- О сем лучше вообще не думать, друг мой. И жизнь нечего проклинать, грешно это. Образуется. Дядя, представь, был арестован, потом отпущен, и скрылся из Петербурга. Надеюсь, и у Наташи рассуждения хватило уехать. Она передала через Ваню, чтоб я за нее не опасался. Что у нее там происходит, ума не приложу. Как не опасаться, она порой бывает совсем сумасшедшая… Но делать нечего, ждать придется.
- Ждать?!
- А чего ж еще-то?
- Я ждать не буду! Да я… я завтра же с Машей обвенчаюсь! Да она же… пойми - она совсем беззащитна!
Александр развел руками.
- Нельзя, Петруша. По закону она Любимова холопка. Беда может быть. Ничего не поделаешь. Жди… И я буду ждать. Приказ вице-канцлера - тихо сидеть да не высовываться. Глядишь, и дождемся чего-нибудь…
Последнее произнес он сквозь зубы и тоже - почти с ропотом. Так и слышалось в этих словах: "А дождемся ли?"
…Но в этот день не только им довелось пережить потрясение. Потрясение - только совсем уж иного рода - выпало и на долю Митеньки-иконописца.
Сладко выспавшись в уютной, хоть и маленькой горенке, отведенной ему в Гореловском барском доме (трех часов вполне хватило, спал он мало), Митя, потянувшись, вышел в сад. Было ему чуть тревожно, но все ж весело. Почему-то уверился он, что на этот раз ни за что не найдет его дядька (если только тому искать не надоело), хоть и остался рыжий Архип недалече - в соседнем селе. Чувствовал Митя, что в Горелово он в безопасности. А далеко загадывать на будущее не привык…
Так рассуждая, отдыхал Митя душей, любовался красотой вельяминовского сада. Рисовать потянуло… Решил раздобыть бумаги да хоть угля, чтоб срисовать восхитившую его красоту. Вернулся к дому. Да только, проходя мимо окон, вдруг замер, пристыл и долго смотрел в одно из них… В одном из окон увидел он Машу…
Маша задумчиво глядела на залитый солнцем двор - и ничего не видела. Мысли ее о будущем были не столь безмятежны, как у Мити. Скрипнула дверь. Девушка очнулась, обернулась, и тихая улыбка осветила печальное лицо.
- Петруша! Я тебя ждала…
Петр взял обе ее руки в свои и поочередно поцеловал их. Маша погладила его пшеничные кудри, прошептала:
- Хоть ненадолго, но с тобой.
- Отчего ж ненадолго? Теперь - навсегда.
В прекрасных глазах Петруша прочел грусть и укор:
- Навсегда? Нельзя так говорить! Нам ничего не дано знать…
- Так, стало быть, и ты не говори, что ненадолго.
Она устало вздохнула.
- Страшно представить, что станется, ежели раскроется обман. Александр Алексеевич меня за сестру двоюродную выдает. Неужто никто ничего не заподозрил?
- А что ж такого… У них, у Саши и сестры его, где-то есть родня по матери. Только "где-то" это так далеко, что с родней они никогда и не видятся. Так почему же не привезти нынче Александру сестрицу двоюродную погостить в свое имение? Ну, не вздыхай, не грусти, моя красавица… Верю я, что быть тебе госпожой Белозеровой.
- А я вот думаю, что не будет этого, - Маша произнесла это так спокойно и просто, что Петруше неприятно вдруг стало, тревожно.
- Зачем ты так говоришь?! - воскликнул он. - Только перестань толковать о том, что я барин, а ты - холопка.
- Не перестану. Ничего с этим не поделаешь. Ты - барин, Петруша, дорогой мой и ненаглядный, а все ж мы разного полета птицы. Даже выручите вы с Александром Алексеевичем меня на волю - я так бывшей любимовской холопкой и останусь. Не пара тебе.
- Ну что ты меня мучаешь? - отозвался Петруша почти с досадой. - Да я без тебя… да и…
Он в глубоком огорчении махнул рукой, не найдя слов, и повернулся было к двери.
- Петруша! - тихо позвала Маша. - Прости… Прости меня… родной мой.
