На этот раз внутри механизма что‑то скрипнуло. Представитель фирмы прервал поток своего красноречия, чтобы прочистить горло. Хозяин бистро поднял голову, и его глаза округлились от удивления. Представитель был длинный, как жердь, и бесконечно унылый. Одет он был с щегольством бедняка… Из верхнего кармашка пиджака торчал огромный платок, при каждом заученном повороте правой руки на пальце сверкал огромный медный перстень, начищенный до блеска пастой "Каоль". Представитель фирмы уже вынул квитанционную книжку, вложил в нее копировальную бумагу и приготовил шариковую авторучку. Он был похож на бездомного пса, который тоскливо бродит по улице, когда в помойных ямах не найдешь даже корочки хлеба.
- Ничего… Ну, хорошо. Даже бочки из‑под вина не можете вернуть? Нет? Хорошо. Что уж там… Подождем, пока дела пойдут лучше. В таком же положении сейчас все хозяева бистро на улице Орийон, того и гляди протянут ноги. И угольщики тоже, но по другой причине: у них слишком много работы. Прежде они жаловались, что работы не хватает. А теперь тоже жалуются…
Вошел посетитель и потребовал грога.
- Извините, до свиданья, не буду вам мешать… До свиданья и спасибо.
Он уже убрал свои письменные принадлежности, но когда дело дошло до шариковой авторучки, неожиданно протянул ее хозяину бистро.
- Взгляните‑ка, это авторучка с маркой нашей фирмы. На ней написано "Рикар". Примите ее от меня. (Он выпрямился.) Это подарок фирмы. До скорого свиданья…
Но прежде чем закрыть за собой дверь, он обернулся еще раз, подождал, не позовут ли обратно, и на губах его мелькнула жалкая кривая улыбка.
Один из посетителей, выпивавших у стойки, заметил:, - Стиляга.
Жако гневно взглянул на него.
К счастью, хозяин бистро возразил:
- Что вы! Попросту неудачник.
* * ч*
Перед отходом поезда 18.45 обычная суета сменяется безумием. В Денфер - Рошеро туннели, соединяющие станцию метро с линией Париж - Со, перегорожены решеткой с остроконечными прутьями. Можно подумать, что это проходы, ведущие из зверинца на арену цирка. По ним, рыча и толкаясь, как дикие звери, устремляются пассажиры, когда прибывают поезда линии Клиньякур, Этуаль или Итали. Париж истекает кровью, и она изливается толчками по туннелю - артерии, резко обрывающемуся при выходе на поверхность земли в долине Шеврёз.
Шесть часов вечера.
Париж повесил на гвоздь свою грязную фуражку и трясет гривой на все четыре стороны.
Милу проскочил в последнюю минуту, когда железные Ворота уже закрывались. Жако оказался прижатым к решетке напиравшей сзади толпой. Подавшись назад, он вывернулся, подтянулся на руках, быстро осмотрелся, перескочил через ворота и бегом бросился к поезду. Автоматические двери давно закрылись бы, если бы ноги и локти пассажиров не торчали из переполненного вагона. Жако повернулся лицом к платформе и стал хладнокровно оттеснять спиной пассажиров в вагон. Уцепившись обеими руками за створки двери, он согнулся в три погибели и, как каток для трамбовки, с силой нажал на стоявших плотной стеной людей.
Дверь с треском захлопнулась, чуть не прищемив ему нос.
Жако возвращался домой после напрасных поисков работы. Он сообщил Милу, что всюду, куда бы он ни приходил, в отделе кадров требовали адрес его старого места работы.
- И прежде чем тебя нанять, они звонят по телефону; можешь себе представить, что после моего прямого правого…
Бэбэ вошла в вагон на станции Бур - ла - Рен. При виде Жако, стоявшего возле двери, на ее лице появилась колючая улыбка:
- Не меня ли ты ждал… случайно?
Он ответил, мотнув головой:
- Еще бы… конечно, ваше величество!
И подчеркнуто повернулся к ней спиной.
