- Старика привезли! Рудольф, идем! Он будет говорить только с тобой и со мной. Все эмоции после.
У Гесса на несколько секунд потемнело в голове.
"Стариком" в партии называли Эриха Людендорфа, отставного фельдмаршала, который в двадцать третьем году номинально возглавил легендарный "пивной путч" и с которым уже пять лет после провала выборов в двадцать пятом Гитлер не поддерживал отношений. Отношения были не просто прерваны, они были порваны в клочья и расшвыряны по салонам и страницам газет. Лю-дендорф открыто обвинял Гитлера в злых намереньях; партия платила бывшему кумиру скрытой враждебностью.
- Кто? - только и мог выговорить Гесс.
- Рем! - рявкнул Геринг. - Кто еще мог подложить эту мину фюреру под задницу? Адольф едва не вышел в окно! - И, услыхав хохот Лея, тоже фыркнул. - Пошли. Старик только что продефилировал через зал, все прогнулись и - пока молчок. Но у него серьезные намерения. Вполне может высказаться.
Людендорф, генерал-квартирмейстер, начальник оперативного штаба Гинденбурга, ветеран мировой войны, национальный герой, не сумевший проглотить версальского позора и в начале двадцатых поддержавший молодых националистов, к концу десятилетия на многое глядел уже другими глазами - и прежде всего на Гитлера. Именно он, Адольф Гитлер, казался ему стержнем зла, именно в нем сосредоточились для старого вояки все пороки избранного курса. "Всем лжет, всех морочит, все опошлил, все извратил…" - говорил он о фюрере нацистов. "Его нужно выслать, а национальное движение - вычистить", - внушал он своему старому другу, флегматику президенту Гинденбургу "Если ты не сделаешь этого, Пауль, может быть поздно, и будущие поколения немцев проклянут нас". Однако не ко всем бывшим путчистам отношение его было столь однозначно негативным.
Людендорф не раз выражал сожаление по поводу того, что иные славные ребята и храбрые воины поддались "параноидальным заклинаниям этого злонамеренного типа". И сегодня, приехав сюда по настойчивому приглашению "честного задиры" Рема, он выказал желание побеседовать также с "беднягой Германом", памятуя о тяжелом ранении Геринга, полученном во время расстрела путчистов на Резиденцштрассе, и с "умненьким Руди Гессом, который так нехорошо обошелся с министрами", - имея в виду, что 10 ноября 1923 года Рудольф в доме издателя Лемана взял в заложники министров внутренних дел и сельского хозяйства и увез их, чтобы спрятать на одной из лыжных баз в горах, а по пути, играя с ними, как кошка с мышками, четыре раза выводил в лес, делая вид, что отыскивает подходящее дерево с целью повесить заложников.
Людендорф, в простом штатском костюме, с величественной выправкой кайзеровского генерала, прохаживался в обществе Шахта, Тиссена и известного литератора Артура Дин-тера, гауляйтера Тюрингии, разглядывая знамена, штандарты, плакаты с национальной и фашистской символикой, украшавшие стены зала. Изредка он непринужденно кивал тем из присутствующих, кого по тем или иным причинам еще не вычеркнул из списка порядочных людей, а также - дамам, немногочисленным сегодня. Рем следовал за гостем, иногда обращая его внимание на тот или иной символ или любопытный плакат, давая свои комментарии, которым Людендорф сдержанно улыбался.
Фюрера не было видно: он тем временем медленно двигался за колоннами по противоположной стороне зала в обществе Митфорд и Геббельса и делал вид, что совершенно увлечен очаровательной англичанкой. Геринг и Гесс, войдя в зал, поначалу разошлись, поскольку Рудольф, к презрительной досаде Германа, тотчас отправился к своему фюреру за указаниями. Гитлер быстро сказал ему несколько слов, и тот, еще более хмурый, присоединился к Герингу, уже беседующему с Лю-дендорфом.
