Он погасил лампу. Потом, привычным движением отведя ее волосы, стал медленно целовать шею, грудь, упругий живот… Она лежала, раскинувшись, замирая от наслаждения. Она знала, что во всем мире нет для нее больше таких рук и губ, таких сладостных прикосновений, таких уводящих в безумие ласк..
Однажды она загадала… Это случилось в минуту слабости, сомнений, и она жалела потом. Но слово было сказано, а слова порой имеют необъяснимую силу. Она сказала себе: "Если мы все делаем правильно, то не расстанемся никогда. Если мы заблуждаемся и заблуждения наши преступны, то Бог накажет нас разлукой".
Если б можно было хоронить слова, как покойников, она бы сама, тайком, закопала эти.
Утром она сказала Ангелике, что они все-таки едут. Гели тотчас бросилась собирать чемодан, словно из опасения, что судьба снова передумает.
- А что мне взять с собою? А как мы поедем? А сколько нужно денег и как их достать, если мама в Мюнхене?.. - На лице Ангелики то и дело вспыхивал счастливый испуг.
Около полудня вместе с нею к Эльзе зашел Гитлер и, велев Гели помолчать, сам задал необходимые вопросы. Они уточнили маршрут: Мюнхен-Вена-Мадрид-Мюнхен, - и некоторые подробности, среди прочих - и финансовую сторону дела, о которой Эльза предложила попросту не думать:
- Мама оставила мне и сестрам большое состояние. С тех пор как я вышла замуж, я не истратила ни пфеннига. Давайте не создавать проблем там, где их нет. - И, увидев, что Адольф намерен возразить, добавила: - Послушай, я знаю, что у твоей кузины Анжелы сейчас много забот, а ты давно не разделяешь средства на личные и общественные, притом что в партийной кассе вечно ветер гуляет…
- Ты, как всегда, замечательно все рассудила, дорогая, - поморщился он. - Но мало того, что тебе с нею три недели придется возиться, так еще и… нет. У меня, кажется, что-то осталось от последнего гонорара. Тысячи марок тебе хватит? - обернулся он к притихшей Ангелике.
- Ты… тысячи?! - Она бросилась к дяде на шею.
В этот момент из спальни вышел Гесс, и они с Эльзой заметили, как на простенькую девичью ласку мгновенно отозвалась душная мужская страсть. Адольф, заметно побледнев, стиснул зубы.
Эльзе пришлось ускорить отъезд. Гели казалась близкой к истерике. Она весь день ничего не ела и металась по дому, точно дикая кошка. Адольф, как всегда, выглядел сосредоточенным, но глаза были печальны.
- Уезжайте завтра утром, - сказал Рудольф жене. - Он быстро успокоится.
В доме беспрестанно трещал телефон - Рем требовал фюрера. Геринг и Лей уже отбыли, первый - в Пруссию, второй - к себе на Рейн. Геббельс расхаживал по библиотеке и произносил зажигательные пассажи перед шкафами, стараясь не реагировать на язвительные реплики неугомонной Елены. Гоффман с "лейкой" охотился за всеми до тех пор, пока фюрер не затопал на него ногами.
И они уехали… Формально - вдвоем, на деле же с ними отправился Эмиль Морис, старинный приятель, шофер и лучший из телохранителей фюрера. А также еще четверо. На вопрос жены об этой четверке Гесс коротко ответил:
- Не думай о них. Это профессионалы. Вы их даже не заметите.
Он один вышел проводить их до машины. Поцеловав жену, заметил, что Ангелика с опаской посматривает на окна. Он взял ее за плечи.
- Если хочешь, я поцелую тебя за него.
У нее начали медленно расширяться глаза. "Фамильная черта", - машинально отметил Гесс. Встав на цыпочки, она так жадно потянулась к нему розовым прелестным личиком, что он невольно отстранился.