Поручик горячо обнял ее…
Митя вернулся в горницу, позабыв и думать о зарисовке сада. Чем так поразила его впервые в жизни увиденная девушка, не смог бы он объяснить. Ведь не красавица… Но он будто… узнал ее. Он не говорил с ней, лишь долго-долго смотрел на нее, когда стояла она в задумчивости у окна, не замечая времени, не замечая ничего вокруг. И почему-то вдруг для Мити эта девушка с удивительным грустным взглядом стала родной. Больше чем родной… Что это? Как случается? Кто объяснит?
Слов у Мити не было, даже для себя самого, чтобы себе же самому растолковать, что с ним происходит. Никогда еще он не влюблялся, и на женщин не глядел даже. В монастырь его тянуло. А сейчас и о монастыре забыл. Все внутри и ныло, и плакало, и ликовало отчего-то, и рвалось наружу. Наружу - значит на бумагу. И бумагу он все-таки раздобыл…
А когда добывал бумагу, порасспрашивал осторожно, и узнал, что баринова двоюродная сестра в доме гостит. "Сестра, госпожа… мне и поговорить с ней нельзя". Непривычное отчаяние почувствовал, непонятную боль… Уронив руки на лежащий перед ним белый лист, Митя прижался к ним лбом и тихо расплакался. Бумага медленно намокала от слез…
Несколько дней промчались для Мити быстро как час и смутно как сон. На него мало кто обращал внимание, он гулял в саду или мечтал в своей горнице, либо пытался рисовать, но тогда юного художника охватывало такое волнение, что биение сердца передавалось в руку, он откладывал уголь, и ему оставалось лишь тоскливо смотреть на белый лист. Раньше такого не было никогда, всегда с ровным горением в груди, с несмущенными мыслями, с ясным сознанием брался Митя за свое любимое дело. А теперь… оставалось лишь бродить по саду…
Сад был разросшийся, ухоженный, свежий. Митя гулял-бродил между плодоносящими яблонями и сливами, любовался пестрыми цветниками, от которых исходил тонкий горьковатый аромат предосенних цветов. Впервые в жизни больно ему было смотреть на красоту Божьего мира. Вздохнул Митя, не в силах выносить тяги сердечной, и отправился к конюшне на лошадок поглазеть - лошадей он всегда любил. Он, впрочем, все живое любил.
На конюшне ждал его сюрприз. Терешка, справный и веселый подручный барина из Митиной деревни, выводил из стойла свою красавицу каурую. Митя отпрянул, а Терешка рассмеялся и подмигнул.
- Митяй, ты что ли? Да прослышаны уж, что ты в Горелово обретаешься. Слухи, они ж, сам знаешь, быстрее птиц по округе разлетаются.
- Ох ты… да я… А ты чего здесь?
- Так здешнему господину от барина нашего письмецо привез, и на словах с управляющем потолковать велено было… да тебе это вряд ли занятно, дело скучнейшее, ты ж у нас не от мира сего.
- Да как же…
- Ты не робей! - Терешка легонько похлопал Митю по плечу. - Не станет тебя искать Архип Силантьич.
- Как… не станет? Почему вдруг?
- А вот тебе и новость занятная. Ожениться твой дядька собрался! Вот-вот, и у нас все тако ж глазами захлопали, как узнали. В один день вдруг засобирался.
- Господи, помилуй! Да как же то случилось? Он же, как овдовел, так и не глядел на баб, скушно ему было, да и…
- Э, тут ты виноват.
- Я? - Митя вообще уже ничего не понимал.
- Да уж, как нашел Архип Силантьич сарай-то отпертым, так сразу телегу запряг - да в погоню. Ох, кажись, вся деревня слышала, как из него ругань вылетала. А в горячке такой лошадь стегать - чего доброго может статься? Уж за что там зацепилась телега, не знаю, - колесо так и покатилось под горку. Тут понятно, Архип еще пуще ярится, да радуется, что хоть цел остался. Однако ж не до погони. А тут и случись дом вдовы Макарихи рядом, ну и напросился дядечка твой пару раз воздохнуть да хоть водички испить, пока колесо прилаживали. А тут Макарихина дочка выходит, сиротка. И вишь ты, вот кто поймет, что сделалось с дядькой твоим? Девка-то хоть и не урод, да и красы нет особой, опять же беднота, небось, все кручинилась, что не приметит ее никто… Вот. Долго у них Архип квас распевал. А вечером сватов заслал.
