Подпоручик, опасливо покосившись на дверь, сделал от страха независимое лицо и с шумом закинул ногу на ногу. Прошло еще минут пять.
"Не уйти ли? А еще аристократ, князь, держит себя как какой-то моветон… Не интересуешься, так не зови, а если позвал, будь аккуратен, скотина! Верно, у них там в Петербурге, в свете все такие ничтожные подлецы, - злясь и на себя, и на князя, мучился Петушков. - Если бы не эти три хама за дверью, давно уже сбежал бы. Надо ж было язык развязывать, дурак, фанфарон, осел карабахский, - ругал он себя, - получил теперь афронт от этого петербургского фазана…"
В эту минуту в горницу, одетый в легкий шелковый с кистями халат, в бархатной шапке-венгерке с голубыми кистями, в розовых сафьяновых чувяках, бесшумно вошел Голицын. За его спиной с угодливо-заискивающим лицом стоял Прохор.
Петушков вскочил и, делая легкий поклон, согнул перед Голицыным плечи.
Князь, не глядя на него, прошелся по комнате, и словно не видя подпоручика и его поклона, вполголоса сказал камердинеру:
- Опусти плотней шторы. Да вели принести похолоднее морсу!
Прохор затянул темные плотные занавеси.
Голицын сел в глубокое походное кресло, вывезенное им из Петербурга и сделанное там по специальному заказу.
Петушков был растерян и все стоял в неловкой, почтительно-угодливой позе.
- Итак… вы что-то хотели доложить мне, подпоручик? - рассаживаясь поудобнее, не давая руки гостю и не предлагая ему сесть, спросил Голицын.
- Я… князь… ваше сиятельство… - запутавшись и волнуясь, пробормотал Петушков, - хотел совершенно-с верно, доложить вам про… - Он замолчал, тупо глядя на князя.
- Так о чем же? - разглядывая свои холеные ногти, спросил Голицын. - Помнится, вы изволили назвать поручика Небольсина и мою крепостную актерку… Так, кажется, сударь?
- Совершенно верно-с, только изволите ли видеть… возможно, что я и ошибся, ваше сиятельство… время было ночное, опять же темнота, легко обознаться.
- Так, собственно, зачем же вы все-таки говорили мне об этом, ежели были и ночь, и темнота, и прочее?
- Что офицер был именно Небольсин, это верно, ваше сиятельство, а насчет женщины… возможно, ошибся… - окончательно струхнув, пробормотал Петушков.
- В крепости есть много женщин, и солдатки, и маркитантки, и офицерские жены… Поручик Небольсин мог встретиться с любой из них. Не так ли?
- Так точно… Совершенно-с справедливо, ваше сиятельство, - думая лишь о том, как бы только выбраться отсюда, поспешил согласиться подпоручик.
- Вот видите, а вы сразу же о моих девушках выразить порочащий репризант изволили. Не-хо-ро-шо! - медленно и веско сказал Голицын, вставая. Он снова прошелся по горнице и негромко крикнул:
- Прохор!
Дверь приоткрылась, и в ней показался камердинер, а за ним головы трех встречавших Петушкова людей.
- Водки! - коротко приказал князь, снова усаживаясь в кресло.
"Пронесло!.. Слава тебе господи! Выпью с ним водки - и домой", - облегченно вздыхая, подумал Петушков.
Прохор тихо шагнул в комнату, держа в руках поднос и на нем большой пузатый графин с золоченой стеклянной пробкой.
- Налей! - вытягивая ноги и поудобней располагаясь, приказал Голицын. Камердинер поставил на стол поднос и тщательно, до краев наполнил простой граненый стакан водкой.
- Угости! - небрежно кивая головой на подпоручика, процедил князь.
- Извольте выкушать, ваше благородие! - поднося к лицу онемевшего от такого оскорбления Петушкова, преувеличенно вежливо сказал Прохор.
- Извините, ваше сиятельство, - дрогнувшим голосом сказал Петушков, - не пью-с… один никогда… ежели в компании… - пролепетал он, делая ударение на последнем слове.
- Ах, да… - поднося руку ко лбу и слегка поглаживая его, как бы вспомнил Голицын. - Действительно, в компании куда приятней!..
