* * *
Не одного Сухана Скупого мучила бессонница. Бекмурад-бай, державшийся на людях спокойно и степенно, частенько лежал по ночам с открытыми глазами, слушал соловьиную переголосицу, смотрел на луну и не раз ловил себя на том, что в самом деле хочется стать на четвереньки и завыть, а потом кидаться и рвать всех - и правого и виноватого, зубами рвать, по-собачьи.
Бекмурад-бай хмурился в темноте, смущённо хмыкал и переводил взгляд на звёзды. Сколько вас там, на небе! Ни один звездочёт не сосчитает. Вы встречаете приходящих на землю, провожаете уходящих с неё, а сами остаётесь вечно и пребываете на тех местах, куда прикрепил вас аллах. Что вам до земли, до тех рабов, которые живут на ней! Пожалуй, число тех, кто видел вас и ушёл, больше, чем вас самих. Недаром гоклен Махтумкули сказал, что мир этот - как караван-сарай, в котором каждый сбрасывает с плеч ношу жизни и уходит прочь.
Так старался думать Бекмурад-бай, а мысли коварно поворачивали в старое русло. Не случайно, мол, появилась пословица: "Бойся зимы, притворяющейся весной". Большевики тоже поначалу мягко стелили, всё у них было легко да хорошо, а только, оказывается, в ихней весне с избытком хватает и метелей, и морозов, и слякоти. Нельзя им верить, ни одному самому правильному слову верить нельзя! То, что сегодня у них мягкое, завтра жёстким становится, а люди, как глупые овцы, бегут за тем козлом, который громче других копытами стучит!"
Залаяли собаки, кинулись на зады байского порядка. Чей-то приглушённый голос невнятно успокаивал взъярившихся псов, и они, один за другим, послушно умолкли. Однако человек, сумевший их утихомирить, не спешил показываться. Бекмурад-бай насторожился и на всякий случай из тайного кармана, пришитого к подкладке одеяла, вынул маленький браунинг.
Ночной пришелец оказался Аманмурадом. Братья сдержанно, будто только вчера расстались, поздоровались, и Бекмурад-бай повёл нежданного гостя в кибитку. Там он, уверенно двигаясь в привычной темноте, зажёг маленькую керосиновую лампу. Держа её в руке пристально несколько мгновений всматривался в лицо Аманмурада
- Как сумел добраться?
- Сумел, - хмуро буркнул Аманмурад.
- Сбежал или отпустили?
- Сбежал.
- А если искать станут?
- Пусть ищут ветра в поле!
Братья помолчали, сидя на кошме друг против друга. Аманмурад погладил ладонью кошму, обвёл взглядом стены кибитки.
- Ковры сам убрал? Или отобрали "товарищи"?
- Сын и Тачсолтан с тобой? - вопросом на вопрос ответил Бекмурад-бай.
- Там остались.
- Что же с ними будет?
- Пошлёшь кого-нибудь - привезут. Они не осуждённые. В их воле ехать, когда и куда захотят сами.
- Плохо, что бросил их одних.
- А ты как поступил бы? - ощерился Аманмурад. - Нельзя их было брать с собой, понимаешь? Нас бы сразу по дороге перехватили. Если поймают, ещё более строгий режим дадут. Могут даже в Казахстан отправить. А там, говорят, ссыльные дохнут, как овны на зимней бескормице.
- А нынешнее твоё место - подходящее?
- Ничего. Рядом с Ташкентом. Хозяин, у которого мы живём, хороший узбекский человек, из мусульман.
- Чека знает, что ты сбежал?
- Если никто не донёс, то не знает. По вторникам каждой недели хожу туда на отметку, а в остальные дни никому до тебя дела нет. Там уже не чека, теперь она гепеу называется.
- Один чёрт. Все шакалы одинаково воют.
- Это верно, что одинаково.
- Есть хочешь?
- Чая выпил бы. В горле ссохлось.
- Будить домашних не хочется. Да и посторонних остеречься надо. Ходят тут по ночам всякие любители новой веры. Может, вина?
- Давай, - согласился Аманмурад.
Бекмурад-бай, мягко ступая шерстяными носками, вышел и возвратился с большой, оплетённой лозою бутылкой. Братья выпили. Аманмурад утёр усы и снова протянул свою пиалу. Бекмурад-бай наполнил её, подумал и налил себе тоже. Ещё выпили. Помолчали, закусывая приторно сладкой сушёной дыней.
