Рудольф по себе знал, какое это мучение, когда тебя вытряхивают из спячки, точно из теплого дома на мороз, и как потом тяжело бывает часами приходить в себя. И, конечно, по-хорошему следовало бы оставить Лея спать столько, сколько того требует его состояние, но Рождество все-таки… Тут ему пришла в голову мысль: чем тормошить несчастного сонного Роберта и любоваться на его муки, не лучше ли завести какую-нибудь музыку… Вполне возможно, что на него, играющего на фортепьяно и скрипке, обладающего абсолютным слухом, она подействует возбуждающе.
Рудольф принес в спальню патефон и отправился за пластинками. Когда у него спросили, зачем музыка, и он объяснил, все принялись наперебой давать советы. Фюрер предложил Вагнера, Геринг - марш из "Аиды"; Геббельс, не без яда, - "Реквием" Моцарта; Ангелика - национальный гимн; Карин - скрипичный концерт Паганини; Магда Геббельс - "Героическую симфонию" Бетховена; Грета - фугу соль минор Баха. Все эти произведения в доме были, и Рудольф ставил пластинки одну за другой, в гостиной же с интересом прислушивались. Однако, судя по тому, что Моцарта уже сменил пронзительный и непостижимый Паганини, а того, в свою очередь, - благородный Бетховен, затея, по-видимому, не удалась.
Но через полчаса Рудольф явился в гостиную и сказал, что все в порядке.
- Я точно знаю, - заметил он, - что если бы эту вещь я поставил первой, она бы точно так же подействовала на него.
- По-моему, последним я слышала Баха, - сказала Магда. - Кто предложил фугу соль минор?
Все посмотрели на Маргариту. Лей продолжал спокойно спать под все бравурные и патриотические напевы, но едва раздались первые нежные звуки прелестной соль минор, как он быстро и легко проснулся, сказав, что вполне отдохнул и прекрасно себя чувствует.
Из оранжереи принесли живые цветы, и дамы взялись за составление букетов.
В этом искусстве пальму первенства держали Ангелика, учившаяся у фрау Хаусхофер, и аристократичная, обладающая особым чувством гармонии Герда Борман - их букеты были признаны лучшими обществом дам. Любопытно было узнать и мнение мужчин…
Букеты внесли в гостиную, и конкурс был объявлен там. Мужчины во главе с фюрером, посовещавшись, указали на букет Герды. Когда победительница была названа, все зааплодировали, а Мартин от гордости за жену даже вспотел. Тут в гостиной появился Роберт Лей, и ему предоставили эксклюзивное право выбора. Он сразу указал на красиво уложенные в большой белой вазе веточки померанца. Дамы переглянулись - померанцевый букет составила Маргарита. Два случившихся друг за другом совпадения могли бы показаться душещипательною выдумкой, какие нередко рождаются на светских вечеринках, но все присутствующие были тому свидетелями.
- Этакие милые сентиментальности! - шепнула Эльзе Карин. - К чему бы это?
- Ты разве не видишь? - вздохнула Эльза.
- Вижу, вижу. Наш Казанова верен себе. - По-моему, Роберта не в чем упрекнуть. Он сегодня на редкость сдержан. - А это к чему?
Музыка Рихарда Вагнера, даже звучащая в отдалении, всегда оказывала на Гитлера сильное воздействие - он целиком уходил в себя. Эта манера слушать многим была знакома, и многие ей подражали, поэтому в гостиной до сих пор витала некая сосредоточенность, которая не развеялась до конца, сохранялась и когда все уже сели за праздничный стол.
Живой оркестр играл другую музыку - Шопена, Штрауса, но глаза фюрера по-прежнему глядели внутрь, и отнюдь не рождественская торжественность легла на лица мужчин. Они понимали, что фюрер готовится произнести речь - одну из тех, которые считались программными, в них озвучивалась стратегия, выявлялись приоритеты, расставлялись акценты…
Во время таких речей он обычно избегал даже случайно встречаться с чьим-либо взглядом, он говорил как бы ввысь, точно его истинные слушатели взирали на него сквозь пространство и время.