Он лениво повернул голову к дверям и негромко крикнул:
- Эй, кто там… войдите!
В горницу разом вошли все это время, по-видимому, поджидавшие этого приказания Савва, кучер Матвей и Дормидонт. Они шагнули вперед и разом остановились возле ошалевшего Петушкова.
- Наливай и им! - приказал Голицын.
Камердинер, почти не скрывая подлой, издевательской ухмылки на лице, наполнил еще три таких же стакана и поочередно поднес каждому из людей.
- За здравие их княжеского сиятельства! - торжественно и елейно сказал Прохор.
- Я… я не буду пить, - отступая на шаг, пробормотал побледневший от оскорбления Петушков.
- Почему? - так же лениво спросил, поднимая на него глаза, Голицын. - Вы просили компании… вот она… - указав пальцем на молча стоявших со стаканами в руках дворовых, сказал он.
- Это… это оскорбление, ваше сиятельство… Я офицер, дворянин. Честь не позволяет мне оставаться тут…
- Стойте! - негромко, но очень резко остановил его Голицын. - Вы не офицер и ни о какой чести не смеете заикаться, сударь!! Вы доносчик со свойствами человека из подлого сословия… Дворянин не клевещет на дворянина, офицер не доносит на офицера - это делают хамы из низкого звания, такие, как они, - он презрительно показал на молча стоявших крепостных. - Поэтому вы сейчас же выпьете с ними водку и, клянусь вам своей настоящей стародворянской и княжеской честью, что, если через минуту вы не выпьете с ними, я прикажу им выпороть вас и затем вытолкать из дому взашей, а завтра подам рапорт на высочайшее имя об исключении вас из офицеров русской армии! - Он привстал и, глядя в упор на готового завыть от обиды и боли Петушкова, спросил: - Ну?
Петушков закрыл глаза, сотрясаясь от внутренних рыданий, дрожащими пальцами сжал стакан и, расплескивая водку, поднес ее ко рту.
- За ваше здоровье, сударь! - услышал он голоса стоявших возле него дворовых, кто-то чокнулся с ним, но Петушков уже ничего не видел. Проглотив горькую, обжигавшую ему горло противную водку, он выбежал из горницы и пришел в себя только на улице, когда неверными, сбивающимися шагами отбежал далеко от дома Голицына.
- Убью мерзавца! На дуэль вызову, пристрелю на улице как собаку! - шептал он, не замечая, как слезы катятся по его щекам. И чем больше распалялся подпоручик, чем страшнее находил он казни обесчестившему его Голицыну, тем слабей и беспомощней казался он себе, прекрасно понимая, что не только не убьет князя, но даже постарается вовсе не попадаться ему на глаза.
Подпоручик остановился, огляделся и, стерев рукавом и ладонью постыдные слезы, полушепотом грязно и матерно обругал князя Голицына и всех тех, с кем только что пил водку. Потом, несколько успокоившись, прошел в слободку. К вечеру его, вдребезги пьяного, на ротной фуре привезли на квартиру, где его раздел и уложил в постель денщик.
Глава 17
Лазутчик аварской ханши под вечер подъехал к аулу Каракай, где намеревался отдохнуть у своего кунака Нур-Али, переночевать, накормить коня и утром рано двинуться дальше в путь. Солнце уже уходило за горы, и багровый закат охватил верхушки Таши-Тау и половину долины, золотя высокие скалы и сады с абрикосовыми деревьями.
От аула шел острый и терпкий запах кизячного дыма и только что прошедшего стада. Огромные овчарки с злобным рычанием поворачивали в сторону всадника морды, скаля острые белые клыки. Коровы с ленивым мычанием, задрав головы, отделялись от стада, и босоногие мальчишки с криками загоняли их по дворам. Из-за оград, построенных из желтого и серого неотесанного камня, выглядывали женщины, впереди, у аульной мечети, виднелся народ.
Обгоняя стадо и не обращая внимания на овчарок, всадник выбрался к площади, где, по-видимому, шло какое-то совещание. Не желая попадаться людям на глаза, аварец свернул в узкую, не шире двух-трех шагов, уличку и спустя несколько минут подъехал к сакле Нур-Али.
