Плясунков вывел перед своей правофланговой бригадой большой оркестр, захваченный в полном составе у колчаковцев в бою под Уральском. Но раздалась новая команда Ильина:
- Первыми идут части двадцать второй дивизии, далее бригада двадцать пятой дивизии, замыкает двести двадцатый рабочий полк.
- Затирают! По носу бьют! Нашу боевую бригаду назад заталкивают! - быстро проговорил Семенов.
Плясунков растерянно посмотрел на него и, яростно сверкнув глазами, прокричал:
- Первая бригада славной двадцать пятой дивизии, слушай мою команду! На плечо! По батальонным квартирам… шагом… марш!
Грянула медь оркестра, плавно заколыхались ряды, и разношерстно одетая бригада повернула вслед за своим оркестром прочь с площади. И хотя Ильин почти сразу же вывел вперед оркестр ивановцев и пропустил мимо него остальные части, парад выглядел жидковато: смотр был демонстративно, с вызовом сорван.
Вернувшись в штаб, Фрунзе сказал Новицкому:
- Ситуация в основном ясна, Федор Федорович: разложение бригады идет полным ходом. Кто-то над этим трудится упорно. Этому же благоприятствует и вздорный нрав Плясункова, человека, очевидно, храброго, но недисциплинированного. Приказываю: двести двадцатый Иваново-Вознесенский полк немедленно поднять по тревоге. Один батальон усилить пулеметами резерва и артбатареей. Другой батальон назначить дежурным по городу. Разбить город на участки для каждой роты. Вывести усиленные патрули во все районы города. Город объявить на осадном положении. Хождение с девяти вечера до шести утра без пропусков немедленно запретить. Всех нарушителей задерживать и доставлять в штаб для расследования. Приказать Ревкому вооружить рабочие батальоны в двухчасовой срок и объявить их мобилизованными. Каждому рабочему батальону выделить связных в штаб Иваново-Вознесенского полка и подчинить их командиру последнего. Комендантом города назначаю командира двести двадцатого полка, начальником гарнизона - командира двадцать второй дивизии со всеми чрезвычайными правами. За поведение на смотре Плясункову объявляю строгий выговор. Прошу вас выяснить возможность возвращения в бригаду из госпиталя комбрига Кутякова.
В этот же день после обеда Фрунзе в сопровождении небольшой охраны выехал на передовую. К вечеру группа оказалась в виду степного казахского аула. Командарм предложил заночевать здесь. Он слез с коня и подошел к сидящим у колодца казахам. К удивлению своих сопровождающих, он неожиданно заговорил по-казахски. Узнав от его спутников, что это - самый большой красный начальник, казахи, не скрывая изумления, заахали, закачали головами, наперебой стали приглашать гостей в юрты - каждый к себе. Решили уважить старейшего, зашли в юрту к нему.
Женщины захлопотали над огнем, готовя жирный бешбармак, а мужчины сгрудились вокруг командарма, внимательно слушая его рассказ о Колчаке и борьбе с ним. Когда утром Фрунзе и его спутники выехали, чтобы продолжить путь, командующий уже много знал о новостях степи, о противнике, об отношении казахов, башкир и калмыков к белым насильникам.
И не успели еще красные командиры скрыться за ближайшим холмом, как во все стороны по степи молниеносно понеслась молва "длинное ухо" о главном начальнике красных - человеке приветливом, справедливом, мудром - вот такая голова! - и знающем все языки, какие есть на белом свете, - и человечьи, и звериные, и трав, и кустарника, - отчего он все понимает правильно и видит каждого насквозь.
И в этот же день по всей линии фронта по беспроволочному "солдатскому телеграфу" также начали распространяться сведения о новом командарме: "Настоящий начальник. Сразу на передовой появился. На церкви его белые чуть было не убили шрапнелью, но он не слез, во все вник, ошибки указал и красноармейскую кровь понапрасну проливать не дал".
Красноармейский телеграф передавал верные новости, но, конечно, молва не могла подхватить то, что знали, о чем говорили лишь два человека: Фрунзе и Новицкий.