У Рудольфа была сейчас одна задача - помочь фюреру не потерять лицо. Но негодование по поводу Рема так переполняло его, что он с трудом мог управлять собою. То ли высокое давление, то ли эта злость толкнули его под руку, и когда Людендорф поздоровался с ним кивком головы, Гесс резко вскинул ладонь. Так приветствовать полагалось лишь члена НСДАП. Брови фельдмаршала презрительно поползли вверх, однако что-то в лице Гесса его насторожило, и он прищурился. Рудольф дышал тяжело и часто; лицо его горело так, точно его только что отхлестали по щекам, глаза блестели нездоровым блеском. Весь его вид говорил о том, что он пребывает в состоянии фанатического экстаза - именно так расценивали это неискушенные наблюдатели. Но старый воин, посвящавший свой досуг, наряду с прочим, и медицине, ясно увидел симптомы близкого обморока или удара. Пылкий, страстный, непримиримый Людендорф под старость отринул пустые идеи, сделался внимателен к жизни в простых ее проявлениях и, отказавшись от ханжества официальных религий, почти приблизился к язычеству, вызывая недоумение у многих, хорошо знавших прежде "самую трезвую голову Германии". Сейчас, оценив состояние Гесса, Людендорф из человеколюбия предпочел его не усугублять и довольно скоро откланялся. Он любезно попрощался с Шахтом и Тиссеном, кивнул Динтеру и Рему, а Геринга и Гесса пригласил к себе для дружеской беседы. После чего, сделав общий поклон в зал, удалился с довольным видом. Все наблюдавшие откровенную дерзость Гесса ничего не поняли.
Не поняли они и дальнейшего поведения секретаря фюрера. Некоторое время он стоял у колонны, отвернувшись к стене. Потом вышел, шатаясь, точно пьяный, с видом человека, которого только что ударили по лицу. Гитлер этого не видел, продолжая флиртовать. Но когда Рем вышел сразу за Рудольфом, Геринг, не знавший подробностей этой ночи, сказал Лею и Пуци, что нельзя допустить объяснений, что конфликты сейчас неуместны, а тихоня Гесс, если его разъярить, пойдет в такой разнос, что и Рему несдобровать. Однако Лей придержал собравшегося выйти за ними Пуци, сказав, что главное уже позади, а развязки ситуация все равно не минует. "Лучшей няньки ему сейчас не подберешь", - произнес он загадочную фразу, которой ни Геринг, ни Ганфштенгль не поняли, так как состояние Рудольфа они объясняли приступом бешенства из-за возможного публичного унижения фюрера.
Гесс в это время успел добраться до туалетной комнаты, и, на его счастье, туда же следом за ним вошел Рем. В течение следующих пятнадцати минут Рудольфа буквально выворачивало, и он разбил бы себе голову о раковину, если бы Рем не держал его крепко поперек груди. Потом стало совсем плохо. Гесс не стоял на ногах, его бил озноб; руки и ноги сделались ледяными; голову сдавила страшная боль. Рем попытался усадить его на стул, но он валился набок и бормотал что-то бессвязное. Опять же на счастье обоих, в эту минуту в комнату вошел Гиммлер, и Рем послал своего бывшего "знаменосца" за подмогою. Гиммлер поступил стратегически правильно и не без человеколюбия - он доложил лично Гитлеру, беседовавшему в это время с Шахтом. Шахт, имеющий медицинские познания, отправился вместе с Гитлером; за ними - Геринг и Лей.
Ялмар Шахт, президент Рейхсбанка, самый уважаемый в Европе финансист Германии, был человеком железной воли и редкой невозмутимости. Однако, увидав бледно-голубого, неподвижного Гесса, висящего на руках у Рема, он испугался. Хрупкость человеческой жизни воочию предстала пред начинающим стареть Шахтом, и жуткая метаморфоза молодого, крепкого, полного жизни Рудольфа в холодеющий труп поразила его.
Гесса перенесли в ближайшее помещение - комнату сторожей. Шахт снял пиджак, засучил рукава и сам взялся за реанимацию, поскольку никакого врача Гесс попросту не дождался бы. Влив Рудольфу в горло сердечные капли, он велел расстегнуть на нем все пряжки и пуговицы и энергично растирать ему ладони и ступни ног, а также грудную клетку по часовой стрелке; сам же производил какие-то манипуляции с головой, попросив Гитлера поддерживать ее в определенном положении. Фюрера самого так трясло и колотило, что Шахт предложил и ему принять лекарство. Тот отказался.