Он спешился и рукояткой своей плети постучал по низкой, дощатой калитке, преграждавшей въезд во двор. Из сакли выглянула молоденькая девушка лет пятнадцати и, прикрыв рукавом лицо, исчезла в сенях. За ней показалась ее мать, жена самого Нур-Али, женщина с худым, строгим и измученным лицом.
- Ас-салам алейкюм! - негромко сказал аварец. - Дома ли Нур-Али?
- Входите, дом нашего хозяина ваш дом, - отодвигая в сторону доску и отступая на шаг назад, сказала женщина. - Наш человек на площади у мечети. Сейчас наш мальчишка призовет его, а вы, уважаемый и почтенный гость, пожалуйте в саклю.
Выбежавший мальчуган лет одиннадцати взял из рук аварца уздечку и стал вываживать коня по двору, другой, поменьше, смешно семеня босыми ножками, припустился бегом к мечети, а девушка, наклонив голову, молча вынесла высокий кувшин, таз и домотканое, суровое полотенце.
Гость степенно вымыл руки, сдержанно поблагодарил девушку и вошел в полутемную прохладу сакли. Он видел, как мальчик, поводив коня по двору, легко и проворно расседлал его, внес в сенцы седло и затем не спеша стал поить лошадь.
Аварец с удовольствием пил холодный айран, принесенный ему хозяйкой в большой деревянной чаше. Он устал за эти дни. И поездка, и пребывание в Грозной утомили его. И сейчас, возвращаясь в родные горы, он радовался всему: тому, что его окружали свои, горцы, и тому, что еще три-четыре дня пути и он снова очутится в родном Хунзахе.
Он поднял голову - на дворе послышался шум и раздались голоса.
"Нур-Али", - узнавая хозяина, подумал гость и стремительно поднялся.
- А-а, почтенный Абу-Бекир, хвала аллаху, мы снова видим друг друга в добром здравии, - крепко пожимая руку аварцу, сказал Нур-Али.
Они сели.
- Извини, что не встретил тебя у порога сакли, - продолжал Нур-Али, - не знал о твоем приезде, да и еще событие у нас сегодня ожидается.
- Какое? - спросил аварец.
- Известный всем муршид из Гимр Гази-Магомед, которого уже многие именуют имамом, сегодня посетит наш аул, - негромко и не совсем спокойно сказал Нур-Али.
- Вот как! - поднося ко рту чашку с айраном, протянул гость.
- А с ним и ших Шамиль бен-Дингоу, и Амир-хан, и еще некоторые из праведников, посвятивших себя тарикату.
- А я слышал, что этот человек отвергает тарикат и призывает к газавату, - сказал аварец.
- Я не знаю, что отвергает он, тарикат или шариат, мне это неведомо, но я знаю, что он праведный человек, что он проповедует равенство между мусульманами и что для него бедный человек, пусть даже самый последний кязайраг, ближе любого хана, нуцала или бека.
- Как так ближе? Разве это возможно? - удивился аварец.
- Аллах, говорит Гази-Магомед, для всех мусульман один, и все истинные мусульмане для него равны. У него в раю получает место не тот, кто знатен родом, а тот, кто вел себя как подлинный мусульманин. Не так ли?
- Ну, так! - согласился с ним несколько удивленный, впервые слышавший такие речи аварец. - Но все-таки есть же разница между ханом Абу-Нуцалом и мной?
- Какая? Разве у него две головы или три ноги? - пожал плечами Нур-Али. - Или ты не встречал среди уцмиев и беков дураков, больше похожих на ишака, чем на человека?
- Это верно! - согласился сбитый с толку гость. - Однако и ты, уважаемый Нур-Али, именуешь Гази-Магомеда имамом. Разве ж он имам? Кто его выбрал в имамы?
- Это я из почтения к праведнику, но для меня он больше, чем имам. Он святой, праведный человек, носитель божьего слова! Почему же мне не считать его человеком, возвышенным богом? Для меня он владыка, а не хан Аслан казикумухский или твоя ханша Паху-Бике.
- Не обижай тех, кто не слышит твоих слов, Нур-Али! Бек есть бек, кадий есть кадий, хан стоит над нами, а бедняки есть бедняки. Так повелел аллах, и не нам изменять его законы.