Фрунзе говорил, нервно вышагивая по комнате:
- Операция началась, она уже идет, но ведь она подготовлена из рук вон плохо! Они начали наступление, почти не имея снарядов, а ведь в Уральске их целый склад - битком набитый! Они бросили в наступление пехоту, не подавив огневые средства противника, даже не нащупав их!.. И вот дилемма, Федор Федорович: остановить наступление - подорвать боевой дух, продолжить - понести неоправданные потери. И то плохо, и то плохо!
Новицкий во время его речи, сидя у стола, не торопясь, мастерил пепельницу из бумаги, сделал, проверил на прочность, закурил, опустив глаза.
- Мой опыт, моя практика подсказывают мне, - медленно и мягко произнес он, - что боевой дух легче всего подорвать там, где боец видит нелепицу в действиях руководства. А ведь солдат все понимает очень тонко и прекрасно понимает, что за все должен платить своей жизнью. И если надо отдавать ее по-глупому, то тут у него энтузиазма ждать трудно. - Он стряхнул пепел и поднял на Фрунзе серьезный взгляд.
- Появляется новый командующий и велит: наступление отменить, остановиться, зарыться, ждать, - задумчиво сказал Фрунзе. - Кто же он, трус?
- Появляется новый командарм и отменяет явную благоглупость. Кто же он? Прежде всего, умный человек, - возразил Новицкий. - И решительный к тому же человек. Другого ответа быть не может!
- Что ж, спасибо, Федор Федорович, - повеселев, ответил Фрунзе. - Теория теорией, но согласитесь, что положение у меня сложное: еще ничего доброго не сделав, начинаю с отмены начатого наступления. Думаю, без вашего авторитета, без вашего громадного опыта я на это мог бы и не решиться!
И вечером в штабе Фрунзе провел детальный разбор боевой обстановки. Он приказал: в самое разное время, начиная с завтрашнего дня, то на рассвете, то днем в обеденный час, то вечером перед сном, проводить разведку боем силами от взвода до роты, уточнить все данные о противнике. Тем временем тщательно готовиться, накапливать боеприпасы. Противник привыкнет к ежедневному отражению мелких атак и разведпоисков, а тогда-то на него и будет обрушен внезапный удар большой силы!
И фронтовая молва, которая возникает и молниеносно распространяется по законам, еще не познанным, тотчас понесла весть о появлении серьезного, достойного доверия и уважения командующего. А кто не знает, как много это значит на войне?..
Вернувшись в Уральск, Фрунзе первым делом потребовал личные дела командиров и политработников бригады Плясункова.
- Глядите, Федор Федорович, - говорил он, - ведь биография у Плясункова прекрасная. Бедняк-крестьянин боевой унтер-офицер царской армии. Полный георгиевский кавалер. А зря этих крестиков простому люду не давали! Доброволец Красной Армии. Геройский командир полка, а потом и бригады Самарской дивизии Чапаева в восемнадцатом году. Что с ним случилось? Почему он сейчас ведет себя вызывающе? Арестовать его или снять с комбрига и разжаловать - это проще всего. Нет, надо доискаться первопричин, понять, в чем тут дело. Кто-то его сворачивает с пути истинного. Сергей Аркадьевич, - доверительно обратился Фрунзе к адъютанту, - разыщите мне начальника особого отдела дивизии и съездите в местное Чека. Пригласите обоих начальников ко мне, только попозже, часам к девяти вечера. Может быть, они помогут разгадать эту загадку. Наверняка у них есть какие-то данные.