Меры подействовали быстрее, чем того ожидал Шахт, - сердце забилось в нормальном ритме, кожа порозовела. Гесс открыл / лаза и уставился на склонившегося над ним банкира в крайнем недоумении. Его изумленные глаза даже насмешили Шахта. Он велел фюреру уложить голову Рудольфа на подушки, а остальным постепенно прекратить все манипуляции; Гессу же сказал, чтобы тот расслабился, спокойно лежал закрыв глаза и по возможности ни о чем не думал. Только сейчас все почувствовали, что пережили. Гитлер был бел, с него градом лил пот; Лей сидел закрыв лицо руками; Геринг тоже взмок и попросил у Шахта сердечных капель. У Рема по лицу текли слезы, но он их не замечал. На пороге, прислонившись к дверному косяку, стоял никем не замеченный Ганфштенгль - едва ли кто-нибудь видел раньше на красивом, тонком лице Пуци такое тупое выраженье.
Появились врачи, которых вызвал Гиммлер, и не обнаружили почти никаких отклонений в состоянии Гесса. О происшедшем они скорее могли судить по виду окружающих, которым никак не удавалось прийти в себя. Геринг почувствовал дурноту - его увезли домой. У Лея началось такое сердцебиение, что для врачей появилась работа. Пуци увел Рема. Шахт, пожав всем руки, тоже ушел.
В комнате открыли окна. С Гессом остался один фюрер, кутавшийся в плащ. Рудольф, похоже, задремал. Гитлер тоже как будто забылся. Внезапно очнувшись, он сильно вздрогнул, увидав перед собою Рема, который только что вернулся и сел на стул.
- Что? - спросил Адольф.
- Что - "что"? - отвечал Эрнст.
Гитлер отбросил плащ, подошел к окну и глубоко вздохнул.
- Ты понимаешь, что ты натворил?! Зачем ты притащил этого маразматика?!
Рем нервно дернулся.
- Ты бы помолчал! Объясни-ка лучше, по какому поводу ты его вчера напоил и сам напился?
- Не твое дело!
Оба говорили шепотом, понимая, что объяснение здесь и сейчас совершенно неуместно, однако избежать его у обоих не хватало сил. Они вышли в узкий коридорчик, ведущий от лестницы к комнате сторожей, и стали лицом к лицу.
- Что? - повторил Гитлер.
- Если ты рассчитываешь отделаться своей обычной брехней, то не старайся. На этот раз я заставлю тебя объясниться по существу.
- Я не обязан…
Рем молча сверлил его взглядом.
Несколько лет назад подобное объяснение закончилось рапортом об отставке и отъездом Рема в Боливию. Партии дело было представлено как принципиальное разногласие по поводу статуса СА, при сохранении между сторонами "личной дружбы". На самом же деле…
Вспоминать о происшедшем было тяжело и стыдно всем троим. Имевшие место принципиальные конфликты были слишком густо замешаны на личной беспринципности, прямом предательстве, фанатической слепоте и мучительном, безответном чувстве Рема к Рудольфу, которое Эрнст хотел с корнями выдрать из себя в далеких боливийских джунглях.
Три года прошло, и вот все повторяется. Они так же стоят лицом к лицу, только третьего сейчас между ними нет. Тогда, в жесткой схватке честолюбий, они, нанося удары друг другу, измучили, искромсали его душу; теперь, готовясь к решающему удару, - едва не добили окончательно. Оба понимали это. Понимали и то, что умный, сильный Гесс стоял между ними, пока мог и хотел стоять. Но после того, что случилось сегодня, в нем, как в любом человеке, мог сработать инстинкт самосохранения, и тогда они остались бы лицом к лицу, уже не фигурально, а вот так, как стояли сейчас в узком и темном коридоре, и следующий удар мог быть для кого-то из них роковым.
- Я хочу знать - что ты вчера заливал коньяком, - произнес Рем. - Бедный Руди! У него всякий раз хватает воли быстро закрыть глаза, когда ты нечаянно открываешься.
- Я скажу Рудольфу, какую сделку ты мне предлагал - свою лояльность в обмен на то, чтоб я не мешал тебе выражать… твои гнусные чувства. И он поверит мне! Да, он поверит мне, - прошипел Гитлер, почти вплотную приблизившись к лицу Рема, - потому что мы оба с ним живем идеей, а ты… ты - животное!