Гесс ранее признавался, что эмоциональные атаки фюрера захватывают его, как океанские волны. Геббельс говорил, что они погружают его в мечту. Лей называл их духовным наркотиком, без которого он не может обходиться, а Геринг - божественной службой. Последнее определение сразу присвоил всеядный Геббельс. Однако именно эти четверо с годами, вольно или невольно, приобрели стойкий иммунитет против болезненных "погружений в мечты" и не относились к партийным наркоманам. Они умели слышать в речах фюрера то, что тот говорил именно им, - программу, согласно которой партии следовало жить ближайший год или два.
В сегодняшней речи имелось кое-что и для Гиммлера.
- Мистицизм - это детство человечества, но именно в детстве формируется характер человека, его суть и душа, - произнес фюрер, в точности воспроизведя фразу Гесса из его программы, раздел "Внушение", пункт II. - Мистические ритуалы, - продолжал Гитлер, - отнюдь не причуды или суеверие. В умелых руках они могут сделаться своего рода ежедневной гигиенической процедурой.
Это опять было из программы Гесса, который на этой фразе послал Гиммлеру прямой и выразительный взгляд.
Речь фюрера продолжалась четверть часа, затем пятиминутные речи произносили Геринг, Геббельс и Гесс, а также старший Гесс, на правах хозяина выразивший фюреру партии ни больше ни меньше как признательность от лица истинных немцев. Затем общество прослушало минутные пассажи Магды Геббельс и Эльзы Гесс, говоривших о будущем Германии и немецких детей. Торжественное настроение Гесса едва не испортил легкий толчок в бок со стороны Роберта Лея, шепотом спросившего, для кого спектакль.
- Для всех и каждого, - тоже шепотом отвечал Гесс, не меняя сурового выражения лица. - Ты как-то жаловался, что тебя не во все посвящают. Вот, можешь это посвящение принять.
- После женщин? Благодарю.
Посвящением после женщин не побрезговали, однако, ни Гиммлер, ни Борман. Оба написали и выучили трехминутные речи заранее, поскольку не были ораторами, особенно Борман, произносивший фразы со странной завывающей интонацией, подобно декадентскому поэту. Что-то сказать должна была, по-видимому, и Герда Борман, однако бедняжка так волновалась, что у нее даже слезы на глазах выступили, и добрая Карин выручила ее, предложив мудреный, но лестный тост за Рождество в аллегорическом ключе, "за начинающийся лучезарный выход Мессии из высших сфер и его прохождение путем, указанным Провидением".
Поскольку тост Карин был десятым, легкое опьянение уже владело всеми присутствующими, и сам Гитлер, которому торжественная часть порядком наскучила, ждал последней речи - Лея, чтобы перейти наконец к более свободному общению. Но "бульдог" сидел хмурый, надутый и явно ничего не собирался говорить.
Роберт нарочно призывал к себе самые мрачные мысли, чтобы иметь повод напиться, но странное дело - ни по-настоящему скверных мыслей, ни потребности выпить у него сейчас не было. Он чувствовал на себе быстрые, но ощутимые как прикосновенья взгляды красивой девушки, и сколько ни хмурился, настроение только улучшалось. Грета ему по-настоящему нравилась. Особое очарование придавало ей в его глазах едва уловимое сходство с братом, но оно же было и предостережением. Роберт продолжал хмуриться и напускать на себя такой вид, точно его обидели. Когда все поднялись из-за стола, он почти тотчас ушел к себе - после двух суток сна сильно тянуло лечь.
За ним сразу явился сердитый Гесс.
- Ты что, обиделся?
- Конечно! - отвечал Лей. - Устраивают спектакли и меня из зрительного зала тащат на сцену - и давай, играй роль, которой в глаза не видел!
Рудольф улыбнулся, почувствовав облегчение.
- Я уж подумал, ты всерьез сердишься!
- Ты все правильно делаешь, Руди, - вздохнул Лей. - До сих пор мы, как шайка разбойников, играли гениального предводителя, а теперь, как свита, начинаем играть короля. И это значит, что, вернувшись к себе на Рейн, я должен ставить ту же пьесу…
Гесс присел у постели.
- Да, Роберт, должен. Я понимаю, что гауляйтерам труднее, чем нам, теоретикам. Мы как бы в некоей изоляции… Но тебе придется начать эту игру.