Когда машина отъехала, Рудольф еще некоторое время стоял у ворот и глядел на горы. Он вдруг подумал, что предстоящие три недели - самая длительная разлука из всех, что случались в их с Эльзой жизни… Он вновь ощутил себя четырнадцатилетним подростком…
Тогда, в 1908 году, родители привезли его из Александрии в Бад-Годесберг, в школу-интернат. Когда отец и заплаканная мама наконец уехали, он сидел у себя в уютной комнате на постели и не понимал, как он будет жить здесь целых три года без мамы и отца, без брата, без их прекрасного милого дома и роскошного сада, без своей маленькой яхты, без своего пони, без мраморного сфинкса, стоящего возле веранды, - точной копии Большого Сфинкса, хранителя тайны пирамид.
"А странное все-таки созданье, - подумал он, вспомнив об Ангелике. - Не то черт в ней сидит, не то ангел… Угораздило же Адольфа влюбиться в такую!"
По пути в Мюнхен Эмиль Морис развлекал дам анекдотами. Эльза улыбалась, Гели хохотала; взрывы ее веселости походили на истерику. При этом она то и дело оглядывалась и жалась к Эльзе, точно ей было холодно. Ближе к Мюнхену Морис наконец сосредоточился на дороге, а Гели, положив подруге голову на плечо, задремала.
Машина в первый раз остановилась в пригороде, у низенького двухэтажного домика, спрятанного за трехметровым забором, увидав который из окошка машины, Ангелика болезненно сморщилась.
- Эльза, зачем?! Мама в Дрездене, с Фри мне не о чем разговаривать, а тетя…
- Значит, навестим тетю. Идем, Гели, так нельзя.
- Ты не понимаешь… - стонала Ангелика, едва волоча за нею ноги. - Ты жила среди других людей. Я не видела твоей мамы, но видела твою свекровь. Она такая необыкновенная, ласковая. А мы все… Правильно дядя говорит, мы все мрачные, как старая обувь.
Тетя Ангелики, родная сестра Адольфа Гитлера Паула Вольф сдержанно пожелала молодым женщинам приятных развлечений. Сестра Гели Фриэдль, оставленная под присмотром тетушки и просидевшая за ненавистным забором все лето, еще из окна увидела великолепный "мерседес", веселого Мориса, элегантную фрау Гесс и "лохматую куклу" сестру, а узнав, в чем дело, едва не расплакалась. В начале этого лета дядя, отправляясь по партийным делам в Бремен, взял с собою Ангелику, и они там весело проводили время, катались на яхте, ходили в рестораны. И вот опять! А чем, спрашивается, она хуже? Только тем, что лучше воспитана?!
Сестры не сказали друг другу ни слова. Гели избегала глядеть на Фри, а та обливала ее таким презрением, что даже Эльзе сделалось неловко, и они с облегчением оставили этот дом, крыша которого находилась почти вровень с зубцами внушительного забора.
В Мюнхене Эмиль Морис остановился на Принцрегентплац, и Эльза спросила подругу, не хочет ли та зайти домой, но Ангелика так энергично замотала головой, что Эльза взяла ее за руку и привела к себе, предоставив свободу провести оставшиеся до поезда два часа, как ей хочется. Квартира Адольфа, где он жил вместе с племянницей, находилась в том же доме и на том же этаже, что и квартира Гессов, но Гели, прежде почти у них не бывавшая, чувствовала себя здесь, точно была уже далеко.
Пока Морис ездил за билетами и в банк, а Эльза принимала ванну, Гели, забравшись в вольтеровское кресло, разглядывала детские фотографии Рудольфа и Эльзы, их родственников и прочие снимки, большей частью двадцатых годов, которые она разделила на военные, университетские и тюремные.
Военных было немного. Отец Эльзы, офицер медицинской службы знаменитого Первого гвардейского полка кайзера, в Потсдаме за год до смерти; двадцатидвухлетний Рудольф, командир взвода десятой роты Восемнадцатого баварского пехотного полка, с железным крестом второй степени; снова он же, в летной форме, уже с двумя железными крестами, в обнимку с каким-то долговязым парнем, тоже летчиком. А вот он с еще одним летчиком, показавшимся очень знакомым. Не будь этот капитан таким худеньким и веселым, Гели решила бы, что это Геринг.
Университетских оказалось больше, но Гели никого не знала кроме Альбрехта Хаусхофера - сына генерала и академика Карла Хаусхофера, друга и учителя Рудольфа, Она обнаружила Карла и на одной из тюремных фотографий и, рассмотрев ее, рассмеялась. Профессор сидел среди узников Ландсберга; справа от него перед букетом цветов - ее дядя Адольф, за спиной - Эмиль Морис с мандолиной; слева - стриженый Рудольф.