- Давай-давай! Раскройся еще раз. А вдруг он не успеет зажмуриться?
Гитлер отступил. Прислонился затылком к стене и закрыл глаза. Он ясно почувствовал симптомы приближающейся апатии - тяжкого состоянья, из которого приходилось всякий раз выбираться, точно из сточной канавы. Поединки с Ремом всегда стоили ему всех сил, и этот не был исключением. Еще один удар, и он свалится.
- Чего ты хочешь, Эрнст? Ты сам себе отдаешь отчет?
- Теперь - да. Я предлагаю тебе сделку. Ты прав - я не умею любить человечество, "жить идеями". Пусть я животное. Это уже не имеет значения. Отпусти его.
Гитлер желчно рассмеялся.
- Но ты же знаешь Рудольфа! У меня нет власти над ним.
- У тебя есть цепи. Брось их! Отпусти его! Он и так всю жизнь станет бряцать ими, не смея стряхнуть. Но дай ему дышать, жить!
Гитлер опять закрыл глаза.
- Бред! Ты бредишь! Чего ты хочешь от меня? Чтобы я пошел и сказал: "Убирайся к дьяволу!"? Хорошо, пойдем, я скажу!
Рем презрительно усмехался.
Гитлер молча стоял у стены. Все было ясно между ними, ясно настолько, что нечего было добавить. Усталость и эмоции дали о себе знать - обоим хотелось скорее расстаться и передохнуть.
- Послушай, Эрнст, - наконец проговорил Адольф. - Я прошу тебя отложить пока все это. Я не могу даже оставить тебя с ним. Он спросит о старике, станет упрекать… У вас может начаться тяжелый разговор, а это недопустимо в его состоянии. Ты согласен со мной?
- Согласен. А успокоить его ты не хочешь?
- Конечно! Каким образом?
- Давай вернемся вместе в зал. Гитлер стиснул зубы, но кивнул.
- Конечно. Это лучшее, что мы можем сделать сейчас. Я только…
- Не нужно, Адольф! Мы с тобой достаточно для него сделали. Теперь предоставим его врачам.
В общий зал они возвратились вместе, имитируя важный разговор. Несколько минут стояли, позируя для присутствующих, почти у самого входа, затем пожали друг другу руки. Фюрер откланялся.
Приступ апатии накатывался стремительно. В этом состоянии Гитлер терпел рядом лишь двоих - Рудольфа и Ангелику. Гели нужна была ему сейчас как лекарство, как утешение, и он едва не бросился к ней, забыв обо всем, но в последний момент взял себя в руки.
Оставлять Рудольфа в убогой душной комнате он не хотел, но и везти его, такого, к Хаусхо-ферам не хватало духу. Однако Гитлер все же вернулся в "сторожевую" и попросил врачей осторожно разбудить Гесса.
- Он никогда не простит меня, если я позволю так напугать его жену, - пояснил фюрер.
Врачи сочли это вполне резонным. Гесса разбудили. Он чувствовал слабость и боль от реанимационных мероприятий Шахта, но умудрялся даже шутить, говоря, что только теперь окончательно протрезвел.
Они вышли через черный ход и сели в машину.
- Ты доедешь? - хмуро спросил Адольф.
- Доеду. Голова только дурная. Ничего сообразить не могу, - признался Гесс. - Как тебе понравилась Юнити?
- Кто?
- Юнити Валькирия.
Гитлер покосился на него опасливо и, взяв за запястье, стал слушать пульс. Гесс отнял руку.
- Ты полчаса говорил с женщиной и не выяснил, как ее зовут? Вполне по-американски.
- Ах, та! - вздохнул Адольф. - Я думал, ты бредишь. Она Валькирия?
- Да. Может быть, имена определяют судьбы. Если у меня будет сын, я дам ему выразительное имя.
- Не люблю Берлин. Никогда не согласился бы жить здесь, - заметил Гитлер, когда они возвращались к Хаусхоферам. - Ты только послушай, как звучит. Берлин. Берлин. Точно лягушка квакает.
Гесс не ответил, мрачно наблюдая, как уличный рабочий счищает со стены банка остатки плаката со свастикой и портретом фюрера - следы предвыборной агитации. Попробовал бы кто-нибудь в Мюнхене вот так скрести по лицу фюрера!
