В канун Рождества густой туман окутал горы перед закатом солнца, из-за которого, как опасалась Джесси, может задержаться Джон. Лили и Дуглас отправились верхом на лошадях с факелами встречать его. В сумерках Джесси увидела факелы, приближавшиеся к дому. Она поставила дополнительные свечи на окна. Когда Джон соскочил с коня и через широкую веранду вошел в дом, которого две недели назад не было и в помине, он оторопел. Она провела его по комнатам, рассказывая, как были поклеены обои, как кузнец помогал настроить фортепьяно, а сшиватели мешков уложили ковры. В конце обхода она торжественно воскликнула:
- И все это стоило мне одну пятую суммы, которую, как ты говорил, я могла потратить!
Она пригласила всех принимавших участие в перестройке дома на рождественскую елку. Гости приехали верхом, в колясках и фургонах, и их круг вовсе не ограничивался теми, кто перевозил строения, красил и оборудовал дом. Жены и матери, жившие в горах Сьерры почти десять лет и не видевшие эти годы рождественской елки, пришли с мужьями и детьми и просили хотя бы разок поглядеть на украшенное дерево. Прибыли члены комитета Беар-Валли со своими мужьями, заодно прихватив тех, кто присутствовал на балу. Пришли рудокопы, работавшие на шахтах Фремонта, холостяки группками, женатые с семьями. Пришли и индианки с грудничками; их было невозможно убедить войти вовнутрь, они уселись рядком и заглядывали в освещенные окна.
В сумерках Джесси решила подсчитать число пришедших; оказалось, что в дом набилось около сотни друзей и соседей. Многим потребовалось несколько часов, чтобы добраться до "Белого дома", и они не ели с утра. Ирландская Роза была на высоте: она пустила по кругу блюда с холодным мясом, крутыми яйцами, булочками и кексами; даже Исаак расчувствовался и позволил себе выпить стакан вина. Джесси подарила бусы и ожерелья индианкам, игрушки детям горняков. В семь часов, когда все сгрудились в гостиной и соседних комнатах, Джесси зажгла свечи.
Наступила тишина. Многие прослезились. Старик из Мэна, которого Джесси называла Криссом Кринглом, встал перед деревом на колени и в страстной молитве принес благодарение Всевышнему. Один за другим горняки, их жены и дети опускались на колени и присоединялись к молитве. Джесси и Джон встали на колени рядом с Лили, а сыновья преклонили колени перед ними. Молитва старика подошла к концу, и в наступившей тишине Джон прошептал жене:
- Ты говорила мне, что создание Фремонтвилла завершится, когда у нас будет церковь. Здесь и есть твоя церковь.
_/3/_
Мальчики играли в снежки и приходили домой возбужденные, розовощекие. Давняя подружка из Нью-Йорка, Ханна Кирстен, посещавшая своего брата в Сан-Франциско, приехала на месяц к Джесси в Марипозу. Молодая и всегда веселая Ханна обладала музыкальным талантом. "Белый дом" звенел: она пела и прекрасно играла на фортепьяно.
Однажды, когда Джесси и Ханна сидели на веранде, обращенной в сторону спуска в Беар-Валли, они увидели на небольшой лошадке фигуру, странно двигавшуюся по дороге; она раскачивалась из стороны в сторону, а ее ноги почти касались земли.
- Боже мой! - воскликнула Джесси. - Это же Горас Грили!
Основатель нью-йоркской "Трибюн" Горас Грили был долговязым угловатым мужчиной; его голова, торс и конечности казались несовместимыми и словно выпестованными разными родителями, а затем по недоразумению скрепленными. У него была круглая голова с выпуклым лбом, его лицо обрамляли длинные волосы. Одна штанина была втиснута в сапог, а другая вывернута поверх сапога. На нем был тонкий галстук, оказавшийся на плече, белый льняной костюм, высокая белая шляпа.