- Вы сказали, кто-то его сбивает с пути истинного, - заметил Новицкий. - Не отрицая этого, следует поискать и некое "что-то". Мой жизненный опыт подсказывает мне - а я ведь прожил уже долгую жизнь, Михаил Васильевич! - что у людей, недостаточно умных или мелковатых душой, рано или поздно заводится бес честолюбия. Наверняка Плясункову кажется, что он мог бы командовать не менее чем дивизией, а его обходят, затирают. Отсюда его озлобленность. А тут еще слух, что вы из бывших генералов…
- Что ж, очень может быть, - задумчиво ответил Фрунзе, - факт честолюбия забывать не следует, оно еще долго будет тащиться за нами из старого мира…
- Конечно же, далеко уступая Чапаеву, о котором ходят здесь легенды, Плясунков хотя бы внешне хочет походить на него. А про Чапаева мне артиллеристы сегодня такую историю рассказали: когда, говорят, Чапаева в семнадцатом году в партию принимали, секретарь Николаевского комитета его спрашивает: по какой, дескать, тебя, Василий Иванович, специальности можно для партии использовать? А Чапаев ответил так: специальностей у меня две: первая - я плотник высшего разряда. Так что если надобно по плотницкой части, я для партии с превеликим удовольствием помочь могу. А вторая моя специальность - это военное дело. Я его, говорит, очень хорошо превзошел.
- Да, какие только легенды о Чапаеве не ходят! Я вчера тоже от красноармейцев услышал, что Чапаева бывшие генералы нарочно в Москву отправили, а иначе Колчаку с красными войсками не справиться.
- Вот Плясунков, думаю, под Чапаева и играет, а сам-то слишком мал для избранной роли, - заключил Новицкий. - Я бы его снял с бригады немедленно и назначил бы в Самару - в запасной полк, под ваше постоянное наблюдение. Да и командиров его сменил бы, очень от них партизанщиной несет.
- Нет, Федор Федорович, ваше решение простое, внешне безошибочное, но отнюдь не выигрышное: ведь Плясунков наш, коренной наш человек, судя по всем данным! И надо сделать так, чтобы от всего сердца и со всем своим талантом он сражался за советскую власть, а не затаил на нее обиду.
- Товарищ командующий, вам срочный пакет, - доложил дежурный по штабу.
Фрунзе вынул бумагу. Первое, что бросилось в глаза, была размашистая подпись Плясункова. "Командарму-4, - прочел он вслух. - Предлагаю вам прибыть в шесть часов вечера на собрание командного и политического состава для дачи нам объяснения по поводу вашего нам выговора за парад. Комбриг Плясунков".
- Не может быть! - воскликнул Новицкий. - Разрешите, я сам прочту… Неслыханно! Это невиданная дерзость! Это… это… издевательство и бунт! Необходимо немедленно вызвать сюда Плясункова и арестовать его!
- И все-таки, Федор Федорович, это не будет оптимальным решением, выражаясь языком математики. Вы не хотите предположить, что кто-то очень ищет нашей горячности?
- Что же вы предполагаете делать? Ведь уже полшестого.
- Оставим без ответа. - И он углубился в разбор других личных дел. - Кстати, Федор Федорович, почему нет документов на вридкомиссара бригады Семенова? Что это за политическая фигура?..
А тем временем Семенов готовил помещение для собрания: под его руководством бойцы расставляли стулья. В первые ряды поставили кресла, затем венские стулья, потом табуретки и скамейки. Для командарма впереди, где обычно стоял стол для президиума, установили ненакрытый кухонный стол и два табурета. Сам Семенов, выпив для храбрости, кричал, командовал, носился из угла в угол. "Только бы не побоялся прийти, - думал он, - а там хоть кто-нибудь из троих назначенных верных людей пулю в него врежет! Главное, загодя поднять вопли, вызвать недовольство, а уж когда начнется заваруха, подымется крик и все встанут, тогда можно палить сколько влезет".
И хоть, казалось, все было организовано и продумано, его колотила нервная дрожь и он снова принимался кричать на бойцов.
К шести часам зал начал наполняться командирами и политработниками всех рангов. Вместе со всеми зашли и три сообщника Семенова, двое сели по разным углам, третий в центре, у прохода. Плясунков и Семенов уселись в золоченые кресла первого ряда, закурили махорку. Вскоре курили все в зале. Сизый едкий дым, смешавшись с запахом овчины, дегтя, пота, остро шибал в нос каждому вошедшему с мороза, и тот сам в свою очередь торопился завернуть "козью ножку" потолще, чтоб не слышать вони. Гудение голосов в зале постепенно перешло в шум. Хохот, матерщина, крики заставляли повышать голос любого, кто хотел что-либо сказать соседу.
