* * *
Вместе с ветреной, теплой нежностью марта Нина впервые ощутила странную пугающую пустоту.
Змейкой она проскальзывала в душу откуда-то из запредельных глубин мироздания, и вот смолкали вокруг все голоса, и оставался только один, насмешливый, страшный.
"Ты одна на земле, - лгал он снова и снова. - Ты одна во Вселенной, одна, совершенно одна".
- Роза! - звала девочка куклу в такие минуты, и красавица в розовом облачке платья оказывалась рядом.
Нина часами разговаривала с куклой, лишь бы смолк или хотя бы стал немного тише страшный голос, иногда звучавший снаружи, а иногда как будто из самого сердца.
"Ты одна", - иногда шептал он на ухо, даже если рядом были мама, папа и Толик.
Только Роза знала о злом невидимке, поселившимся недавно в светлой комнате. А может быть, голос жил сам по себе.
Но если рассказать о нем родителям и брату, скажут: "Не может быть". Нет, не поверят.
А Роза верила. И может быть, даже слышала страшный, насмешливый голос.
Роза умеет слушать и все понимает, как настоящая девочка. Но есть ли у Розы душа, о которой рассказывала бабушка? Она где-то рядом с сердцем… И если у кукол есть души, то у Розы она теплая и мягкая, как солнце в апреле.
Апрель… Он опять наступил незаметно, но как будто никогда не покидал казанские улицы.
"С добрым утром!" - заглядывал он в окна по утрам, чирикал в лужах с воробьями, рассыпал на лицах ребят веснушки - поцелуи весеннего солнца.
В апреле у Нины появилась новая подруга. Она была не так красива, как Роза, и платье ее было не розовым - неопределенные темные, как у взрослых, наряды. Она часто кричала и могла обозвать. Но и Нина не оставалась в долгу, но никогда не обижалась всерьез и заранее знала, все равно ведь кто-нибудь да скажет первой: "Давай помиримся". А другая чуть-чуть помолчит, торжествуя, и радостно откликнется: "Давай!"
Подругу звали Галочка. Той весной ей было пять лет - на год больше, чем Нине.
У Галочки раскосые глаза и черные волосы - татарочка. Она взрослая, умная девочка и тоже любит сказки. Ей тоже сразу понравилась Роза. Так понравилась, что Галочка подошла во дворе к Нине, посмотрела ей прямо в глаза и тут же опустила ресницы:
"Дай мне поиграть твоей куклой. Пожалуйста".
Нина протянула девочке куклу.
У Галочки никогда не было своих игрушек, и в ее доме никогда не сверкала серебряным дождиком новогодняя елка.
"Если бы мою маму украли разбойники, - представляла Галя, - твоя мама взяла бы меня к себе, и я бы играла твоей куклой столько, сколько захочу".
Девочка вздыхала и тут же торопливо добавляла: "Только пусть это будут добрые разбойники".
Нина рассказала новой подруге, что станет когда-нибудь дрессировщицей тигров. И даже обещала взять с собой на представление. Когда-нибудь. Когда Сережа вернется домой.
Вот только когда он вернется? Папу спрашивать бесполезно - только отводит глаза. Молчит и мама. Родители стали теперь задумчивыми, невеселыми. И Толик как будто что-то скрывает.
Скорее бы уж вернулся старший брат, а с ним и праздник под крышу красивого дома.
Новая подруга слушала с распахнутыми глазами, как весь цирк аплодировал Сереже, когда он выехал на арену на сером козле. Даже дрессировщиков тигров не встречали так радостно!
Галочка никогда не была в цирке, никогда не видела живых тигров. Зато ей разрешалось бродить хоть по всей Казани. А еще Галочка по секрету рассказала Нине, что за кремлем разбойники рассыпали клад.
И, правда, там оказалось много-много разноцветных камешков. Старшая подруга уверяла, что все они волшебные. А как она дралась с мальчишками! Настоящая разбойница!
С утра Нина ждала, когда Галочка выйдет на улицу. Роза, забытая, обиженная, часами сидела на подушке, а ее хозяйка стояла у окна.
Город звал мяуканьем кошек, боевыми кличами мальчишек, мерными пересудами старушек возле дома.
Но стоит только выйти Галочке, и каждый камень во дворе станет потайной дверью, ведущей в подземелье, а каждое дерево - заколдованным принцем.
И тогда Нина окликнет подружку из окна и поспешит к ней на улицу.
С приходом весны Наталья часто оставляла окна открытыми.
Свет и тепло входили в комнату, невидимыми кошками играли с невидимыми мышками, и казалось, будто это ветер запутался в складках кремовых штор.