После трехнедельной поездки в дилижансе, остановок в пограничных хижинах и на постоялых дворах Горас Грили был, как и Джон, ошеломлен домом Джесси. В этот вечер, сидя за обеденным столом в гостиной, оклеенной обоями под дуб и орех, он похвалил Джесси за ее умение организовывать дело.
- У вас талант исполнителя, Джесси, - сказал он не без доли зависти, - у моей жены он начисто отсутствует. Наша прислуга входит через парадную дверь, а уходит через заднюю. Вот уже много лет у меня по сути дела нет дома. Моя жена не заботится о еде, комнаты по беспорядку и небрежности похожи на логово кабана. Я не могу привести к себе друзей. Когда она злится на меня, она может схватить рукопись, над которой я работаю, и бросить ее в огонь. Ну хорошо, я люблю свою Мэри, вот только был бы у нее талант исполнителя…
Джесси и Джон мало говорили о национальной политике после приезда в Марипозу: у Джона не было желания вновь включиться в избирательную кампанию. Грили, поездка которого диктовалась желанием прощупать политические настроения, сделал блестящий анализ обостряющейся борьбы между Севером и Югом. Он был зол на президента Джеймса Бьюкенена, говоря о том вреде, который может причинить "хороший человек, честный человек, готовый пойти ради мира на компромисс любой ценой", ибо Бьюкенен позволяет Югу вооружиться, забрать северные склады вооружений, открыто говорить о мятеже и одновременно с этим мешает Северу готовиться к войне, объявляя, что это, дескать, может подтолкнуть Юг к мятежу. Грили настаивал на том, что если бы Джон был выбран, то он остудил бы разговоры о восстании, вооружив Север, укрепив национальные форты и гарнизоны на Юге, лишив Юг возможности готовиться к конфликту.
Джесси спросила:
- Можем ли мы использовать силу, чтобы удержать Юг в Союзе?
- Да, - ответил Джон. - Точно так же, как мы используем силу, чтобы удержать от убийства или, что более подходит, от самоубийства.
Через несколько дней после отъезда Грили Джесси получила от Элизы письмо, сообщавшее о смерти отца в Вашингтоне. Она не была готова к такому удару: хотя Том Бентон слабел, он все еще выглядел крепким год назад, когда она оставила его. Этой весной он обещал приехать в Калифорнию.
Возвратившийся с шахты Джон объяснил, что Том Бентон умер от рака и что отец знал о своей болезни, прощаясь с ней год назад. По этой причине он не поехал с ними в Калифорнию.
- Твой отец заставил меня поклясться, что я сохраню в тайне его болезнь. Он сказал, что не хочет, чтобы ты горевала или тревожилась по поводу его возможной смерти. Теперь ты знаешь, как тяжело ему было отпускать тебя… На следующий день после нашего отъезда он слег и больше не вставал с постели.
Сквозь слезы Джесси сказала:
- Он хотел умереть, держась за мою руку. Он сказал мне это после смерти матери. И все же он разрешил мне уехать, зная, что больше не увидит меня…
К июлю летняя жара вновь опалила Беар-Валли; воздух был неподвижен, а ночи недостаточно длинны, чтобы горячий воздух поднялся из долины. Джон часто выезжал в Сан-Франциско. В середине июля он предложил ей поехать с ним, поскольку в городе было прохладно. Они переплыли на пароме реки Туолумне и Станислаус, а затем отправились из Стоктона ночным пароходным рейсом, погрузив на борт свою карету и лошадей. Утром Джон провез ее вдоль пролива Золотые Ворота, остановив лошадей на мысе, вдававшемся в залив напротив острова Алькатраз. Среди зарослей горного лавра и карликовых деревьев, искривленных ветром с океана, гордо высился дом. Стоя у края утеса перед раскрывавшейся картиной пролива и залива, за которыми простирались голубые воды Тихого океана, Джесси не удержалась и воскликнула:
- Какое божественное место! Чье оно?
- Твое.