- Опаздывают их благородие, - сплюнул на пол Семенов, взглянув на золотые часы, взятые из наградных. - Али струсили?
- А я вот пошлю за ним двух молодцов, и пусть приведут его - живого или мертвого, - распалился Плясунков. - Выговора революционным командирам гражданин Фрунзе пекет легко, а ответ дать - кишка тонка! - Он подозвал к себе двух молодых командиров и вышел с ними из зала.
Семенов, повернувшись в кресле назад, прокричал:
- А командующий-то не едет! Струсил господин генерал!
В зале поднялся крик и хохот, кто-то в углу свистнул, из другого ему ответили, в центре издевательски заблеяли.
Плясунков возвратился, шум усилился:
- Часами-подарками хотел нас купить, шкура старорежимная! - неслось из угла.
- Не выйдет, не продажные! Пущай ответ дает за выговор! - слышалось из другого.
Атмосфера накалялась.
- Эх, браток, а тут что-то неладное происходит, - вполголоса прогудел комвзвода Гулин, коренной чапаевец, своему соседу - командиру эскадрона Кухарцеву. - Неужели сюда командующий придет?
- Придет или не придет, а ты давай хорошенько приглядывайся. Что-то я у нас в бригаде этого краснорожего свистуна раньше не видел.
- На днях прибыл с пополнением. Ну, что нам тут, однако, сидеть, дел, что ли, нету других? - Гулин нетерпеливо повернулся, скамья под ним угрожающе затрещала.
- Ну и здоров же ты, чертяка! - позавидовал сухощавый Кухарцев. - А за Фрунзе уже поехали. Пугачевский полк в ружье подняли на случай чего. Свои своих пострелять могут: и ткачи в ружье стоят. Карусель!..
Фрунзе по-прежнему сидел за изучением документов, когда к нему обратился Сиротинский:
- Товарищ командующий, к вам два командира от Плясункова.
- Пусть войдут!
Вошли два молодых командира, оба при шашках, с наганами в кобурах:
- Товарищ командующий! Народ ждет, волнуется. Комбриг Плясунков приказал нам немедленно доставить вас на собрание.
- Если мы приедем без вас, он обещал нас расстрелять, - добавил второй, - и явиться сюда с Пугачевским полком.
Фрунзе встал:
- Вот как? Отправляйтесь к комбригу и скажите, что я через пять минут буду на вашем собрании.
Командиры стояли, колеблясь.
- Кругом! - скомандовал Новицкий. - Шагом марш!
Они повернулись и вышли.
Михаила Васильевича окружили Сиротинский, Новицкий, комдив 22-й Дементьев, штабные командиры.
- Мы вас не отпустим к Плясункову!
- Это же бандиты, анархисты!
- Вы забыли историю с Линдовым?
- Товарищи! - негромко, но решительно произнес Фрунзе. - Я решил ехать. Там не такие уж плохие люди - это революционные, временно заблуждающиеся бойцы. Им надо открыть глаза, выбить почву из-под ног наших врагов. Они сами помогут выявить тех, кто агитирует против нас. Если я откажусь ехать, события примут кровавый оборот, конфликт может разрастись. Прикажите подать санки! - Он снял кобуру и передал ее Новицкому. - Товарищ Сиротинский, снимите оружие. Нам оно сейчас не нужно. - И добавил вполголоса: - Ничего, Сережа, бывали в жизни ситуации и покруче, а сейчас все же к своим людям едем…
Когда они вышли, Новицкий и Дементьев решили поднять по тревоге, помимо 220-го полка, еще и бригаду Ильина и окружить штаб Плясункова.
- Командующий прибыл! - крикнул кто-то, и гомон в зале разом утих.
