек – атаман Дутов. Ергаш-Бей, отец Иона и прочие "отцы" и "беи" для Давыдова не были целью, он о них даже не вспоминал, а вот Дутов – это цель…
– Значит, говоришь, Дутов из дома почти не выходит? – спросил он у Удалова в шестой или в седьмой раз – счет этим вопросам Удалов уже потерял. – А?
– Не выходит, – подтвердил Удалов.
– Значит, сиднем сидит, как бирюк, и не выходит… И за пределы крепости почти не выезжает?
– Да, почти не выезжает.
– То-то мы его никак засечь не можем, – Давыдов озадаченно побарабанил пальцами по хлипкому столу, поставленному в центр кибитки, под лампу, чтобы лучше было видно лист бумаги.
– Охрана у него, говоришь, большая?
Удалов повторил, какая охрана у дома Дутова.
– Китайцы, говоришь, плотно пасут атамана?
– Верхом сидят, ноги с шеи свесили. Без сопровождения никуда не выпускают… Даже в нужник.
Непонятно было, верит Давыдов Удалову или нет. Давыдов сидел на табуретке, широко расставив ноги, мрачно барабанил пальцами по неровной крышке стола и вздыхал, будто болел чем-то.
– А число казаков, охраняющих вход в квартиру, на ночь увеличивается или нет?
– Ни разу не заметил, чтобы увеличивалось.
– Может быть, просто не замечал, не обращал внимания?
– Это не заметить нельзя, – Удалов неожиданно с силой стукнул себя по колену кулаком и произнес: – Поймите, я атамана ненавижу не меньше вас.
– Это с какой же такой стати? – Давыдов насмешливо сощурился.
– Да с той! – Удалов вновь ударил себя кулаком по колену. – Он над моей женой целых полгода измывался, насильничал…
Давыдов невольно присвистнул:
– Вот это фокус-покус! Ну-ка расскажи поподробнее!
– А чего тут рассказывать? – Удалов смахнул с глаз внезапно подступившие слезы, у него начала нехорошо подрагивать нижняя челюсть, зубы издавали мелкий громкий стук.
Говорить о Дутове и Саше было трудно, и тем не менее Удалов рассказал все, что знал.
– Н-да, вот, оказывается, какая сложная канделяшка – наша жизнь, – крякнул Давыдов, выслушав пленника, почесал пальцами затылок. – Расстреливать мы тебя не будем, – наконец произнес он, – поезжай к своему Ергаш-Бею, завязывай с ним контакт, закручивай в узел, но связи с нами не теряй… Понял, мужик?
– Понял, чем дед бабку донял.
– Иначе и дому твоему, и разлюбезной твоей придет конец – предупреждаю. Отпуская тебя, я рискую, это грозит мне расстрелом. Так что в твоих руках, мужик, не только твоя жизнь и жизнь твоих родных, но и моя, понял?
– Я не подведу, – твердо пообещал Удалов. – Я и сам бы хотел разделаться с атаманом, но как? В одиночку до него не добраться.
– Молодец, правильно мыслишь, – похвалил Удалова начальник регистропункта.
– Дутов – зверь матерый, брать его в одиночку опасно.
Через два часа Удалов двинулся дальше – в темноте, до утра, ему надо было одолеть изрядный кусок пути. Расщедрившийся Давыдов, несмотря на голодный паек Семиречья, дал ему в дорогу ковригу хлеба, кусок вяленой баранины, а для Ходи – полмешка овса.
– Считай, это твое жалование наперед, – сказал он, – ты ко мне на службу поступил, а я тебе плачу за это… Понял, мужик?
…Вечером в комнате, которую Давыдов снимал для "личных нужд", раздался тихий стук. Давыдов ужинал, перед ним на столе лежал рядом с хлебом тяжелый старый револьвер, горластый, крупного калибра, с убойной силой крепостного орудия. Давыдов поспешно взвел курок и накрыл оружие газетой.
– Кто там? – выкрикнул он. – Входи, коль не шутишь.
Не заперто!
Дверь открылась. На пороге стоял Чанышев.
– Касымхан! – возбужденно воскликнул Давыдов, поднялся с табуретки. – Вернулся? Живой?
– Как видите, живой, – Чанышев неожиданно смущенно улыбнулся. – Извините, если не оправдал ваших надежд.
– Давай на "ты", мы же договорились, – в голосе Давыдова появились виноватые нотки. – Садись, повечеряй со мной!
– Спасибо, сыт – Чанышев сделал церемонный жест, – уже поужинал.
Давыдов поспешно, легко, с неожиданным проворством для его плотной фигуры подскочил к гостю, обнял, похлопал ладонью по спине.