У нее перехватило дыхание.
- Я купил дом и двенадцать акров земли у сан-францисского банкира за сорок две тысячи долларов. Мы всегда говорили, что наш калифорнийский дом должен выходить окнами на Тихий океан. Тебе он нравится? Это место называется Блэк-Пойнт. Мы сможем проводить здесь столько времени, сколько захотим, и выезжать в "Белый дом" весной и осенью. Я его купил на твое имя, Джесси. Дом будет всегда принадлежать тебе и детям.
Задыхаясь от счастья и возбуждения, она спросила:
- Можно заглянуть внутрь коттеджа?
Дом был простой, прочно построенный. Проходя по пустым комнатам, она восклицала:
- Мы выстроим со стороны моря стеклянную веранду: она прикроет нас от ветра, и мы сможем спокойно наблюдать за кораблями в любое время года. На краю утеса поставим летний домик для теплой погоды. Мы доставим сюда краску и обои, и через несколько недель ты не узнаешь его.
В течение месяца она с необычайным усердием переделывала и обставляла дом; с трех сторон он был окружен стеклянной верандой, где были размещены шезлонги и письменные столики; вдвое расширена гостиная, одну ее стену занял камин, выложенный из местного камня. Были проложены дорожки, обсаженные розами и фуксиями, а Джон тем временем выстроил конюшню и сарай для карет. Она понимала, что нерасчетливо покупать новую мебель, ковры, драпировки, когда у нее столько прекрасных вещей в "Белом доме", но им придется проводить многие месяцы на шахтах, и ей не хотелось нарушать заведенный там порядок.
Когда детские спальни были оклеены обоями и устланы коврами, она отправила послание в Марипозу. Ирландская Роза и Исаак благополучно доставили двух мальчиков и Лили.
Прошло девять лет с тех пор, как она спускалась по веревочной лестнице с борта парохода "Панама", а затем ее несли на руках по мелководью. Тогда лишь несколько грубых зданий окружали площадь Портсмут; ныне же Сан-Франциско стал городом, с рядами хорошо построенных домов, с процветающей деловой частью и небольшими фабриками на окраинах. Гавань была забита судами, прибывшими из стран Востока, а дилижансы и конные повозки доставляли переселенцев и почту через горы и равнины за тринадцать дней из Нью-Йорка и за десять - из Сент-Луиса. Телеграф Сэмюэла Морзе был протянут до Сан-Франциско; по Маркет-стрит ходил городской локомотив, к Гарнизонной площади людей доставляли омнибусы, а в деловой части города работала конка. Был основан литературный журнал "Голден эра" в противовес бостонскому "Атлантик монсли". Лучшие актеры включали Сан-Франциско в свои турне; полный сезон работал оперный театр.
Джесси любовалась Сан-Франциско: город был молодым и полным сил, он как бы каждый день вновь рождался. Ее большая гостиная и остекленная веранда с видом на пролив, океан и залив превратились в первый литературный и политический салон Сан-Франциско. После смерти отца у нее не было желания вернуться на Восток. Детям нравился Блэк-Пойнт, они нашли друзей среди поселенцев у пролива и целыми часами бродили по дюнам и пляжу. В туманную погоду низким дружественным тоном гудел колокол, луч, обмахивающий горизонт, напоминал ей маяк у Сиасконсета.
Ей исполнилось тридцать четыре года, молодость прошла, но зрелость придала ей свою особую красоту. Ее карие глаза, казалось, потемнели и стали более сочувственными; очертания губ скорее говорили о желании понять, чем о решимости. В проборе показались первые седые волосы. Удлиненный овал лица слегка округлился. Произошли перемены и в ее характере: он стал более ровным и спокойным. Она была готова выждать, дать судьбе возможность пройти свою половину пути. Она примирилась с тем фактом, что их профессиональная карьера, подобно супружеству, обладает своим ритмом: то движется медленно, погружаясь в болото мелкой деятельности, то рвется вперед, к важным свершениям. У нее пропало желание все время рваться вперед; надо уметь восстановить силы, оценить сделанное, подумать о перспективе.