Милу отнесло толпой в другой конец вагона. Он очутился рядом с Морисом, и оба коротали время, читая крупные заголовки вечерних газет: "Массовая высадка парашютистов в Дьен - Бьен - Фу. Город взят. Этот первый успех изменил положение на фронте в пользу наших войск…"
- Знаешь, сколько получают парашютисты? - спросил Морис. - Больше ста тысяч при вербовке и столько же при отправке. А там, на месте, больше пятидесяти тысяч франков в месяц.
- Не считая всяких спекуляций и сделок, - заметил Милу.
- Не нужно даже спекуляций. Представляешь себе: пятьдесят тысяч в месяц?..
Он на минуту задумался:
- А главное, военным не на что и тратить деньги. И если ведешь себя скромно…
Милу с любопытством посмотрел на приятеля. Морис отвернулся и весь ушел в созерцание ночи, прорезанной, словно молниями, лучами фонарей.
- На военной службе никогда не ведут себя скромно, знаешь.
Морис не обернулся. Милу вынул пачку сигарет.
- На вот, возьми.
Морис взял сигарету. Они закурили. Морис посмотрел на Милу, затем на кончик сигареты. Наконец, проговорил:
- Сегодня утром я получил расчет.
- Чем провинился?
- Ничем. Мертвый сезон.
- Ах да… мертвый сезон.
Вдруг на Милу напал смех.
- Значит, ты теперь вроде нас, вроде Жако и меня. Ищешь работу…
Но Морис не смеялся, Милу почувствовал, что смеется один, и прошептал:
- Да, конечно, для тебя…
Морис не расслышал:
- Что ты говоришь?
- Ничего. Не огорчайся. - Милу толкнул приятеля локтем в бок. - Я уже нашел работу. Специализируюсь по центральному отоплению.
Морис был сумрачен по - прежнему. Милу снова толкнул его в бок.
- Центральное отопление… представляешь себе, как это здорово зимой! Шикарная жизнь - в тепле.
Они не сказали больше ни слова до самой станции.
- А как это оплачивается?
- Не слишком хорошо. Девяносто франков…
Их поглотила ночь. Свет в городе не горел… Электрическая компания Франции все еще придерживалась летнего расписания.
Для Жако пробуждение по утрам было теперь невеселым. День представлялся ему зияющей черной ямой, и впереди не было ничего, кроме неизбежных поисков работы. Надо было умываться в ледяном помещении и прежде всего вскипятить чайник, чтобы отогреть колодезный насос. К тому же спал Жако плохо. Лулу кашлял все ночи напролет. У мальчика бывали такие приступы, что он мог хоть кого разбудить.
- У тебя плохой вид, Жако. Лулу очень кашлял сегодня, да? - спросила мать.
- Не переставая.
Жако на минуту задумался, подняв кисточку для бритья, и попытался объяснить:
- Временами даже через определенные промежутки…
- Каждые полчаса до двух утра, а после двух каждый
* * *
час
- Ты тоже слушала, мама?
- Да, я глаз не могла сомкнуть всю ночь.
- Не беспокойся, мама, это ничего… он простыл немного.
Мать размешала сахар на дне кружки, допила последний глоток, поставила кружку с торчавшей из нее ложечкой на край раковины и вздохнула:
- Думается мне, болезнь у него серьезная.
Скрипнула старая калитка.
- Это Амбруаз, - сказала мать.
Но Амбруаз не сразу вошел в дом. Он любил немного потоптаться в садике - оглядывал все вокруг, вдыхал полной грудью свежий утренний воздух, прежде чем запереться в душной комнате.
Он поздоровался с матерью и смущенно пожал руку Жако.
- Ты не очень замерз этой ночью, Амбруаз? - спросила мать.
- Гм… нет.
Он повесил сумку и нерешительно переступал с ноги на ногу, машинально похлопывая себя по бокам широченными ладонями.
- Следующую неделю я буду работать в дневную смену.
Наверху, в комнате Лулу, послышался кашель, визгливый, как вой сирены. Мать вздрогнула. Но Жако уже мчался по лестнице.
- Погоди, мам, я посмотрю…
- Вот, возьми тазик, а то, может, Лулу станет рвать.."