- Нет, почтенный Абу-Бекир, - покачал головой хозяин.
- Ты странно говоришь, Нур-Али. Раньше я не слышал от тебя таких слов.
- Раньше свет божьего учения не касался моей души, раньше я не слышал проповеди праведника, угодного аллаху.
- Это Кази-муллу? - с нескрываемым презрением спросил аварец.
- Его, носителя божьего слова, - делая вид, что не замечает усмешки гостя, продолжал Нур-Али, - и пророк не сразу был понят людьми, и его поносили и прогоняли темные, озлобленные люди. И насмешки, и раны, и войны, и изгнания перетерпел он во имя бога, но свет несомненной книги и истинной веры озарил людей, о Абу-Бекир! - горячо и проникновенно закончил Нур-Али.
Аварец нерешительно взглянул в его горящие верой и возбуждением глаза и неожиданно сказал:
- Ты прав, Нур-Али. Мне трудно понять это, но, хотя мое сердце и не лежит к тому, что проповедует Гази-Магомед, я желал бы послушать его.
- Об этом я сам хотел сказать тебе, о брат мой Абу-Бекир! Ты человек бедный, и твой отец, и твои братья, и ты сам всю жизнь копошитесь возле ханской кухни, получая за свою службу, за рабскую преданность жалкие объедки богачей, а разве ты или твой отец, почтенный Магома, хуже или глупее ханских выродков, которым с детства служите вы? Или вы не такие, как они, мусульмане? Или вы не творите пять раз намаз, как повелел пророк? Или вы продали свою истинную веру русским за их серебряные рубли?
Абу-Бекир вздрогнул. Слова хозяина попали ему прямо в сердце. Он с ненавистью вспомнил генерала-больхонола, который вместе с письмом к ханше дал ему пятнадцать рублей серебром.
- Нет, - продолжал Нур-Али, - мы истинные мусульмане, мы не продаем свой народ за золотые медали и за офицерские погоны, которые сверкают на черкесках продажных владык вроде Аслан-бека, хана Абу-Нуцала или хулителя святой веры пьяницы шамхала.
Абу-Бекир не раз с тайной досадой и неодобрением смотрел на широкие серебряные эполеты, которые иногда надевал на плечи молодой хан. Он вспомнил и тугие мешочки с русским золотом, которые не далее как месяц назад привез в переметных сумах ханше.
- Воистину верны твои слова, Нур-Али! - медленно проговорил он.
- Пойдем на гудекан. Скоро, вероятно, прибудут и наши гости, - вставая, сказал Нур-Али.
Они вышли в сенцы.
- Придем ночью, - не глядя на жену, сказал хозяин, - приготовь хинкал и ночлег гостю.
Подтянув пояса, поправив кинжалы и шашки, они пошли к мечети.
- Удобно ли, что я, человек из чужого аула, буду на гудекане с людьми Каракая? - осведомился аварец, трогая за рукав Нур-Али.
- Ты мой гость и мусульманин, - просто ответил тот. Он понимал, что Абу-Бекир неспроста появился в ауле, но опросить его о причине приезда было бы не по адату. Понимая это, гость как бы вскользь сказал:
- Я ездил в Кяфир-Кумух получить немного денег, данных в долг прошлым летом.
На площади было много мужчин, старых и молодых, людей средних лет, одни с оружием, другие с пастушескими крючковатыми палками. Старики сидели на длинных камнях, служивших им скамьями во время долгих совещаний. Посреди группы богатых и наиболее уважаемых людей, поглаживая подстриженную, остроконечную, выкрашенную хной бороду, сидел старшина аула Абу-Рахман. Рядом с ним, молча и сосредоточенно глядя вниз, - кадий Эски-хаджи. Последний не вмешивался в беседу окружающих, хотя слышал и подмечал все разговоры.
Нур-Али и Абу-Бекир подошли и, поклонившись старикам, сели поодаль на сваленные у дороги бревна.
Гази-Магомеда еще не было, хотя вечер уже наступил и темнота сходила к аулу с гор. Ущелья потемнели. Черные впадины посреди скал явственней обозначились, и свежая прохлада с легким, порывистым ветерком опустилась на разогревшиеся за день камни.