- Послушай, ты! - крикнул ему Гесс. - Может, догадаешься ведро воды на стенку вылить?!
Рабочий, парень лет двадцати, обернулся в недоумении. Потом, пожав плечами, взял стоявшее тут же ведро и плеснул на стену кофей-но-грязной жидкостью. Рудольф с досадой отвернулся. Они прошлись немного вдоль набережной, безрадостно глядя на темную водицу Шпрее.
Гитлера позабавила эта сцена и мальчишеская досада Рудольфа. Было в ней что-то такое, чему он названия не подобрал, но от чего у него вдруг потеплело в груди.
- Я вот что думаю, Руди, - сказал он уже у ворот дома Хаусхофера. - Поезжай в Мюнхен. Встречай родителей, а я здесь закончу дела. После снова разъедемся: они, наверное, захотят провести зиму в Рейхольдсгрюне, в вашем имении? Я ведь догадываюсь, о чем ты мечтаешь. Работать с Карлом и не видеть никого из нас.
- В Мюнхен мы можем уехать вместе, - сдержанно отвечал Гесс. - Если Шлейхер решится на встречу, место для него не будет иметь значения. Для него, но не для тебя. Здесь, в Берлине… - Он досадливо поморщился. - Одним словом, почему бы нам не уехать вместе, к примеру, послезавтра?
- Нет! - Гитлер резко махнул рукой. - Я так решил. Завтра или послезавтра, но ты уедешь один. И дальше будет так, как скажу я.
Он быстро поднялся по ступеням. Рудольф за ним уже еле плелся: у него кружилась голова, в ней все перепуталось, и он не понимал, радоваться ему или подозревать что-то.
В квартире всюду горел яркий свет; встретивший их лакей чуть не бегом бросился обратно по коридору. Через минуту навстречу уже спешила Эльза в золотистом декольте и бриллиантах, с двумя букетами роз, которые она вручила каждому. Адольф зажмурился.
- Как же я забыл?!
- Не огорчайся, - попросила Эльза. - Такое случается. К тому же она не знает этого и ждет.
- А что случилось? - спросил Рудольф.
- У Ангелики сегодня день рождения. Поздравьте ее, переоденьтесь и приходите в гостиную.
- А кто там? - спросил Гитлер.
- Фрау Анжела с Фриэдль - они приехали еще днем, - Герман с Карин, Эрнст с Хелен, Йозеф с Магдой и Роберт в гордом одиночестве. Все приехали меньше часа назад. Адольф, прости, я, возможно, взяла на себя слишком много, и вам всем по регламенту еще следовало оставаться на Фридрихштрас-се, но… Герман был уже дома, Роберт тоже, и я подумала…
- Ты все правильно сделала, дорогая, - отвечал Гитлер, целуя ей руку. - Ты умница, ангел, я так благодарен тебе!
Они поздравили сияющую Ангелику. Белое, классических линий платье-туника, бриллиантовое колье, подарок Гессов, изящная прическа и какая-то внутренняя, уверенная сдержанность сделали ее почти неузнаваемой даже для матери, буквально ахнувшей при виде повзрослевшей, полной достоинства, строгой и спокойной дочери. Фриэдль тоже была поражена. Гели, распустеха, вульгарная кокетка, держалась так, точно всю жизнь провела в изысканных гостиных, среди знаменитых мужчин и блестящих женщин, и они все относились к ней отнюдь не как к красивой куколке, а как к равной себе. Только одно обстоятельство несколько смягчало непримиримую Фри - добрая фрау Гесс успела свозить ее в немыслимо роскошный магазин, где ей подобрали шикарное платье!
К праздничному ужину приехали еще гости: Гоффман с "лейкой" и подруга Эльзы актриса Эмма Зоннеман, которую Эльза хотела познакомить с Ангеликой.
Эмми, высокая, статная, флегматичная в жизни, на сцене была столь темпераментна и выразительна, что последнее время ее заметили производители кинокартин и она получала предложение за предложением, однако откровенно признавалась подруге, что мечтает совсем о другом.
- Хочу заполучить в мужья одного из ваших… Ну, ты понимаешь! Помоги мне, Эльси, я умираю от желания сделаться подругой великого человека.
- А муж?
- Да ну его к черту!