- У всех гауляйтеров и без того сильна тенденция к самовластию, а ты предлагаешь усугубить…
- Отнюдь! Я предлагаю каждому найти свой баланс. Но внешне тебе придется оградить свою личную жизнь непроницаемой стеною. Ты ведь понимаешь, что для тебя районное руководство - вещь временная. Фюрер со временем предложит всем нам, здесь присутствующим, совсем другие посты. И к тому времени у каждого должен быть свой image.
- А я-то думал - ты здесь диссертацию заканчиваешь, - усмехнулся Лей.
- Еще успею!
- Напрасно обольщаешься! Я точно так же лгал себе пять лет, пока голова не превратилась в мусорную кучу.
- Что ж, значит, приобрету первый компонент из твоих двух… Как ты его назвал? Профнепригодность? Послушай, Роберт! - Гесс внезапно стиснул его плечо. - Да очнись же, черт тебя подери! Что с тобой? Что со всеми вами? Вспомни, в Ганновере, в двадцать пятом, когда Штрассеры напали на Адольфа, когда Геббельс требовал его исключения из партии, когда на него кидались все - ты единственный выступил против! Ты пошел против всех! Тогда у тебя все было - страсть, воля, вера! Главное - вера! А теперь… Ты с циничной усмешкой заявляешь, что в партии собрались одни бездари, преступники, психопаты, предатели…
- Ну, это уж ты чересчур. - Лей досадливо отвернулся.
- Да нет, я тебя цитирую! "На полпути к психушке", "поцелуй Иуды", "нордические добродетели", "злая порода"! Профнепригодность, наконец! А это? "Любая страна тем счастливей, чем меньше в ней таких, как мы"! Никогда тебе этого не забуду!
- Пусти, больно же! - Роберт сел на постели, потирая плечо. Он ничего не ответил, понимая, какое чувство двигало сейчас Рудольфом. Сам он прежде заливал его коньяком, потом попросту перестал испытывать.
- Извини, я не хотел, - пробормотал Гесс.
- Ладно… Будем считать, что мы квиты, - кивнул Лей.
В дверь постучали. Заглянул встревоженный Фридрих Гесс, узнать, все ли в порядке.
- Сегодня наши дамы не желают ни танцевать, ни беседовать. У них на уме одна музыка. А этот оркестр играет только вальсы и танго. Мне в голову не пришло пригласить другой. Кто же знал, что в рождественскую ночь кому-то захочется слушать серьезную музыку?
- Не огорчайся, папа, - широко улыбнулся Рудольф. - Среди наших гостей есть один серьезный музыкант… Профессионал! Если мы все его попросим…
- О, неужели? Замечательно! - обрадовался Фридрих. - Но кто же это? Кажется, я знаю всех. Не господин ли Гиммлер?
- Гиммлер пока учится, - заметил Рудольф.
- На нервах играть, - проворчал Лей. - Ладно, Руди, счет два-один. Но это ненадолго.
Лишь единицы из числа самых близких друзей слышали игру Роберта Лея, но те, кто слышал, испытали потрясение.
Когда у пятилетнего крепыша и шалуна Роберта вдруг обнаружился абсолютный слух, родители сделали все возможное, чтобы дать ему первоклассное музыкальное образование. Уже юношей он как-то спросил мать, для чего нужно было заставлять его столько часов просиживать за роялем, да еще пиликать на скрипке, и мать дала следующий ответ:
- Бог наказал тебя избытком энергии, мой милый. Когда ты станешь искать выходы для нее, то, возможно, вспомнишь и об этой… эстетической форме.
Сублимация энергии в музыку оказалась не таким безобидным и спасительным средством, как предполагала мать, но об этом знала только жена, а ее сейчас рядом не было…
Гесс объявил гостям, что Роберт согласен поиграть немного. Из присутствующих только Геринги, Гессы и Адольф знали о его способностях, остальные были порядком озадачены. Но когда он сел к роялю, продолжая разминать пальцы, спросил, нет ли возражений против Шопена и Шуберта, а затем сыграл несколько пассажей, пробуя инструмент, всех охватило невольное нервное возбуждение.