Лулу сидел на кроватке, опираясь на худенькие ручонки, он опустил голову и прижал подбородок к груди. Глаза были закрыты, лицо в красных пятнах, крупные слезы катились по щекам. Во время приступов кашля все хилое тельце ребенка содрогалось. Сперва начинали дрожать ноги, а вместе с ними и одеяло, под конец кашель переходил в хриплый свист и голова мальчика беспомощно болталась во все стороны.
- Скорей! Скорей!
Не открывая глаз, он показал рукой на тазик, который держал брат. Жако подставил его под подбородок Лулу, и мальчика сразу стало рвать мучительными резкими толчками, словно через силу. Когда ему показалось, что приступ прошел, Лулу поднял на брата полные слез глаза, слабо улыбнулся, но почти тотчас же вынужден был снова нагибаться над тазиком.
Через плечо мальчика Жако сокрушенно смотрел на мать, ожидавшую с чистым полотенцем в руках.
Подбитые гвоздями башмаки застучали по ступеням узкой деревянной лестницы: Амбруаз тоже поднимался наверх.
После приступа Лулу сидел в кроватке и вытирал лицо полотенцем. Теперь уже он был мертвенно - бледен. Видя, что все домашние собрались вокруг него, мальчик испугался.
- Я немнозецко болен… - прошептал он, пытаясь сам себя успокоить.
Лулу посмотрел сперва на Жако, потом на мать, потом на отца и сразу перестал улыбаться. Тогда Жако в свою очередь посмотрел на Амбруаза, мать тоже остановила свой взгляд на главе семейства.
- Надо позвать доктора, - ^ сказал Амбруаз.
Лулу принялся хныкать:
- Не хоцу. Не хоцу доктора. Он сделает больно…
Амбруаз взглянул на плащ и на кашне Жако, собравшегося уходить. Нерешительно проговорил:
- Ты едешь в Париж, чтобы..? Ты еще ничего..?
Амбруаз лишь в исключительных случаях оканчивал начатую фразу. Обычно он с трудом выжимал из себя слова, точно волочил усталые ноги, и часть слов неизменно терялась в пути.
- Милу уже нашел работу, - поспешил сообщить Жако.
Амбруаз продолжал смотреть на него, качая головой.
- По части центрального отопления, - уточнил Жако.
- А… - протянул Амбруаз.
- Только он немного зарабатывает там…
- Ну что ж, - сказал Амбруаз.
Он вышел из комнаты. Деревянные ступеньки лестницы заскрипели под его тяжелыми шагами. Потом в кухне звякнула о кружку чайная ложечка, засвистел газ и с треском вспыхнул от поднесенной спички.
- Послушай, я не хоцу, чтобы приходил доктор.
Жако провел рукой по волосам мальчика и направился к двери.
- Жако, послушай, останься со мной… - умолял Лулу.
- Я еще не ухожу. Спущусь на минутку и потом вернусь.
- Ладно, тогда оставь пальто.
- Хорошо, сейчас… - неопределенно пробормотал Жако, выходя за дверь.
- Знацит, ты уходишь! Да, уходишь! Вот видишь, ты уходишь!
И Лулу снова затянул свою песенку:
- Не хоцу доктора! Не хоцу, чтобы он приходил! Не хоцу!..
Сполоснув таз у колодца, вернулась мать.
- Будь у нас хоть вода в доме! - вздохнула она.
Мать потянула дверную ручку, но дверь так и не закрылась.
- Послушай, Жако, придется все‑таки кому‑нибудь из вас починить дверь, тебе или отцу…
Выходя, Жако осмотрел дверь. Дверная петля была цела, но косяк треснул и отстал от облупившейся стены.