Эльза как раз вышла из ванной, подсушивая волосы, заглянула к ней, услыхав ее смех, и Гели спросила, откуда такая странная фотография.
- Это я сделала, - улыбнулась Эльза, - потихоньку от тюремного начальства. Они ее терпеть не могут, говорят, что здесь мало похожи на заключенных. Зато у них есть другая, любимая.
Эльза перевернула страницу.
- Вот, погляди.
Снимок был сделан из глубины тюремной камеры - двое заключенных стояли по обе стороны окна и глядели сквозь решетку вдаль. Камера была мрачна, стены каменны и голы, узники суровы.
- Эту тоже ты сделала? - спросила Ангелика.
- Нет, эту - Гоффман. Мне от нее всегда не по себе. - Эльза слегка поежилась. - Все-таки тюрьма не то место, где можно позировать.
- А они позировали?
Эльза молча перевернула страницу альбома. Гели уловила ее скрытый, но тяжелый вздох.
- Знаешь, один философ сказал, что история повторяется в первый раз в виде трагедии, во второй - в виде фарса. Я иногда думаю, а не может ли она повториться для них… наоборот?
В дверь тихонько постучали. Возвратился Морис. Можно было ехать на вокзал.
Лишь оказавшись на бархатном диванчике купе первого класса поезда Мюнхен-Вена, Ангелика по-настоящему успокоилась.
Она раскрыла "Сонеты" и блаженствовала, наблюдая, как Эльза, задернув занавески и по своему вкусу распределив стоявшие в вазе цветы, занимается своею прической. Распустив по плечам золотистые волосы и тщательно расчесав их, она затем собрала их вверху и так ловко подколола, что Ангелика ахнула при виде столь чудесного преображения.
- Мы пойдем в ресторан? - спросила она.
- В ресторан? Если хочешь…
- Я подумала… такая красивая прическа. Для чего же тогда?
Эльза улыбнулась.
- Я рада, что тебе нравится, но я всего лишь подобрала волосы.
Гели лукаво прищурилась.
- Когда мы садились, за нами вошел высокий тип в черном плаще. Он еще с тобой поздоровался. Я заметила, как он на тебя смотрел. Кажется, он едет в соседнем купе.
- Да, это наш знакомый, фон Риббентроп. Он тоже едет в Вену, по делам.
- Он твой поклонник? Эльза снова улыбнулась.
- Гели, у меня нет поклонников. Я не светская дама.
- А кто же ты?
- Маленький парнишка, вот кто.
- Это Рудольф тебя так называет? - догадалась Ангелика. - Оригинально. Тогда позвольте и мне представиться. - Она вскочила и, сделав гримаску, комически раскланялась. - Мартышка! Прошу любить и жаловать!
Потом села рядом с Эльзой и кончиком пальца дотронулась до ее чуть касавшегося щеки локона.
- Скажи, они хоть что-нибудь в нас понимают?
- Они всё понимают, - вздохнула Эльза. - Они просто слишком заняты.
- Тогда зачем мы им? Зачем ты Рудольфу? Если он засыпает за столом, днем тебя не видит, да еще зовет маленьким парнишкой? Тебя… такую!
- Зато я знаю, зачем он мне.
- Ты мне скажешь?
- Когда я была девчонкой, я смотрела на мир одной парой глаз, а когда влюбилась, у меня как будто открылось второе зрение. Мир расширился.
- А у них не так?
- Мне кажется, этим Бог одарил только женщин.
Ангелика задумалась. Что-то медленно светлело в ее лице, точно на нем отражалось восходящее солнце.
- Скажи, у тебя это получилось сразу - видеть его глазами или ты этому учила себя?
- Пожалуй, сразу. - Эльза не могла солгать, хотя догадалась, о чем размышляет Ангелика. - У меня все случилось в первый же миг. Но бывает и по-другому.