- С Тачсолтан ничего не сделается, - сказал Бекмурад-бай, словно продолжая прерванную мысль, - это такая стерва, что семерым головы откусит, прежде чем её стреножат. А вот Довлетмурада бросать не следовало - она при тебе на него злой собакой смотрит, а без тебя вообще изведёт мальчишку.
- Да мне самому не очень по душе этот ублюдок.
- Замолчи! - жёстко сузил глаза Бекмурад-бай. - В нём твоя кровь! Нашего рода кровь!
- Болтают, что она с этим бродягой…
- Замолчи! - повторил Бекмурад-бай. - Болтовня не для мужских ушей! Не пристало нам крутиться меж сплетнями, как собаке на большом базаре. Мать наша поумней нас с тобой была, а вспомни, как она мальчишку к себе приручала, как его холила да берегла, на шаг от себя не отпускала? Уж её-то мудрости ты можешь поверить, если слово старшего брата для тебя ничего не значит!
- Почему - не значит? - потупился Аманмурад. - Я тебя всегда за отца почитал, всегда слушал твоё слово.
- Будь оно так, многих бед могли бы мы избежать. А то ведь у каждого дурь впереди рассудка бежит. Зачем, например, ты ушёл, если для жилья место хорошее тебе определили? Половина срока уже прошла. Прошла бы и вторая половина - и не надо от властей скрываться было бы.
- Не мог оставаться, не мог! - потряс головой Аманмурад и скривился, сильно кося глазами. - За какие грехи я страдать должен? Ну, ладно, перерезал бы глотку этой потаскухе - пусть все десять лет ссылки дадут. А то ведь так, за овечий чих! Дай ещё вина…
Он торопливо, обливаясь, опрокинул в рот две пиалы. Вино текло у пего по бороде, чёрные пятна расплывались по пыльному чекменю.
Где справедливость, о которой болтают на всех проезжих дорогах? Я ударил ножом непотребную бабу, жену свою ударил. А посторонний человек, Черкез-ишан, в меня за это стрелял, чуть до смерти не убил. Её в больнице лечили, в Палтарак повезли, а меня как беглого иранского раба, под винтовкой на поселение отправили. И это справедливость справедливой власти? Да я на такую власть…
- Что думаешь делать дальше? - спокойно прервал его Бекмурад-бай.
Аманмурад осёкся, сник, глухо сказал:
- Коня возьму. Винтовку. И выйду на большую дорогу.
- Справедливость устанавливать?
- И справедливость! Чем сорок лет верблюдицей быть, лучше один год верблюдом. Каждому, кто волосы отрастил, буду их вместе с головой отрезать, не глядя - русский ли, туркмен ли. Вот что я думаю делать дальше!
- Недалеко ушла твоя справедливость от той, на которую ты жалуешься.
- Зато она - моя!
- Разве что… Ну, что ж, у кого печать, тот, как говорится, и Сулейман - у кого власть, у того и сила. Попробуй сделать наоборот, посмотрим, что из этого получится - то ли птичка чирикнет, то ли ёж запоёт.
- Не одобряешь?
- Нет, - сказал Бекмурад-бай и плеснул себе в пиалу немного, на самое донышко, вина из бутылки, нет, не одобряю.
- Посоветуй, что делать в таком случае.
- Ждать.
- Чего ждать? Пока на яйце шерсть вырастет?
- Пока время придёт за винтовку браться.
- Такой совет для черепахи хорош - она триста лет живёт.
- Почему - черепаха? Араб, говорят, через сорок лет отомстил и то сказал: "Поторопился я".
- Я не араб, я туркмен!
- Хвала аллаху, а то я уже сомневаться начал, что за кровь течёт в жилах моего брата.
- Не смейся, брат, и так на душе противно, будто муху в чале проглотил.
- Хорошо, - согласился Бекмурад-бай, - поговорим серьёзно, как подобает уважающим себя мужчинам. Почему я не одобряю твоего решения? А вот почему. После того, как русские скинули царя Николая и большевики установили Советскую власть, прогнав белогвардейцев, инглизов, франков и прочих, любому скудоумному может показаться, что силу эту вовек не одолеть. Но мы не скудоумные. И хотя признаём, что власть крепкая, однако не забываем и мудрость предков, утверждавших, что одинокий всадник пыли не поднимет. Так или не так?