Однако, мужая, она не чувствовала себя старше по сравнению с тем днем, когда отправилась в дом миссис Криттенден получить благословение. Внешние аспекты ее жизни могли немного выветриться, кое-где разойтись по швам, но чудо ее супружества не увядало. Даже по прошествии семнадцати лет семейной жизни ее по-прежнему волновало физическое присутствие Джона. Прикосновение его руки, его поцелуй, его объятия были столь же магически радостны и приятны, как в те первые недели их медового месяца в доме на Си-стрит. В Марипозе она была вынуждена пользоваться двуспальной кроватью, изготовленной в Новой Англии и хранившейся все эти годы в Монтерее. Теперь же в Сан-Франциско она купила большую кровать из дерева черешни, похожую на ту, которая у них была в Сент-Луисе, и на этой кровати в прохладные ночи они вслушивались в звуки колокола, подающего сигналы судам в тумане, в мягкий накат волн к подножию скалы, размышляли о своих планах.
После почти двадцати лет супружества, пяти беременностей ее чувства к мужу оставались такими же сильными, как в первые дни. До встречи с Джоном она полагала, что брак - это бремя, которое несет женщина, чтобы рожать детей и ублажать мужа. Респектабельная жена и думать не может о каких-либо свершениях. С момента встречи с Фремонтом Джесси осознала, что это ложь; это оказалось ложью в восторженные дни медового месяца; и сегодня, более чем когда-либо, это ложь. Летят годы, стареет мир, но доброе супружество не увядает.
И сейчас, в утро нового 1857 года, она лежала рядом с мужем, прислушиваясь к его ровному дыханию, размышляя над загадкой Джона Фремонта, которую она так и не разгадала: она ощущала его одиночество, стремление к чему-то неизвестному - последний скрытый бастион самообороны. Его жизнь скатилась с возвышенных высот к обыденной рутине; его рассудок мечтал о беспокойной экспедиции, но его походы ограничивались Марипозой, Словно сквозь туман она замечала его стремление к свершениям, величайшему моменту в его жизни, когда он совершил невозможное и перевалил через горы Сьерры. В ее любви соединились жалость и сочувствие к мучившему его неистребимому желанию, которое влекло его вперед и лишало дома с негасимым огнем. Как бы ни складывалась судьба Джона, он не может обрести покой: всю свою жизнь он будет добиваться признания своих заслуг, будет гоним призраками, жертвой которых стал его не уверенный в себе ум.
Самой себе она признавалась, что в будущем обязательно что-нибудь случится: маловероятно, чтобы они спокойно провели остаток жизни; такое не отвечало ни их характеру, ни особенностям времени. Даже здесь, в ее милом и уединенном доме, отдаленном на несколько тысяч миль от эпицентра спора о рабстве, они оказались втянутыми в борьбу, целью которой было отделение Калифорнии от Союза в случае сецессии.
Их соратником в борьбе против возраставшего числа сторонников рабства в Калифорнии был преподобный Томас Старр Кинг. Бывший священник церкви Холлис-стрит в Бостоне, Кинг приехал в Сан-Франциско и стал пастором Объединенной церкви Христа. Страстный борец за свободу, он обладал обширными знаниями и был способен заговорить аудиторию; он был сравнительно молод, худощав, с гладким подбородком и рыжими волосами, свисавшими на плечи, с открытым, вызывающим уважение лицом и большими горящими глазами. Джесси и Кинг подружились. Между ними было много общего: любовь к свободе, книгам и писанию, волнующему развитию идей. Они расходились в одном - в отношении к Сан-Франциско. Кинг как ребенок недоумевал, почему в пограничных районах, где дома, казалось, разбежались врассыпную вверх и вниз по склонам, отсутствует гармония. Удивлялся он и множеству китайцев на улицах.