- Любовь должна быть с первого взгляда, - вздохнула Ангелика, - иначе это что-то иное. Любопытство, может быть? И вот я тогда… совсем не знаю, что же у меня с ним. - Она словно к чему-то прислушалась. - Иногда я его люблю безумно. Просто как зверь. Мне даже укусить его хочется. Или чтоб он ударил меня. Чтобы больно-больно побил. А иногда я чувствую такую нежность… Но это совсем не то, о чем ты говоришь. Я ничего не вижу. Он видит, а я рядом как слепая. Значит, не люблю?
Эльза ждала этого разговора. Она не думала, что он произойдет так скоро, в первые же полчаса после отправления поезда. И она чувствовала, что эти минуты - быть может, самые важные за все три предстоящие им недели.
- Я, конечно, понимаю, что Адольф совсем особенный человек, - продолжала Ангелика, пытаясь угадать, почему молчит Эльза. - Может быть, поэтому ни я и никто другой никогда не сможет… - Она хотела сказать "видеть его глазами", но передумала и решительно тряхнула головой. - Да нет же! Нет! Он мне не кажется особенным, что бы вы все ни говорили! Он просто… бешеный какой-то! Взвинчивает себя, потом других. Я бы тоже так сумела! Дайте мне тысячу человек и какое-нибудь возвышение, чтоб им всем было меня видно. Я так начну орать и про такое, что они все скоро сделаются у меня как припадочные. Я видела, как он это проделывает. Зато когда спокойно говорит, так по десять раз повторяет одно и то же. Ты не замечала? И пишет так, что ничего понять нельзя. Он сам сколько раз сетовал: вот опять бедный Руди вынужден разбираться в его галиматье! Ты такого не слыхала? А при мне он не стесняется. Нет, Эльза, нет, только не сердись на меня! - Гели схватила ее руку. - Я и сама ничего понять не могу! Я бы хотела, как вы, восхищаться им…
- Я не сержусь, - Эльза улыбнулась, справившись с легким недовольством, - ибо сказано на все времена: нет пророка в отечестве своем, а ты - его отечество.
- И так просто все?
- И так просто.
- Ты шутишь, только чтобы я заткнулась, да?
Постучал проводник и, извинившись за беспокойство, передал дамам два огромных букета роз - белых для Эльзы и алых для Ангелики.
- От господина из соседнего купе. Для вас, фрау, еще записка. - Он вручил Эльзе маленький конверт.
- Вот чудеса, - радостно недоумевала Ангелика, любуясь розами, которые раскрывались буквально на глазах. - А мне за что? Мы не знакомы.
- Просто он джентльмен, - улыбнулась Эльза, спрятав записку обратно в конверт. - Что ж, придется все же сделать прическу, поскольку ты как в воду глядела: нас приглашают в ресторан.
Иоахим фон Риббентроп еще не входил в избранный круг самых верных и преданных сторонников Гитлера; он еще не был даже членом НСДАП, однако по ряду причин Эльза сочла возможным познакомить его с Ангеликой. Она сделала это не сразу, а лишь в вагоне-ресторане, когда все трое уютно расположились за столиком. На вопрос Риббентропа о культурных планах дам в Вене Эльза как бы между прочим отвечала, что фройлейн Ангелика родилась в Австрии, как и ее дядя Адольф, и у обоих к этой стране особое, "глубоко интуитивное", как она сказала, отношение. Риббентроп понимающе улыбался. Аристократическое бесстрастие и умение при любых обстоятельствах удерживать на лице маску приветливости чрезвычайно импонировали в этом человеке Рудольфу Гессу, который познакомился с ним в одном из светских салонов Мюнхена, куда вынужден был таскаться с Герингом и Пуци, каждый раз нещадно ругаясь и требуя избавить его от подобных партийных обязанностей.
Как-то раз, вернувшись домой с изжогой от французских пирожных и сбросив с себя пропахший духами фрак, он рассказал Эльзе, как одна гнусная дама, желая уколоть своего высокомерного vis-a-vis, принялась расспрашивать его о достоинствах столовых вин, намекая на семейный бизнес отца Иоахима - виноторговлю, и тот бесстрастно преподнес ей такой букет тончайшей осведомленности, что дама оказалась посрамлена в своем злонамеренье.