Митя аж руками всплеснул.
- Вот те раз!
- Ну да на свадьбу не позовут тебя, и не мысли, дядька на тебя разобижен. А так, гулял он в кабаке давеча…
- Дядька мой?!
- Он. Так и говорил - не надобен ты ему теперь вовсе, при молодой-то жене. Куда хошь, говорит, пущай теперь идет. Хошь в монастырь, хошь ко всем… Ну это-то лучше не повторять при тебе, монашек. Ох! Заболтался я с тобой, недосуг мне. Бывай здоров, Митяй!
- Христос с тобою, Терентий!
Вот новости-то! Так что же это - свободен? Сам себе хозяин, иди куда знаешь? Как ни смутно было на сердце, а все же часть тяжести с него упала да немалая. Словно дышать легче стало. Теперь уж и прелесть тихого сада была приятна, как будто он, Митя, только что обрел на нее право.
Другими глазами смотрел он на цветники теперь. Вот краски, аж в глазах рябит. И не сыскать таких-то, коли срисовать захочется. А вот эти-то - словно звезды розовые…
- Люблю цветение позднее, - раздался мягкий женский голос за спиной. Митя аж подскочил, мгновенно повернулся к говорящей, словно застигнутый за чем неприличным. Краска разлилась по щекам.
Маша нагнулась, провела рукой по белым шаровидным головкам из стрельчатых лепестков, но ни одного цветка не сорвала.
- Мне тоже поздний цвет больше по душе, - смущенно признался Митенька, то опуская глаза, то вновь жадно глядя на девушку из-под ресниц. - Весной все радуются, первоцвет собирают… Потом зеленеет всё, луга сини, желты становятся, девчонки косы украшают, а мне… грустно мне почему-то всегда делалось.
- Так бывает. - Маша, похоже нисколько не удивилась тому, что можно не радоваться весне, но сердцем привечать приближение осени. - Нет ничего тоскливей весны, когда у тебя из сердца весну вынуть стараются.
- Что… что вы сказали? - поразился юноша. Сам он ощущал тягость в самое светлое время, да чтобы так вот просто и точно выразить это… "Так она барышня, чего ж я дивлюсь". А барышня вдруг ответила:
- Иван-чай мне приятней всех цветов. Отчего - не знаю. Как будто тучка малиновая на землю ложится. И чувствуешь, что лето уже старится и осень не за горами. Хорошо на душе, тихо так становится.
Митя глядел на нее во все глаза. Барышня, по его рассуждению, должна любить розаны, не меньше. Маша, похоже, и сама это уже поняла, но не стало ей тревожно, оттого, что проговорилась, напротив - улыбнулась невольно. "Пускай думает, что я из глуши дремучей, из тех бар, у кого один двор, и кои по слогам читают". Что ж, а ведь с Петрушей, пожалуй, про иван-чай вот так-то и не поговоришь…
Глава шестая
В Прокудино
Плохо было Наде в подмосковном доме, в родовом ее гнезде. От графа, отца ее, - никаких известий. Фалькенберг, что всю дорогу казался мрачнее тучи, поселился, никого не спрашивая, в комнатушке на нижнем этаже и почти оттуда не выглядывал. Зато прибывший с Надей из Петербурга управляющий Прокудиных Карп Петрович не спускал с юной барышни глаз, и Надежда гадала, чей приказ выполняет он: самого ли Кириллы Матвеевича, Фалькенберга, а может… отца Франциска? Последний, к большому Надиному облегчению, до сих пор не показывался. Девушка догадывалась, что именно сие обстоятельство и послужило причиной тревоги и мрачности ненавистного немца. Если бы видела она, тихо плачущая в углу кареты на пути в Прокудино, как сопровождавший ее верхом Фалькенберг то и дело останавливается, и, оглядываясь, подолгу смотрит вдаль, то уверилась бы в своих предположениях. К страшной тревоге от неясности и двусмысленности своего положения, к волнению за отца (Надя хотя и была на него разобижена, но отец все-таки…) примешивалась горечь от расставания с Александром Вельяминовым и досада на него, дорогого возлюбленного. Зачем он играет с ней в какие-то тайны, когда у нее столько своих неясностей и непонятностей? Где он? Если любит по-прежнему, почему не спешит выручить из беды?