- Так, - согласился Аманмурад.
- Тогда слушай дальше, - продолжал Бекмурад-бай. - Власть эта крепкая, но она в целом мире - одна. Окружают её другие власти, на неё мало похожие, зубы скалят.
- Вроде, как собаки волка окружили?
- Похоже. Пока они скулят и лают, друг дружку подбадривая. Но придёт срок - кинутся. Тогда, возможно, и мы за винтовки возьмёмся. А пока надо погодить немножко, присмотреться к тому, что происходит в мире. Если же ты сейчас возьмёшь винтовку и выйдешь в пески, от этого у Советской власти даже кровь из носу не пойдёт. Так или не так?
- Не знаю, - заколебался Аманмурад. - Если ты говоришь, то, стало быть, так.
- Знаешь! - твёрдо сказал Бекмурад-бай. - Что видел твой старший брат, когда на коне с оружием в руках фронт держал? Чего он добился? Сидит теперь дома, дрожа, как заяц. У тебя силы больше, что ли, доблести больше, что ты в седло рвёшься? Сколько знаю, ни один калтаман ещё доброй славы о себе не оставил.
- Не к славе я рвусь, джан-ага! - воскликнул Аманмурад. - Пусть её, эту славу, воробью на хвост привяжут! Сердце горит, понимаешь? Сердце!
- А у меня, по-твоему, вместо сердца - мышиное гнездо? - совсем тихо спросил Бекмурад-бай.
И тон, каким были сказаны эти слова, заставил Аманмурада замолчать и другими глазами посмотреть на старшего брата. А тот, сутуля широкие плечи, опираясь руками о колени, сидел неподвижной каменной глыбой. Но было в этой неподвижности что-то пугаю-шее - словно вот-вот должна сорваться глыба и покатиться, сметая осе на своём пути.
Бекмурад-бай тускло улыбнулся, приметив необычное волнение брата, кивнул на бутыль:
- Налить?.. Вообще-то дрянь, с чаем не сравнишь. Может, разбудить всё же хозяйку? Амансолтан быстро управится.
- Не стоит, - отказался Аманмурад. - Устал очень, джан-ага. Да и вино с непривычки голову туманит.
- Спать ляжешь?
- Лягу. Только давай сперва разговор закончим.
- Что ж кончать… Тебе надо возвращаться назад и доживать свою половину срока.
- Только не это! Полдня не смогу провести там!
- Здесь тоже тебе нельзя показываться.
- Знаю. Потому и прошу коня и винтовку.
- Ладно, коня я тебе дам. Но поедешь ты не в пески, а на ту сторону границы.
Мысль брата показалась Аманмураду не такой уж плохой. Он подумал и спросил:
- А эта, беглая, так и будет имя моё порочить безнаказанно?
- О ней - забудь! - отрубил Бекмурад-бай. - Придёт её время. Кто сел на чужую лошадь, тот рискует слезть в грязь, а пришлая эта давно не на своём коне сидит. Сбросим её в грязь, да так, что вовек не отмоется ни сама, ни те, кто руки тянет за её подол подержаться.
- Согласен, - сказал Аманмурад и сладко зевнул. - О семье бы надо подумать.
- Подумаем. Верного человека пошлю, привезёт их сюда.
- Ладно. За границу так просто поеду?
- В любом дереве есть корень, в любом деле - смысл: поедешь не просто так, а под видом торгового человека.
- Торговать-то чем стану?
- На первый случай захватишь с собой конский вьюк ковров и конский вьюк чаю. К тому времени, когда вернёшься, приготовлю шкурки каракуля - их повезёшь. Два-три раза съездишь - сам увидишь, чем выгоднее торговать.
- И всё?
- Нет. Торговля - это само собой, главное - держи открытыми уши Соображай, где - пустая болтовня, а где - серьёзные слухи. Впрочем, это я сам решу, ты только запоминай всё получше. Каждый раз тебя будет ждать здесь товар и свежий конь.
- Не вызовет подозрения, что у тебя часто новые лошади будут появляться? - засомневался Аманмурад.
- Откуда быть подозрению, если я с каждого базара буду свежих коней приводить?