Невидимые кошки звали поближе к солнцу, и как-то раз очень кстати кто-то поставил к подоконнику стул. Нина взобралась на него. Оказалось, это совсем не сложно. Зато двор сразу кажется ближе и больше. Девочка перебралась на подоконник и свесила ноги на улицу.
Так вот что такое весна! Когда солнце близко-близко и светит ярко-ярко, и хочется смеяться, даже если кто-то невидимый и страшный бормочет из угла обычную свою скороговорку.
Нет, не одна! Есть мама и папа. И Толик. И скоро вернется Сережа. Есть Роза и Галочка. Молчи! Не одна! не одна!! не одна!!!
Девочка засмеялась и поболтала в воздухе ногами.
Противный голос смолк и вдруг взметнулся к окну со двора сотней невидимых кошек.
Нина вскрикнула и соскользнула с подоконника.
* * *
- Не плачь! Ну… не надо.
Девочка снова стояла в светлой комнате и размазывала сжатыми кулачками слезы по щекам.
Падая, она пыталась схватиться за воздух, но что-то чудом удержало на краю.
Чудом оказались руки отца, большие сильные руки крестьянина.
Еще бы секунда, и… Степан молча поставил дочь на пол, и сильные руки обвисли плетьми. Нина посмотрела в глаза отца и заплакала, а он не знал, что сказать, и повторял теперь, как заклинание: "не плачь, не плачь".
* * *
Беда навалилась тяжело, неожиданно, как будто обрушились стены. Разом четыре стены.
Нет, это началось не сразу. Нина помнила тот день так же хорошо, как елку в доме тети Полины.
Ветер подгонял к невидимой черте первые опавшие листья. Кончалось лето.
Августовское утро предрекало радостный день.
Накануне Степан принес домой зарплату, и Наталья собиралась на рынок.
- Пойдешь со мной, Ниночка? - Наталья легким движением поправила выбившуюся из-под темно-синего платочка прядь и улыбнулась, как всегда, мягко, чуть грустно.
Но Нина и сама, едва увидев в руках матери корзину, отложила в сторону куклу.
Что может быть интереснее, чем бродить вместе с мамой между рядов, где розовощекие торговки наперебой предлагают зеленоватые помидоры и мягкий "белый налив", и могут даже дать попробовать вишен и на ложечке сметаны.
Наталья купила молока, селедки, немного огурцов и помидоров.
А на обратном пути Нина нетерпеливо тянула мать за рукав ветхой серой кофточки в крапинку.
По дороге домой вкусно пахнущим соблазном манило белой вывеской с синими буквами "СТОЛОВАЯ" одноэтажное кирпичное здание.
Нина знала: мама не пройдет мимо как будто нарочно приоткрытой двери, откуда доносятся восхитительные ароматы сдобы и жареного мяса.
Особенно вкусными здесь были котлеты. Обжигающие, сочные.
- Котлетку для дочки? - вспомнила Нину улыбчивая пышная, как сдобная булочка, повариха.
Наталья всегда с зарплаты покупала здесь дочери котлету.
С приятно щекочущим чувством, как накануне большого праздника, Нина ждала, когда ладони ее согреет теплая тяжесть.
Поджаристая корочка приятно хрустела во рту, дома будет вкусный обед. Но радости не было. Что-то неуловимо изменилось этим летом в матери. И это неуловимое пугало, потому что было во всем - и в желтом пепле опадающего лета, и в потрескавшейся, почти растворившейся в череде дождей букве "Т" в слове на старой вывеске "СТОЛОВАЯ". Даже солнце светило иначе: все еще мягко, но в лучах его поблескивал холодок. Такой же холодок появился и в матери.
Она давно не носила светлых платьев. Невзрачная кофточка и такая же тусклая юбка заметно болтались на ней.
Наталья часто кашляла, а в ее походке, все еще изящной и легкой, появилась усталость.
Как будто длиннее вдруг стала дорога домой.
Женщина остановилась у глянцеватых еще от недавно высохшей краски дверей с новенькой красно-белой вывеской "ФОТОГРАФИЯ".
- Подожди, Ниночка. Я сейчас, заберу фотографии.
Наталья оставила дочь доедать котлету у дверей, и через несколько минут вернулась с фотографиями для документов в руках.
- Смотри Ниночка, как я получилась.
Наталья показала дочери ленту одинаковых фотографий, с которых смотрели ее огромные глаза.
Только глаза и жили теперь на как-то сразу обескровленном лице. Они стали еще больше от худобы, но уже не лучились синевой, как раньше, а на черно-белой фотографии казались болезненно впалыми. Их черно-белый взгляд вдруг почему-то испугал Нину.