Однажды в воскресенье он пожаловался, что у него нет возможности завершить свою работу, поскольку в Сан-Франциско считают, что можно постучать к нему в дверь и всю остальную часть дня провести в дискуссии о политике или религии.
- Я даже не могу выкроить достаточно времени и уединиться, чтобы написать свои проповеди, миссис Фремонт. Мне ничего не остается, как взять карандаш и бумагу и спрятаться в дюнах.
- А почему бы вам не воспользоваться летним домиком, который мы построили на скале? - спросила Джесси. - Ведь никто не узнает, что вы там работаете.
Он охотно согласился. Каждый день после полудня он приезжал со своими бумагами, усаживался в беседке, читал, изучал и писал статьи, публиковавшиеся в журналах "Транскрипт" и "Атлантик мансли". К вечеру он поднимался по тропе, его светлые волосы трепал ветер, а худое тело раскачивалось в такт шагам. За чаем он читал Джесси проповеди, статьи и написанные им рассказы, интересовался ее мнением, взволнованно защищал написанное, а на следующий день включал в свой текст многие ее соображения. Однажды он походя упомянул Брет Гарта.
- Брет Гарт, - прошептала Джесси. - Не его ли истории я читала в журнале "Голден эра"?
- Да, он наборщик в журнале "Голден эра". Он пишет свои рассказы в наборном цехе не карандашом, а сразу же их набирая.
- Подумать только: какой талант надо иметь, чтобы с ходу набирать рассказы! Я хотела бы встретиться с ним. Не приведете ли вы его к нам?
Кинг нерешительно сказал:
- Он очень робкий… он никуда не ходит… особенно если присутствуют леди. Кроме того, он беден: он получает лишь нищенскую зарплату наборщика; его костюм потерт до дыр.
- Хорошо, - ответила она, - если он слишком горд, чтобы прийти ко мне, то я не такая гордая и пойду к нему. Нам нужны молодые энергичные писатели, которые могут хорошо представить читателям Запад.
На следующий день Джесси пошла в контору журнала "Голден эра" и спросила, может ли побеседовать с мистером Брет Гартом. Через десять минут к ней спустился молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, худощавый, с черными усами и густыми темными волосами, зачесанными на левую сторону. У него была смуглая кожа, один глаз казался больше другого; он производил впечатление живого молодого человека, желающего понравиться, но не знающего, как добиться этого.
- Простите меня за назойливость, но мне рассказал о вас преподобный Томас Кинг, и я прочитала несколько ваших рассказов в журнале "Голден эра". Мне они очень понравились, особенно тот, главным героем которого выступает лицо, схожее со старым содержателем постоялого двора - знакомым полковника Фремонта в Туолумне, добрым душой, но с безобразной внешностью.
Брет Гарт почувствовал себя раскованнее.
- Не придете ли к нам в воскресенье на обед? Будут только друзья.
В воскресенье он появился в длинной черной поддевке, широких серых брюках, в рубашке с низким воротником и красивом сером платке на шее.
"Он потратил свой последний доллар на новую одежду, - подумала Джесси, - но это пойдет ему на пользу - он будет лучше себя чувствовать".
Она провела его на застекленную веранду. О своих произведениях он ничего не говорил. Однако к вечеру, после того как Джон рассказал ему о лиге "Горнитас", молодой Гарт стал более общительным. Казалось, он с радостью принял предложение Джона прийти на обед в следующее воскресенье.
На неделе она получила записку от Брет Гарта с просьбой, не может ли он прийти на час раньше, чтобы обсудить рассказ. Она гуляла с ним вдоль скалистого берега, а внизу серебрилась вода, отражая солнечные лучи. Он говорил о нравах рудокопов, она - об опыте, обретенном ее мужем. Он пришел неожиданно в четверг, чтобы прочитать ей новый рассказ, и попросил ее сделать замечания. Когда она кончила говорить, он сидел, уставившись на ковер.