- Что ж, долго нам еще ждать самозваных святых? - с усмешкой сказал старшина. - Ночь на дворе, а ночью появляются только худые люди, а не праведники! - продолжал он.
Кое-кто засмеялся, но другие промолчали.
- Переход немалый, да и народ всюду просит муршида поговорить, рассказать о делах, угодных богу, - вызывающе громко сказал Нур-Али, глядя на старшину.
- Это мы еще не знаем, угодны ли его дела богу, - сухо ответил кадий, не глядя на Нур-Али.
- Зато мы знаем это, - еще громче ответил Нур-Али под одобряющие возгласы кучки стоявших поодаль бедно одетых аульчан.
Абу-Бекир переводил взор с одной группы сельчан на другую, и ему было понятно, что здесь, на гудекане, собрались и противники и сторонники новоявленного имама, но кого больше, трудно было определить.
"Беднота за него!" - решил аварец, видя, как к поднявшемуся с места Нур-Али подошли человек пять оборванных, худо одетых горцев и что-то тихо сказали ему.
"Кажется, напрасно я заехал к этому байгушу, ставшему заклятым муршидом", - пришло ему в голову, когда он перехватил короткий и презрительный взгляд, которым окинул его хозяина старшина.
Толпа зашевелилась. На пригорке, где уже находилось несколько молодых людей, наблюдавших за дорогой, произошло движение; кто-то отчаянно замахал папахой, мальчишки, сновавшие в отдалении от взрослых, роем кинулись к дороге. Из-за скал поднялась пыль, густая и тяжелая, она облаком затянула дорогу. Из-за поворота показались всадники, позади которых шло несколько пеших. Конные въехали в аул, и копыта коней, свернувших с пыльной дороги на камни площади, зацокали сильней. Сидевшие приподнялись, толпа пришла в движение, некоторые подались вперед, и только кадий, старшина и племянник елисуйского бека Таш-Мурад продолжали сидя наблюдать за кавалькадой.
Нур-Али широко шагнул навстречу подъезжавшим, а аварец на всякий случай затерялся в толпе.
- Встанем, почтенный Абу-Рахман, - приподнимаясь с места, тихо сказал кадий, - мы правоверные, и какой он ни на есть, но все-таки гость и мусульманин.
- Бешеная собака, а не гость! - злобно ответил старшина, но тоже встал и сделал движение вперед.
Племянник елисуйского бека продолжал сидеть, поглаживая молодую, недавно лишь отросшую бородку, с превосходством знатного и богатого человека глядя на кучку подъезжавших бедно одетых людей.
Нур-Али шагнул к Гази-Магомеду, желая помочь ему, но тот легко и свободно соскочил с коня и, приподнимая папаху, спокойно и громко поздоровался со всеми:
- Ас-салам алейкюм! Молитва, приветствие и мир да будут с вами!
- Иншаллах! - нестройно ответили ему.
- Мы ждали тебя, божий человек, - почтительно кланяясь, сказал один из стариков. - Говорят, что слова аллаха и пророка, повторенные тобой, доходят до людей.
- Я простой человек, такой же, как и вы, и напрасно говорят обо мне то, чего я не делаю! Я не имам и не пророк, я такой же, как и вы, сын Дагестана, мусульманин и бедняк. Зачем приписывать мне то, чего нет во мне?
В толпе зашумели.
- Бедняк, говоришь? - засмеялся племянник елисуйского бека. - Так зачем же ты, байгуш, ездишь подобно владетельному хану в сопровождении свиты и телохранителей? - И он пятерней ткнул в людей, приехавших с Гази-Магомедом.
- Не обижай, не оскорбляй гостя. Помни об адате и заветах старины! - негодующе зашумели в толпе.
Бек нагло ухмыльнулся и тем же оскорбительно-презрительным тоном продолжал:
- Он не гость. Он волк, нарядившийся в овечью шкуру. Его надо уничтожить, если мы не хотим гибели народа.
- Не заботься о народе. Народ сам хорошо разбирается в том, кто ему друг и кто враг. Ты говори от своего имени и не вмешивай в свои мысли народ, - перебил его Шамиль.