Характер Лея, резкий, властный, жесткий до жестокости, хаос его страстей и противоречий, болезненная возбудимость психики, его страхи и уколы совести, точно через поднятый шлюз, выливались в изящно изломанную, чувственную музыку Шопена и летящий сумбур Шуберта. Это вызвало в слушающих предельное эмоциональное напряженье. Особенно сильному воздействию подверглись такие нервные натуры, как Геббельс и Гесс, а также Ангелика, которая после "Посвящения" внезапно разразилась слезами. Но в основном ценители были более сдержанны.
Борман, например, до нервов которого не добирался ни единый звук, посвятил этот удивительный час изучению реакций фюрера и остальных, но Гитлера - в первую очередь. Мартин сделал важный для себя вывод, что не музыка, а сама неуемная натура Роберта Лея вызывает у фюрера сильное, беспокойное чувство, и, похоже, его болезненно раздражает собственная непричастность к происходящему. Борман сделал еще один осторожный вывод: как и в случае с Гессом, Герингом и Геббельсом, фюрер склонен с этим мириться.
Лей играл около часа. С точки зрения техники его игра оставалась почти безупречной. Эмоциональный же накал возрастал от произведения к произведению, подобно тому как растет опьянение с каждой новой рюмкой. Возбудились даже самые стойкие - Герда Борман казалась бледнее обычного, у Гиммлера же, напротив, так пылало лицо, что он неловко себя чувствовал.
Когда пианист, захлопнув крышку, встал и шутливо раскланялся, почти все дамы пожелали поблагодарить его поцелуем, за исключением сдержанной Герды (за что она, безусловно, получит нагоняй от Мартина) и Маргариты, во взгляде и манерах которой появилось видимое отчуждение. С Гитлера же слетела вся его принужденность. Он был взволнован и не желал этого скрывать. Все ждали монолога. Но чуткий Адольф, больше всего в жизни опасавшийся выглядеть смешным в глазах избранного и ценимого им общества, понимал безусловное преимущество музыкальных средств над словесными, а потому, еще слушая игру Роберта, взялся за карандаш и в течение получаса сделал несколько экспрессивных набросков с натуры. Слушающий Геббельс в профиль; ветка омелы, фантастически переходящая в кокетливую прическу на голове Ангелики; тихая Маргарет Гиммлер, сидящая в кресле, перед которым преклонил колено едва очерченный, точно из воздуха сотканный средневековый рыцарь; и, наконец, огромные, в лист глаза, в каждом из которых вместо зрачка - по крохотному человеку за роялем.
Все были в восторге. Раздав рисунки, Гитлер вручил последний Лею и сказал, что видел эти глаза, но не выдаст их тайны…
Между тем музыканты оркестра, тоже возбужденные игрою Лея, заиграли захватывающий, таинственный рождественский "Вальс цветов" из балета Петра Чайковского, и эта музыка образовала изящный мостик, по которому дамы перешли к тому, чего давно ожидали, - к танцам.
Сегодня дамы сами пожелали выбирать себе партнеров, и первый шаг сделала направляемая мужем Герда Борман, пригласив Фридриха Гесса, Ангелика тотчас выбрала Рудольфа, Грета - Бормана, Магда Геббельс - Альбрехта Хаусхофера, а Маргарет - Гейнца. Карин шутливо присела перед мужем. Эльза пригласила Гиммлера. Остались не танцующий из-за хромоты Геббельс, Лей, попросивший отдыха, и Гитлер, которому партийная этика устами зануды Гесса запретила танцевать раз и навсегда. Адольф продолжал набрасывать аллегорические портреты друзей и их жен: тоненького, легкого Гейнца Хаусхофера он изобразил в вихре вальса, а Эльзу - в облике мадонны с сиянием в ладонях, по форме напоминающим младенца. Все трое сидящих при этом потихоньку смеялись и болтали, как будто вошли в тайный сговор против танцующих. Однако уже после первого тура Гитлер, предоставив обществу любоваться новыми "аллегориями", шепнул Гессу, чтоб тот присматривал за Робертом.
- Не думаю, что твоя игривая графика соответствует образу… - начал было Рудольф.
- Но я же не стану выставлять этого в Салоне!