- Ой, мама, как обезьяна! - отшатнулась она от фотографии, но тут же снова посмотрела на мать, бледную, осунувшуюся и усталую, но по-прежнему красивую. Но слово тот воробей, который если уж вылетел…
Наталья грустно улыбнулась и покачала головой, как бы соглашаясь с дочерью.
От этого молчаливого согласия Нина почувствовала, как горячей лавиной к глазам подступает жалость.
- Ну же, что случилось? Не плачь, не плачь, - вытирала Наталья слезы дочери. - Ты же не плакса? Правда, ведь, не плакса?
Девочке стало стыдно, что мама уговаривает ее, как маленькую. Только как быть, если слезы сами подкатываются откуда-то, наверное, из сердца, к глазам, и удержать их уже не возможно. Нет, конечно же, она не плакса. Она уже взрослая. А взрослые не плачут. Ведь не плачут же мама и папа. Хотя и им не весело. Мама становится все печальнее и печальнее, а папа часто повторяет, что на душе у него скребут какие-то кошки. Наверное, они приходят в душу вместе с осенью…
* * *
Невидимые кошки оказались белыми и гладкими, как будто их намочило дождем. Они все время ластились к ногам. Они не хотели играть даже в мячик.
Белые кошки протяжно мяукали, пружинисто запрыгивали на подоконник и становились черными кошками.
Черные кошки скребли когтями по стеклу. Черные кошки с визгом качались на лампочке, и от этого в комнате становилось темно и страшно.
…Кошки приходили во сне все чаще и чаще.
Глава 5
Черное озеро
Наталья медленно сгорала. Таяла, как свеча. Вместе с кашлем горлом выходила кровь.
- Ничего, пройдет, - слабо улыбалась она. Просто простудилась.
И Степан, утопая в отчаянии, жадно хватал, как воздух, эту надежду. Пройдет, конечно, пройдет. Простуда обычно проходит.
Но кашель становился все сильней, и глухой октябрьской ночью, когда Наталье было особенно плохо, Степан выбежал из дома и вернулся с худощавым молодым человеком в очках и белом халате. Понизив голос, врач коротко изрек: "Туберкулез".
Чахотка. Страшное слово нависло над семьей, как топор палача.
Страшное слово, как приговор.
Но это не приговор. Были же случаи, когда выздоравливали даже самые безнадежные больные.
Степан ходил с женой по врачам, жадно вызнавал все, что можно было узнать, о невидимом враге, уносившим по капле жизнь Натальи.
Невидимый враг, как языческий идол, требовал жертв. На лекарства нужны были деньги, и их все меньше оставалось на еду и совсем не хватало на оплату жилья.
И в конце ноября промозглым вечером гнетущую тишину нарушил короткий стук в дверь.
На пороге неловко переминался с ноги на ногу комендант Петр Кузьмич, мужчина лет пятидесяти с решительным карим взглядом и плотно сжатыми губами.
Степан задумчиво размачивал в жидком чае сухарь.
- Проходи, Кузьмич, к столу, - махнул хозяин рукой Петру, но тот не решался принять приглашение, как будто оно могло помешать выполнить хоть и нелегкую, но необходимую миссию, с которой он пришел.
- Вот что, Игнатьич, - начал комендант издалека. - Жалко мне тебя и семью твою, но так будет лучше, ты и сам подумай…
- Да говори, не томи, Кузьмич, - дрогнуло лицо Степана.
- Придется вам, Степан, в комнату поменьше переехать… Все не так накладно…
Петр Кузьмич вздохнул и неловко попятился за дверь. Он исполнил свой гражданский долг, но почему-то в душе, как на улице, рыдал, плевался листьями ноябрь…
* * *
В комнате на первом этаже смотрели на улицу два таких же окна, как в комнате с кремовыми шторами. Но угловое помещение словно грозило какой-то невидимой опасностью. Она присутствовала во всем - и в покосившемся полу, и в запахе сырости, казавшимся духом самой пустоты. В осевшем уголке Пассажа давно никто не жил.
Одно окно неуклюже упиралось в каменную стену, бельмом преграждавшей путь свету, и комната казалась одноглазой.
В другое - сквозь прорези в прошлогодней "Правде" равнодушно заглядывала еще одна беспечная казанская весна.
Нина никак не могла привыкнуть к новой комнате. Она была чужой и мрачной.
Тени от закрывавших стекло газет, в которых заботливая рука Натальи прорезала ажурные узоры, ложились на пол тусклым кружевом, похожим одновременно на паутину и снежинки.
По утрам Нина открывала глаза, и в голове пульсировало сквозь сон одно и то же: "Где я?". Новая комната как будто была продолжением ночного кошмара, и, казалось, достаточно ущипнуть себя посильнее, и вновь сквозь кремовые шторы польется свет в большие окна.