- А ты хитёр! - одобрительно засмеялся Аманмурад и опять зевнул с подвывом. - Тебя не проведёшь.
- Да уж, хвала аллаху, умом не обделил. Кстати, пристанище тебе постоянное нужно, поэтому на той стороне купи подходящий дом, обстановку. Может, и семью туда перевезёшь.
- Ладно, куплю… Где спать-то мне ложиться?
Взялась собака ковёр ткать!
Низенькая встрёпанная толстуха вкатилась в кабинет председателя ревкома так стремительно, словно ей поддали сзади коленом. Охая, всхлипывая и причитая, она принялась растирать голень, не забывая поглядывать на председателя ревкома. Казалось, обессиленная, она вот-вот свалится на пол.
Будь на месте Клычли другой человек, он поспешил бы поддержать женщину, помочь ей. Но Клычли ещё со времени учёбы в медресе отлично знал Энекути и все её повадки. Поэтому он сидел спокойно и ждал, когда она кончит свою запевку и перейдёт к делу.
Хромая изо всех сил, Энекути заковыляла к столу.
- Садитесь, - Клычли указал на стул.
Энекути затрясла сальными прядями:
- Ой и не проси, ой и не проси, баяр-начальник! Не могу я на этом сидеть! Я лучше вот здесь сяду, на пол, чтобы поясница моя бедная выпрямилась, можно?
- Садитесь как вам удобнее, - разрешил Клычли. - Вы что, болеете?
Энекути уселась на грязный, исхоженный многими ногами пол, расправила платье.
- Болею, ох, болею, баяр-начальник!.. Слава аллаху, и на государственной службе есть наши туркмены. Не сглазить бы, не сглазить бы… тьфу, тьфу, тьфу! - Она трижды ритуально поплевала в сторону Клычли. - Пусть дурной глаз не коснётся нашего большевика, пусть ему в каждом деле ангел помогает! Ох-ов, горести наши!..
- Если болеете, к врачу надо идти, а не ко мне, - сказал Клычли. - К табибу, - пояснил он, полагая, что Энекути не поймёт слово "врач".
- Вах, я сама табиб, баяр-начальник! Откуда я знаю, какой табиб у тебя? Может, он мужчина! По мне, лучше окаменеть, сидя на месте, чем показать себя мужчине! Вах, вах, как можно таксе советовать бедной женщине!
- Успокойтесь, никто не посягает на вашу стыдливость и целомудрие, - Клычли подал ей стакан воды. - Выпейте воды и объясните, с какой просьбой вы пришли.
- Да будут все наши просьбы услышаны такими отзывчивыми начальниками, как ты, мой инер! Сирота я несчастная, без крыши над головой осталась, без родных и покровителей! А для бедняка и собака враг и вошь враг… - Она заплакала, громко шмыгая носом.
- Никто вас не обидит, - сказал Клычли. - Советская власть велит ко всем относиться справедливо, особенно… к сиротам.
- Вах, я и прежде слышала, что Советская власть- настоящий покровитель бедняков! Теперь собственными глазами это вижу! Скажи своей власти, мой инер, что если хочет она поспеть к сироте на помощь, пусть ко мне спешит. Произвол надо мной устроили - из дому за руку вытащили, под открытое небо выгнали, как захудалую собаку! Вай, горе мне!
Она снова заплакала. Вызвать у себя обильные слёзы ей составляло не больше труда, чем верблюду отрыгнуть жвачку. Это было профессиональное искусство, благодаря которому Энекути, несмотря на все свои недостатки, пользовалась благорасположением многих аульных женщин, кому она приходила сочувствовать в горе и беде. Но Клычли был не женщина, а спектакль начал ему надоедать. Наладить бы в три шеи отсюда эту чёртову притворщицу, с вожделением думал он, понимая, что никогда не сделает этого, потому что не его крестках зловредная баба, дай ей только повод.
- Ты, инер мой, можешь подумать, с чего бы это мотаться женщине по государственным учреждениям, с чего бы ей людей занятых от дела отрывать, - продолжала тем временем жаловаться Энекути. - Я тебе отвечу, мой ягнёнок: мне полных сорок лет, и ни разу не мешала я начальникам своими просьбами. Это не я пришла, это беда моя пришла. Ты уж прости, что время твоё дорогое государственное отнимаю.