– Ну что там, в Китае, рассказывай, – потребовал он.
– Затевается большой заговор против России, – Чанышев двумя руками изобразил громоздкий "снежный ком". – Вот такой.
– Кто конкретно состоит в заговоре? Фамилии есть?
– Есть.
– Неужели тебе удалось подобраться к Дутову?
– Подобрался настолько близко, что виделся с ним едва ли не каждый день.
– Да ну! – возбужденно воскликнул Давыдов, вновь порывисто обнял гостя. – Выходит, он тебе поверил?
– Поверил, – наклонил голову Чанышев. – А как не поверить? Я происхожу из благородного аристократического жуза, яростно ненавижу большевиков, хотя в силу сложившихся обстоятельств был вынужден остаться на их территории и поступить к ним на службу. Дослужился до высокой должности в милиции, – Чанышев улыбнулся, – но идеалам своим не изменил – готов бороться с большевиками дальше. А таких людей атаман ценит очень и очень, их у атамана не хватает просто катастрофически. Так что считай, товарищ Давыдов, что я вошел в десятку самых близких к Дутову людей.
– Поздравляю!
– Это еще не все. Я поступил к атаману на секретную службу.
Давыдов присвистнул, поспешно допил остывший чай и хлопнул донышком кружки о стол.
– Ничего себе фокус-покус! – лицо его вдруг приняло жесткое выражение.
Касымхан это заметил, махнул рукой, произнес с отчетливо проступившей горечью:
– Эх, Давыдов, Давыдов! Не веришь ты мне!
Давыдов крякнул, будто на спину ему кинули тяжелую вязанку дров.
– Наше дело ведь какое, Касымхан… – пробормотал он виновато, – мы очень часто сами себе не верим. Слишком много товарищей погибает. Вырубают их беляки, будто косой. Так и хожу по земле, постоянно оглядываясь. Не обессудь. К себе самому я отношусь точно так же, как и к тебе, ни в чем различия нет.
Так что… ежели что, извиняй меня, друг. Очень прошу.
Чанышев наклонил голову. Непонятно было, то ли он прощает Давыдова, то ли не хочет, чтобы тот видел его глаза.
– Результат следующий, – сообщил он, – у меня на руках находится список джаркентского белогвардейского подполья.
Давыдов не удержался, присвистнул вновь.
– Ты достоин ордена Красного Знамени! – Давыдов сделал было движение к Чанышеву, чтобы обнять, но тот остановил его.
– Ни один человек из этого подполья не должен быть не то, чтобы арестован, товарищ Давыдов, – он даже почувствовать не должен, что за ним следят… Иначе мы провалим операцию с Дутовым – загребем в сеть мелкую рыбешку, а крупную упустим.
– Согласен, – Давыдов кивнул.
– Такие же организации у Дутова есть в Омске, Ташкенте, Пишпеке, Верном, Талгаре, Пржевальске и Семипалатинске.
Все ждут сигнала, чтобы подняться и ударить по советской власти.
– Вот им! – Давыдов ткнул кукишем в пространство перед собой.
– Не знаю, им или нам… Силы у них собраны большие.
– Какова конечная цель у беляков? Вернуть царя? Созвать Учредительное собрание?
– В точку попал, товарищ Давыдов: созвать Учредительное собрание.
– Лихо! – Давыдов покрутил головой. – Очень лихо! Значит, подпольные группы только ждут щелчка?.. Пхе! Разведкой у них командует все тот же лысый попик?
– Так точно. Отец Иона. Очень неглупый, замечу, человек. Опасный противник. Многие зовут его святым. В походе против нас собирается использовать икону Табынской Божией Матери. Икона чудотворная, ей поклоняются.
– Когда Дутов намерен выступить?
– Это неведомо никому. В том числе, по-моему, и самому Дутову.
– Его надо бы убрать до всех походов. Выдрать с корнем… Этого еще не хватало – подполье в Верном! Вот удивится товарищ Пятницкий, – Давыдов говорил, говорил, а думал о чем-то своем, далеком, находящимся за стенами этой запыленной комнаты.
– Надо убрать Дутова, я согласен. Но как? Вот этот вопрос я решить пока не могу.
– Решай, решай… Ты – человек умный, отважный, поэтому партия и доверила тебе это ответственное дело.
– В крепости у Дутова силы небольшие, всего пятьсот человек казаков, все без винтовок – плетками отстегать можно, но недалеко от границы находится генерал Багич, а это уже серьезно. Это – шесть тысяч человек. Из них хорошо вооружены – хоть сейчас в атаку, – две тысячи человек. Четыре пулемета и два новеньких скорострельных орудия. С такими силами можно хоть на Верный идти, хоть на Семипалатинск.