Дни Надя проводила в светелке наверху, что окнами во двор. Ей тоже не хотелось покидать свое убежище. Часами просиживала она возле открытого окна и смотрела, смотрела на едва видимый отсюда кусочек деревни…
Никто, кроме преданной Дашеньки, не имел доступа к барышне. Остальных Надя просто прогоняла, и сама выходила весьма редко - ей казалось, что всегда следят за нею хитрые глаза Карпа Петровича…
Нынче Дашенька явилась пред Надеждой радостная, выудила откуда-то обрезок бумаги.
"Я очень близко, и намереваюсь тебя посетить. Проведет ли меня твоя Д. сегодня вечером черным ходом, как бывало в Петербурге?"
Почерк был знаком. Надя взволнованно взглянула на камеристку.
- Наталья?! Где она? Ты ее видела?
- Нет, барышня, меня Сенька, казак их, остановил, когда я, исполнив веление ваше, из монастыря возвращалась…
- Как ответ передать?
- У околицы Сенька ждать меня будет…
Надя забеспокоилась: не опасно ли все это? Но как же хочется увидеть человека, у которого можно поплакать на плече! К тому же Надежде было известно: если подруга чего-то решила - ее ничто не остановит…
Уже совсем стемнело, когда Наденька с сильно колотившимся сердцем отворила дверь на условный Дашенькин стук. И тут же повисла на шее у единственной подруги. Непрошеные слезы обожгли глаза и, как не пыталась Надежда, но не смогла сдержаться. Наталья ласково провела ладонью по ее пушистым волосам.
- Надя, что случилось?
- Ничего не знаю, - юная графиня нервно дернула головкой, быстро смахнула слезу. - От отца никаких известий!
- Мы следовали за вами на расстоянии, я и Сенька. Случались препятствия на пути… а потом… ну да ладно, незачем о пустяках. Надин, я решила тебя похитить!
- Что?!
- Похитить, увезти с собой, спрятать… Не оставлять же тебя здесь с этим немцем. Понимаю, было бы намного приятней, кабы похищал тебя юный рыцарь на коне, но за неимением оного, думаю, придется тебе и на меня согласиться…
- Что ты такое говоришь? - Надя изумленно рассматривала подругу - дорожный костюм, весьма близкий к мужскому, высокие сапоги, треуголка на черных кудрях…
- …и я готова сделать это прямо сейчас. Тяжко у вас здесь, тревожно… Пока Дашенька твоя вела меня по лабиринту из лесенок, мне казалось: за мной наблюдают…
- О Боже!
- Да. Надеюсь, что ошиблась… И все же выходить во двор тебе опасно, могут перехватить в доме.
- Что ты задумала? - Наденька нервно дрожала.
- У садовой калитки ждет Сенька с лошадьми. А у меня… вот.
Откуда-то из-под камзола Наталья выудила туго скрученную веревку. Надя всплеснула руками и хотела что-то возразить, но подруга ее уже прилаживала веревку к окну, приговаривая:
- Здесь не высоко… Если ты никогда не делала этого раньше… Конечно же, не делала. Но это легко! Минута - и мы у калитки. А так, пока проберешься к черному ходу через весь ваш дом…
- Хорошо! - воскликнула Надя. Внезапно ее охватила злость, отогнавшая страх. - Мне нетрудно будет спуститься по веревке…
В дверь забарабанили.
- Надежда, откройте! - раздался голос Фалькенберга. - У вас кто-то есть!
- Убирайтесь прочь! - закричала Наденька вне себя, и слезы, на этот раз злые, вновь блеснули в ее глазах.
- Надя, сюда, быстрее… - зашептала Наталья.
За дверью послышались женские рыдания, их перекрыл мужской голос:
- Надежда, если вы сию секунду не откроете, я своими руками задушу вашу горничную! Я уже держу ее за горло, она плачет. Я не шучу! Иначе мне не войти, эти чертовы двери не выломаешь… Ну!
- Подлец! - воскликнула Наденька, задрожав уже не от страха, а от негодования, и бросилась к двери. Наталья едва успела спрятаться в маленькой нише за занавесью.