"Я поймал себя на том, - смеясь, говорил Рудольф жене, - что если б она с таким же ядом взялась выспрашивать меня о секретах пошива сапог, - а ты знаешь, мои предки по отцу именно этим и занимались, - то я, скорее всего, запустил бы в нее спелой грушей".
Втроем они очень мило провели два часа, закусывая и болтая о веселой Вене и испанской корриде, которую Риббентроп советовал дамам безбоязненно посетить - это всего лишь бутафория. Он только раз вскользь упомянул о важных встречах в Австрии, необходимых для дела, особенно после визита туда Гесса; однако, вернувшись в купе, Гели призналась Эльзе, что у нее отчего-то ноет нижняя челюсть. "Точно я носила улыбку не по размеру", - смеялась она. И щебетала дальше, что вообще-то он очень милый, хотя в его присутствии она трижды вспотела от ужаса сказать глупость и тем скомпрометировать Адольфа.
А Эльза чувствовала себя удивительно легко. Ей все больше нравилась Ангелика, присутствие которой в такой непосредственной близости отнюдь не тяготило и не налагало никаких обязанностей, как она ожидала, а скорее оживляло и смягчало все вокруг. И, уже засыпая, она подумала, что, пожалуй, и впрямь у нее появится подруга, с которой можно не носить улыбок не по размеру, а оставаться собой.
Неделя в Вене промелькнула незаметно, и Эльза решила изменить первоначальный план. Ангелика уже несколько дней занималась с бывшим тенором венской Оперы, а ныне профессором консерватории Манфредом Вейнером, и занятия шли так успешно, что первого сентября у гром Эльза сказала:
- А не отложить ли нам поездку в Мадрид? И что мы с тобой забыли в этой Испании? Тащиться через пол-Европы, чтобы после задыхаться от жары и любоваться, как при нас станут мучить безвинное животное… Но если тебе хочется…
С некоторых пор Ангелика почти перестала бросаться подруге на шею и вообще бурно выражать свои чувства. Во-первых, Эльза была сдержанна от природы, и Гели это понимала; во-вторых, она и сама как-то успокоилась. Деликатность Эльзы, ее рассудительность почти примирили "дикую кошку" с изъянами и несуразностями ее собственного бытия. Гели словно попала под теплое солнышко и улеглась под ним, не желая помнить о том, что Земля вращается и солнце скоро уйдет светить другим.
- Мне совсем не хочется в Испанию! Мне хочется остаться с тобой и продолжать занятия! - живо отвечала она. - Но что станешь делать ты?
- Завтра открывается сезон… Я была еще маленькой, когда до войны родители привозили нас в Вену именно в это время года. Мы слушали с мамой "Аиду", а папа водил нас в оперетту. Моя младшая сестра - ей было тогда пять лет - каждый вечер спрашивала, в какой театр мы сегодня идем, мамин или папин. Мы с тобой непременно сходим в оперетку.
Ангелика занималась с фанатичностью. Эльза отметила про себя, что это, должно быть, у них семейное - все делать с полным самоотрешением. Вейнер был ею доволен.
- Ваша сестра создана для сцены, - сказал он Эльзе (Манфред считал их двоюродными сестрами). - У нее для этого есть все. Два года занятий, несколько лет практики - и она звезда! А в оперетте она могла бы дебютировать уже через год.
Эльзу посещали сомненья в правильности их выбора, и она решила поделиться ими с мужем, который всегда понимал ее.
Она получила его ответное письмо седьмого сентября и с первых же строк увидела, что допустила серьезную ошибку.
"На пиратской галере Адольфа появилась рабыня? - иронизировал Гесс. - Детка, ты знаешь его столько же, сколько знаю я, - десять лет! Да, он диктатор по сути своей, но это диктат дела, добра! Если для девчонки сцена - призвание, как ты предполагаешь (и в чем лично я сомневаюсь), если это благо для нее, то как это может не быть благом для великого любящего сердца Адольфа!" И дальше в том же духе, вплоть до возможности брака.
Эльза с негодованием отложила письмо. Разве он не знает, что любящие эгоистичны, что эгоизм естественен для самого великого любящего сердца! И потом, о каком браке вождя и актрисы может идти речь? Нет, он просто не захотел ее услышать.