* * *
Нужно было перебрать несколько досок, сколотить их гвоздями, зашпаклевать щели. Казалось, в этом бараке нет ничего целого, крепкого. Все точно поражено болезнью или старостью - каждый камень, каждая рама, каждая черепица. Двери плохо закрываются, окна перекосило, печи дымят. Штукатурка страдает неизлечимой проказой, стены изрезаны длинными трещинами, похожими на татуировку, водосточные трубы проржавели. Пол покоробился, и от этого двери либо не сдвинешь с места, либо они без удержу хлопают. На обоях и на штукатурке выступают неизвестно откуда появившиеся пятна, можно подумать, что стены сами порождают их. Нижняя ступенька лестницы неудержимо оседает. Под нее для устойчивости подложили кирпич, но и он тоже куда‑то проваливается. Вся крыша в глубоких ранах, сквозь которые видно небо. Сырость размягчает самый остов здания. Оно вбирает в себя воду, как промокашка. По закону капиллярности вода просачивается между камнями, между кирпичами, и весь барак словно разбухает. Он кажется тяжелым, усталым, обрюзгшим, как больной водянкой. Стены коридора без устали плачут, а зимой сверкают ледяными узорами. Гвозди входят в перегородку, как в масло, но затем она начинает исподтишка выталкивать их обратно, и в одно прекрасное утро, убирая комнату, обнаруживаешь, что они все на полу. Проказа переходит со стен на мебель. Через три дня после своего водворения в доме новый стул уже приходит в дряхлость. Он скрипуче охает, деревянные части расползаются, соломенное сидение гниет. Ветхая одежда, которую отнесли на чердак, старая обувь, валяющаяся среди хлама под лестницей, покрываются гонким слоем плесени. Мебель покупалась от случая к случаю в зависимости от размера получки, поэтому ни одна вещь не подходит к другой, и все они словно огорчены, что попали в такую дурную компанию. Ремонт производится нерегулярно и не дает никаких результатов. При виде медленного разрушения здания у самого деятельного хозяина, у самой расторопной хозяйки опускаются руки. Ничто в доме не кажется прочным, устойчивым, настоящим. На всем лежит печать чего‑то временного, нездорового, недоделанного. Живут здесь, как на биваке. Занавески, которые радовали взгляд в магазине, повисли на окнах барака, как старые тряпки. Жаль поместить что‑нибудь новое в этот мир медленного умирания вещей, где все приходит в негодность. Бедность и новизна не вяжутся между собой.
Среди ночной тишины в бараке раздается треск, напоминающий поскрипывание пустого кошелька.
Створки входной двери медленно, но неуклонно оседают. Доски, из которых они сделаны, рассохлись, а три поперечины перекосились. Железный засов тоже подался вниз, вместе со скобами. Одна из досок левой створки как‑то треснула по диагонали, и половина ее мгновенно исчезла: какой‑то мальчишка из Гиблой слободы смастерил себе из нее саблю. Дверца почтового ящика соскочила с петель. Починить ее все не хватает времени, да и надо еще купить новые петли и шуруцы, а пока дверцу используют как подставку для кастрюль. Часть врезного замка - та, в которую входит язычок, уже давно исчезла. А обе половинки дверного замка настолько разошлись, что уже нет никакой надежды сблизить их. Чтобы как‑нибудь спасти расползающуюся дверь, там и сям приколотили несколько досок от старых ящиков. Многие гвозди погнулись, когда их стали забивать. Их так и оставили торчать в виде запятых в ожидании, когда под руку подвернутся клещи. Одна из дверных петель отскочила, - штукатурка в этом месте осыпалась, и здесь уже требуется вмешательство каменщика, а не столяра. Теперь, чтобы открыть или закрыть дверь, приходится приподнимать ее, ухватившись за ручку, поэтому у людей, когда они входят в дом, лица бывают недовольные.
Вместо замка, половинки которого решительно не желают соединиться, к двери приделали щеколду, она опускается под действием собственной тяжести на самодельное приспособление - железную планку, прибитую внизу и отогнутую вверху. Чтобы открыть дверь с улицы, приходится просовывать руку в неизбежную дверную щель и приподнимать щеколду. 1'аким образом, новоприбывшие дают о себе знать, прежде чем появятся на пороге.
Уже много лет входная дверь подвергается пагубному действию таинственных сил, нижний ее край измочалился, словно кто‑то нарочно возил им по полу.
И дверь и дом питают глухую ненависть к жильцам и неуклонно подтачивают их здоровье.
* * *
- Как только стану работать, обязательно куплю себе одну вещь… - сказал Милу.
Жако усердно тер большим пальцем левой руки место, где когда‑то был указательный палец.
- А что ты купишь?
Друзья сидели у мамаши Мани. Печка была накалена докрасна. Руки и ноги отогревались, мысли лениво ворочались в голове.