Фалькенберг не вошел, а вломился. Взглянув на него, Надя ощутила настоящий ужас: серые глаза немца были почти безумны.
- Кто здесь, кроме вас?! Видели, как горничная привела к вам кого-то, но она молчит!
Надя быстро огляделась, Натальи не было видно, и она чуть-чуть успокоилась.
- Как видите, здесь никого нет! - она нервно, издевательски рассмеялась. - Да если б кто и был… Какое право вы имеете вламываться ко мне с таким… с таким бесстыдством, с такой наглостью! Немедленно выйдите, и пришлите ко мне мою Дашу.
- Она кого-то привела к вам! - упрямо повторил немец. - Это видел…
- Карп Петрович? - Надя вновь засмеялась недобрым смехом. - Да я просто прикажу выпороть этого наглого соглядатая на конюшне. Сейчас же прикажу!
- Не прикажите, - прошипел Фалькенберг, - поскольку это мой дом, со всеми слугами и вообще всем, что в нем находится.
- Что?! Да как вы…
- Таково распоряжение вашего дражайшего родителя, дорогая Надин! Я жду с минуты на минуту отца Франциска, который обвенчает нас по желанию вашего батюшки.
- Ах, так! - глаза Наденьки сузились. - Значит, это правда? И вы думаете, что графиня Прокудина согласиться венчаться по католическому обряду с безродным проходимцем?
- А вас не спросят, милая фройлен, повторяю, это желание вашего отца. Позднее, если пожелаете, мы сможем вторично обвенчаться в православной Церкви, дабы не смущать ваших соотечественников.
- Где мой отец?
- Пока ничего сказать вам не могу.
- Зато мне есть, что сказать вам! - Надя негодовала, голос ее срывался. - Ваш дорогой отец Франциск - французский агент, не так ли? Надо было бы полной дурой быть, чтобы жить в нашем петербургском доме и не заметить странностей, то и дело там приключавшихся. А теперь послушайте меня, гер Иоганн… один человек по моему приказу следил за флигелем, где жил ваш духовник. Преданный слуга, он уже выполнял некие поручения моего отца… Теперь он согласился помогать мне. Никто не знал, что я слежу за вами! - она нервно хохотнула. - Странные визиты, ночные гости… и даже сам великолепный Жано Лесток! На хорошем месте выстроен сей крошечный домик - многое можно разглядеть из моей комнаты в щель занавесок… Вы же были уверены, что под крылышком моего отца будете в безопасности? Вы не ожидали ничего подобного с моей стороны?
- Вы правы, фройлен, мы не ожидали… - Фалькенберг опустился в кресло и слушал, по-видимому, спокойно.
- Однажды я повелела обыскать ваш флигель в отсутствии отца Франциска, - Надя расходилась все сильнее, - когда у нас на кухне усыпили его единственного слугу…
- Достойная дочка графа Прокудина… - пробормотал Иоганн. - Действительно, не подозревал, что за ангельской внешностью кроется столь коварный противник. Вы делали все это по просьбе Александра Вельяминова?
Надю будто ударили.
- А при чем здесь… Я хотела защитить от вас своего полубезумного отца!
- И что же было дальше?
- Дальше? Мне принесли бумаги, я их переписала, и мой человек вернул их на место. А накануне он перехватил на постоялом дворе письма у курьера, что отправил ваш аббат или кто он там… Я не успела ни с кем посоветоваться, я боялась… А жаль! Но теперь я знаю одно: если вы не оставите меня в покое, эти бумаги будут переданы по назначению. В моем доме можете их не искать - спрятаны они надежно.
- Я вам не верю, - лениво отозвался Фалькенберг. - Если бы кто-то шарил в доме отца Франциска, то, сколь бы аккуратно сделано это не было, он все равно бы заметил! А вашему слуге, думаю, далеко до аккуратности в таком деле.
- У моего слуги, как я вам сказала, есть некоторый опыт… хотя я, конечно, недостаточно хорошо знаю ваше ремесло. Стало быть, мне повезло, что произошло это как раз в то время, когда отец Франциск исчез на несколько дней… до того, как вы увезли меня.
- Вы лжете.
- Нет, не лгу. Шифровки, письма… с именем кардинала де Флери…
- А я и не знал, что вы разбираетесь в политике…