- Ничего, ничего, - сказал Клычли, - мы сами приглашаем женщин приходить к нам со своими заботами. У кого есть просьбы и жалобы, пусть приходят, не стесняются.
- У меня, верблюжонок мой, у меня есть просьба и жалоба! Окажи сироте своё покровительство - прикажи вернуть меня в прежний дом и сделай так, чтобы враги мои на глаза мне не показывались!
- Сделаю всё, что в моих силах, если вы толком расскажете мне о своей беде. Кто вас выгнал из дому и за что?
- Кто выгнал? Ай, целая свора таких, чьи бороды побелели на солнце! Аксакалы называются! Какие они аксакалы! Смутьяны они самые настоящие! Им надо, чтобы женщина перед ними травой стелилась, чтобы она перед каждым, - прости, сынок, за стыдливое слово, - чтобы перед каждым в штанах подол свой задирала. Вот им что надо! А я не из таких! Я хоть и подневольная женщина, а честь свою соблюдаю.
Знаем, какая ты "честная", подумал Клычли, наслышаны предостаточно о твоих похождениях. Черкез-ишан такое рассказывал, что хоть на месте падай, хоть отплёвываться беги: и как ты к пиру своему молодух заманивала, а сама в замочную скважину подглядывала, и как сама приезжих богомольцев завлекала. Может, и не всё это правда, да только где не горит, там и дым не идёт. И вряд ли ты изменилась за эти годы - чёрный войлок от стирки не побелеет. Свои грехи на других пытаешься свалить? Видать, крепко досадила ты людям, если они тебя так турнули, что ты и в ревком дорогу нашла. Это подумать только - все аксакалы миром поднялись против одной вздорной бабы! Впрочем, это хорошо, что именно не власть, а сами аксакалы принялись наводить порядок в своём доме. Это очень хорошо! И если ты увиливаешь от прямого ответа, значит, ты виновата, а не они, не те, кто тебя выгнал. Но как же мне всё-таки выставить тебя отсюда?
- Ладно, - сказал Клычли, поднимаясь со стула, - я вызову председателя вашего аулсовета, и мы выясним…
Энекути не дала ему договорить. Путаясь в платье, наступая на концы шали, она тоже вскочила на ноги.
- Какой такой аулсовет! Наш аулсовет - Аллак непутёвый! По целым дням мечется, стараясь у каждой собаки по клочку шерсти с хвоста сорвать! Не признаю такого аулсовета! Я к тебе пришла, ты ревком, ты сам помогай! Я этого Аллака на порог к себе не пускала - дочку босяк голоштанный увёл, калыма не заплатил - а ты хочешь, чтобы он мои дела решал? Не надо мне такого решения! Он, если хочешь знать, заодно со смутьянами, своим кулачищем в поясницу меня толкал, из дому выгоняя!
Ну, это ты, милая, опять врёшь, не способен на такое наш мягкотелый Аллак, мысленно улыбнулся Клычли. Ему неожиданно стало весело: вспомнилось, как они с Дурды приподнимали терим кибитки Энекути, чтобы Аллак мог пролезть тайком к своей жене. Как её? Джерен, кажется, зовут. Вспомнилось, как прибежали молоду-хи выручать Аллака, когда его колотила разъярённая Энекути. Им с Дурды тоже от неё досталось тогда - как бешеная кошка визжала. Она и сейчас того и гляди завизжит.
Клычли взглянул на покрасневшее лицо Энекути, на её широко раскрытые в гневе глаза и невольно подумал: а ведь действительно красивые глаза у чертовки, девушкой была - не один парень, вероятно, счастье своё в них видел.
- Где ваш дом? - спросил он.
- На кладбище мой дом!
Клычли вздрогнул: рехнулась она, что ли?
- В мазаре я там жила… в мазаре Хатам-шиха, - пояснила Энекути. - Сколько лет жила, горя не знала. Аксакалы пришли: уходи, говорят, куда хочешь. Никуда я не хочу! Я их не трогала, и они ко мне пусть не лезут! Тоже мне нашлись хранители благочестия - осквернила я им, видите ли, священное место, что беднягу бездомного пустила туда жить!
Клычли облегчённо перевёл дыхание - всё решилось само собой и как нельзя лучше.
- Очень сожалею, - сказал он с таким наслаждением, что сам удивился, - очень сожалею, что ничем не могу вам помочь!