- Помнишь парашютистов на танцах?
- Ну и всыпали же мы им по первое число! - Жако блаженно улыбнулся, подняв глаза к потолку.
- Знаешь, один из них тогда вытащил нож…
Автоматический нож сильно поразил воображение Милу.
Он стал подробно объяснять Жако все его достоинства. Нож можно открыть одной рукой; парашютисты всегда пользуются таким ножом, чтобы перерезать веревки парашюта, если в них запутаешься. В схватке с врагом он не подведет. Прямо мороз подирает по коже, когда этот нож щелкает.
Друзья обменялись местами, подставив печке другой бок. Интересно было следить через окно, как ледяной ветер сдувает гравий на углу улицы Сороки - Воровки. Милу пробормотал сонным голосом:
- Собачья погода.
Жако что‑то проворчал в ответ, с наслаждением растирая себе поясницу. Милу снова начал:
- Говорят, на Средиземном море люди купаются круглый год. Знаешь, я там бывал.
Тогда Жако подсунул под себя ногу, скрестил на столе руки и, прижавшись к ним щекой, замер в ожидании.
Да, Милу довелось слышать, как стрекочут цикады; они поднимают невероятный гомон. И когда прогуливаешься под оливковыми деревьями, цикады так трещат, что заглушают твой собственный голос. Кажется, что собрались вместе сотни ребятишек и посвистывают себе сквозь зубы…
Мамаша Мани вышла из кухни, поздоровалась с обоими пареньками и, усевшись, принялась чистить картошку. У нее был немного низкий приятный голос, и улыбка неизменно сопровождала каждое ее слово. Ей хотелось, чтобы Жако и Милу почувствовали себя непринужденно, она стала расспрашивать их, не нашли ли они работу, желая показать, что от чистого сердца приглашает парней погреться у своего камелька, даже если они ничего не закажут.
- С завтрашнего дня начинаю работать по части центрального отопления, - вызывающе проговорил Милу. И тут же объявил: -Я плачу за выпивку!
Они отхлебнули по глотку вина, и Жако опять приготовился слушать. Милу закрыл глаза и погрузился в дорогие ему воспоминания.
- "Ма". Так они называют свои фермы там, в Провансе. Это большие дома, длинные и белые, с множеством пристроек: крытое гумно, конюшня, курятник. Обычно дома одноэтажные. Комнаты низкие с узкими окнами. А солнца там столько, что от него приходится прятаться. Камины большие - пребольшие, и когда наступают холода… ну холода, конечно, для тамошних жителей, в камине зажигают охапку сухих виноградных лоз, и сразу становится тепло и светло: огонь весело потрескивает, и кругом так хорошо пахнет. Мебель у них простая, низкая и тяжелая. Столы длинные и широкие, точно кровати. Садишься за стол - и тебе подают колбасу, козий сыр, завернутый в виноградные листья, и вкно из выжимок, но у нас оно сошло бы за божоле.
Оба друга потягивали белое вино, закрыв глаза.
- Да, есть во Франции такие уголки… - заметил Жако.
- Всюду может быть шикарно, знаешь, - сказал Милу и добавил: - Была бы только работа!
Но вдруг он рассердился:
- Работа! Работа! Захоти они, и работы нашлось бы хоть отбавляй! Людей не хватало бы, чтобы с ней справиться!
- Теперь, Милу, когда ты устроился, придется мне одному бегать по объявлениям.
- Не беспокойся, уж тут ты никогда не останешься в одиночестве. Мориса тоже выкинули на улицу: в обувной промышленности мертвый сезон.
Они заговорили о Морисе. Для него безработица - настоящая трагедия, ведь ему надо кормить все семейство. Как‑то вечером, в поезде, он рассказывал Милу о парашютистах, о том, сколько им платят в Индокитае. И голос у него был какой‑то странный. Словно он вбил себе что‑то в голову…
- Знаешь, Жако, - вдруг сказал Милу, - автоматический нож я не стану покупать, он у меня уже есть. Я его стянул тогда у парашютиста…
- Погоди, давай поменяемся местами.
Они опять пересели и повернулись к печке другим боком.