Фрунзе пошел в сопровождении адъютанта. Никто не подал команды, никто не встал - командиры как сидели в шапках с цигарками в зубах, так и продолжали курить, развалившись. Командарм прошел вперед, снял папаху, сел. Сиротинский сел рядом. Фрунзе с интересом, изучающе смотрел на сидящих в зале командиров. Многие неловко опускали глаза, некоторые с вызовом смотрели на него.
- Вы просили приехать меня к вам на собрание. Я приехал. В чем дело?
В зале настороженная тишина. Семенов поднимает руку, чешет голову, и визгливый голос сзади выкрикивает:
- Мы здесь воюем, кровь свою за революцию проливаем, а тут приезжают всякие тыловые и нас, боевых командиров, на парадах заставляют носочки тянуть, а потом выговора дают!
- Это тебе не старый режим! - прорвало кого-то еще.
- Часами-подарками хотят нас купить!
- Не выйдет, генеральская шкура! Давай ответ!
- Тебе что, Линдова мало? Еще можем проучить! - хрипло крикнул сидящий перед Гулиным и Кухарцевым кряжистый командир. Те удивленно и со значением переглянулись.
Услыхав угрозу, Фрунзе резко встал, побелев от гнева:
- Прежде всего заявляю вам, что я приехал сюда не как командующий. На подобном собрании командующему армией быть не место! Я здесь перед вами как член партии большевиков, как посланец Центрального Комитета нашей партии. Всем ясно?!
Здесь какой-то негодяй осмелился угрожать мне судьбой члена Реввоенсовета, питерского рабочего Линдова, которого убили бойцы, разагитированные эсерами. Я прямо говорю: меня угрозами не запугаете! Царский суд дважды приговаривал меня к смертной казни, дважды по месяцу держали меня в камере смертников, но, как видите, от идей нашей партии я не отказался и не откажусь, что бы здесь ни кричали враги. Ясно это вам лично, комбриг Плясунков? - И он в упор посмотрел на сидящего перед ним Плясункова. Тот опустил глаза.
- Это кто враги? Мы что ли? - визгливо закричал кто-то из угла.
Зал опять взорвался криком.
- Гляди-ка! - Кухарцев подтолкнул Гулина: командир перед ними быстро вынул из-за пазухи наган и стал торопливо целиться в промежуток между рядами. Гулин, долго не думая, в ту же секунду страшно ударил его по затылку пудовым своим кулаком. А Кухарцев, навалившись со спины, завернул его руки назад и выхватил у него наган. Еще двое соседей мигом связали его и опустили, оглушенного, потерявшего сознание, лицом вниз под скамью. Все было сделано так быстро, что во всеобщем шуме почти никто ничего не увидел, ничего не услышал.
- Это кто враги? - кричат из зала. - Покажите!
Плясунков поднимается, снимает папаху и кричит в зал:
- Тише вы, дьяволы!.. Дайте сказать командарму!
Зал затихает. Плясунков садится. Семенов злобно смотрит на него и пожимает плечами.
- Чтобы вам была понятна вся преступность вашего поведения и ваши ошибки, я расскажу вам о положении на всех фронтах, о международном и внутреннем положении республики…
В зале установилась полнейшая тишина. Многие вслед за Плясунковым поснимали головные уборы, прекратили курение. Сообщники Семенова, оглянувшись по сторонам, притихли.
Почти никому из слушателей - недавним крестьянам и солдатам - не приходилось раньше слушать доклад, в котором живо и так широко рассказывалось разом обо всем, что делается на планете: вот огненные языки пожара со всех сторон обступили молодую Республику Советов, они зловеще чадят, трещат, тянутся все вперед и вперед, раздуваемые злобными заокеанскими ветрами, и там, где они пройдут, на почерневшей, выгоревшей земле, вновь, как из-под земли, погаными грибами вырастают эксплуататоры трудового крестьянства.
Фрунзе говорил, и перед замершей аудиторией вставали картины голода и холода, болезней и развала транспорта в окруженной фронтами России.