- И все-таки…
- Как ты мне надоел, - прошипел Адольф. - Еще одно слово, и я влезу на стол и начну отбивать чечетку. К твоему сведению, я это неплохо делаю.
"Фюрер не должен пить вина. На столе перед ним может стоять лишь бутылка минеральной", - решил про себя Рудольф.
В гостиной горели свечи. Мужчины тихо беседовали, пили коктейли и кофе; слышался их довольный, самоуверенный смех.
Среди дам Рудольф не обнаружил Маргариты и потихоньку спросил о ней отца.
- Мама увела ее, - отвечал Фридрих. - Девчонка позволяет себе… немыслимые вещи. Никогда бы не подумал, что моя дочь…
Отец был очень расстроен, и Рудольф отправился наверх.
Грета сидела в спальне, на кровати. Мать поила ее с ложечки. Увидав сына, она быстро встала и вывела его за дверь.
- Не говори ей сейчас ничего, дорогой. С молодыми всякое случается. Не станем сразу осуждать. Лучше пожалеть глупую девочку…
Глупая девочка, выйдя из-за стола, умудрилась незаметно проглотить шесть рюмок коньяка. Мать и отец были слишком заняты гостями, брат отсутствовал, а всегда внимательная Эльза сделалась рассеянной в последние дни. Состояние Греты правильно оценила лишь Магда и потихоньку сказала о том фрау Гесс. Заметив отсутствие жены и дочери, обеспокоенный Фридрих пошел взглянуть, не почувствовала ли себя плохо его супруга, и обнаружил хохочущую и плачущую пьяную дочь.
- Зачем она это сделала, мама? - спросил потрясенный Рудольф. - Она хотя бы как-то объясняет?
- Она сказала, что хотела пережить это состояние, понять, что в нем.
Отстранив мать, Рудольф вошел в спальню, взял сестру за плечи, повернул к себе.
- Ты хотела понять?.. Что? Может быть, то, как с осколком в виске сажают подбитый самолет на ночное поле? Или то, как стоят лицом к лицу с разъяренной, взбесившейся толпой, учуявшей запах пролитой крови? Или то, как выбираются из пропасти, таща за собою обессилевшего друга? Это ты хотела пережить?!
Вернувшись к матери, он ласково, но твердо увел ее от Маргариты, сказав, что не такая уж она пьяная и что лучше ей сейчас побыть одной.
- Мама, ты что-нибудь заметила? - осторожно спросил он мать.
- Конечно, милый. Наша девочка влюбилась.
- И что ты думаешь?
- Я думаю… нельзя этого трогать. Здесь все решают двое и Бог. Но если ты спрашиваешь… Сначала я посчитала, что Роберт слишком сложен для нее. Но теперь я вижу, как растет ее чувство, как углубляется страдание, как она взрослеет на глазах. Здесь самое важное - как поведет себя он.
Мы уже говорили, - признался Рудольф. - Я верю Роберту, как себе. Ты даже не представляешь, что он чувствует… Для него Грета не просто влюбленная дурочка, каких у него легион; она часть нашей дружбы. Ему сейчас очень тяжело.
- Я думаю, Руди, все решит сила его собственного чувства… Будем смотреть правде в глаза.
За окнами уже трещали фейерверки, взмывали и лопались ракеты, поливая двор и сад разноцветным дождем из искр. На сплетающихся ветвях двух гигантских старых буков, точно вися в воздухе, горели сотканные из электрических лампочек пять букв - НСДАП. Развернутые в сторону фасада дома и расположенных за ним деревень, они были видны издалека.
Немногие знающие грамоту крестьяне прочли их в эту ночь впервые.
Весь следующий день поместье Гессов Рейхольдсгрюн представляло собою сказочное сонное царство, периодически навещаемое злыми духами. У Лея поднялась температура. Геббельс около полудня проснулся с отчаянными воплями. Магде, привыкшей к ночным кошмарам мужа, он сказал, что на этот раз ему приснился жуткий сон про детей, которых у них еще не было. Геринг почти час во сне рыдал в подушку, и Карин пришлось переменить наволочки; а Гиммлер до полудня вообще не мог уснуть, и Маргарет попросила для него снотворное.