Но кремовых штор не было. Как непозволительную роскошь, Степан отнес их на базар.
А потом Нине стала казаться сном та другая светлая комната. Может быть, они, и правда, всегда жили в этой тусклой коморке?
Окно выходило на Черное озеро.
Некогда глубокое и широкое, теперь оно наполовину высохло. Но раньше, когда здесь темнела вода, на этом месте не было качелей и каруселей, собиравших мальчишек и девчонок со всей Казани.
Зимой на Черном озере теперь устраивали каток для ребятни.
Нина кататься не умела, но часто бегала туда смотреть, как скользят по льду мальчишки и девчонки постарше. Да и коньков у нее не было.
Зато была подруга Галочка, с которой было весело кататься по льду просто так.
- Вот бы мне фея принесла коньки на Новый год… - мечтала Нина морозным утром, когда взрослых поглотила уже предпраздничная суета, а ели на улицах города важно покачивали шарами и фонариками.
- Какая фея? - фыркнула Галочка. - Подарки носит Дед Мороз. Но мне пока что, сколько не прошу его, ничего не принес! Хоть бы мороженое!..
- А может, ты просила плохо?.. - неуверенно предположила Нина.
Галочка оттолкнулась и засеменила по льду в больших, на вырост сапогах.
Нина бросилась ее догонять.
В веселой суматохе она уже забыла о недавнем своем желании. В самом деле, зачем коньки, если итак можно играть по льду в догонялки?
Мимо стрелой пронеслась на коньках красивая девочка, смутно кого-то напомнившая Нине. Из-под голубой шапочки выбились белокурые пряди и падали на разрумянившиеся щеки.
Конечно, девочка похожа на Розу… И на кого-то еще… Это было давно… очень давно, так давно, что кажется, этого не было… Там пахло апельсинами и кофе… И там была огромная ёлка.
Нина хотела окликнуть девочку, но не вспомнила, как ее зовут.
- А я и не хочу коньки! - раздосадовано посмотрела вслед белокурой незнакомке Галочка. - Лучше попрошу санки у Деда Мороза!
- А я… - Нина задумалась на секунду, засмотрелась на снежинку, как будто та в своем холодном белоснежном спокойствии могла подсказать девочке самое заветное желание.
Снежинка опустилась Нине на ладонь и стала каплей.
- Дедушка Мороз, - зашептала девочка капле. - Я хочу увидеть Сережу. Слышишь? Я хочу поскорее увидеть его!
* * *
Кто-то невидимый и добрый исполнил желание Нины еще до того, как все часы торжественно и празднично отсчитали начало нового года.
Кто-то невидимый и добрый прошептал Нине на ухо: "Иди на Черное озеро", хотя без Галочки идти на каток не хотелось. Подруга не только не получила желанные санки, но и подхватила простуду и теперь лежала дома с температурой.
А смотреть одной, как другие катаются на коньках и без них, было совсем не весело. Нина стояла в стороне и хотела уже возвращаться домой, но вдруг в скользящей- падающей толпе мелькнули родные глаза-угольки.
Крик радости застыл в горле Нины. Она боялась, что так и не сможет позвать брата, и он снова надолго пропадет из виду, но Сережа уже сам заметил сестру.
Старший брат ловко и мягко остановится возле Нины. На коньках он казался выше и совсем взрослым.
- Ниночка! - обрадовался Сережа.
- Ой, Сережа! - от радости девочка не знала, что сказать брату.
А ведь он не знает ничего! Ни о Галочке, ни о темной комнате без штор, ни о том, как растаяла снежинка, а Дед Мороз исполнил желание.
- Какие у тебя коньки красивые! - только и нашла, что сказать Нина.
- Правда, красивые?
Сережа покрутился на одной ноге перед сестренкой. Остановился, медленно объехал Нину.
- Как мама? Не болеет?
Лицо старшего брата вдруг стало беспокойным и серьезным.
- Мама кашляет, - опустила Нина глаза.
- Кашляет? - переспросил Сережа, объехал сестру и снова остановился перед ней.
- Говорит, что пройдет, - пощадила Нина брата и себя.
- А отец что говорит? - стал строже голос Сережи.
В памяти его снова встали засовом вытянутые в одну прямую брови отца.
- И папа говорит, пройдет.
Сережа облегченно вздохнул. Словам отца он доверял беспрекословно.
- На вот, возьми на мороженное!
Сережа извлек из кармана несколько блестящих медяков и протянул их сестренке и через секунду уже снова, забыв обо всем на свете, скользил в веселой толпе.