- Ну конечно! Зато я их посещать обязан! У меня ведь нет выбора! - заорал фюрер. - Я обязан жевать под болтовню и столпотворенье, потреблять сплетни вместо соуса и вилкой подписывать приказы! Очень хорошо! - И он швырнул трубку.
В "Баварию" он приехал настолько раздраженным, что полчаса никто из собравшегося там общества не смел заговорить. Все столики были заняты соратниками по партии. За большим столом в правом дальнем углу зала, который назывался столом фюрера и "круглым столом", сидело его ближайшее окруженье - Геббельс, Лей, Грегор Штрассер, Ганфштенгль и Рем (отсутствовал Геринг, уехавший в Пруссию). Здесь же маячил, то исчезая, то вновь материализуясь, Мартин Борман. За ближайшим к "круглому столу" столиком располагались Гоффман, Эссер, Бухлер, фон Ширах, Гиммлер, казначей Шварц и Дарре. Зал в напряжении дожидался первых реплик фюрера, после чего все вокруг обычно приходило в движенье и ресторанный зал превращался в своего рода канцелярию; разносящие блюда и напитки официанты то и дело сталкивались с функционерами, входящими и выходящими с бумагами в руках.
Гитлер редко молчал в стенах "Баварии"; если же такое случалось, все знали - фюрера что-то выбило из колеи. О том, что его выбило на этот раз, догадывался один Борман. Гитлер часто кричал на соратников; он мог затопать ногами, сорваться на площадную брань, но никто и никогда не слышал, чтоб он орал на Гесса. Мартин, находившийся рядом с Гессом в момент звонка фюрера на Шеллингштрассе и слышавший последнюю фразу своего шефа, понял, как отреагировал на нее Гитлер. Борман еще с Бергхофа собачьим нюхом чуял накапливающееся между ними обоими напряженье, хотя никаких видимых признаков не наблюдал.
Положив трубку, Гесс сделал глубокий вдох, затем попросил Мартина отставить все дела и поехать в "Баварию".
- Я приеду к семи, - коротко бросил он.
Теперь, наблюдая вместе со всеми за угрюмым вождем, Борман ждал его первого слова, чтобы тут же вставить свое. Так и вышло, и это вызвало очередной шквал негодования в сердцах товарищей по партии - только подумать, опять этот выскочка тут как тут и что-то шепчет в ухо мрачного Адольфа, к которому сам дьявол сейчас поостерегся бы приблизиться. А вождь ничего, даже как будто посветлел и кивает на стул рядом.
Реорганизация аппарата НСДАП, который следовало оперативно приспособить под новые нужды, состояла в четком определении функций комитетов и разграничении полномочий. В новой ситуации фюрер в очередной раз перетряхивал аппарат, вязал по рукам одних и подталкивал вперед других, идущих на смену. Так, сегодня он высказал ряд претензий к шефу оргкомитета партии Грегору Штрассеру и стимулировал Роберта Лея. Затем призвал Эрнста Рема к тесному сотрудничеству с его молодым коллегой и подчиненным Генрихом Гиммлером, причем особые инструкции в этом "альянсе" были втайне даны лишь последнему. Фюрер планировал также создание ключевой структуры - центрального политического комитета, однако вакансию пока оставил открытой. Рядом с ним на стуле ерзал Геббельс - у него участились конфликты с Розенбергом, считавшим себя главным партийным идеологом и часто внедрявшимся в текущую пропагандистскую деятельность, в которой, по мнению Йозефа, он ничего не смыслил. Однако только что вышла его книга "Миф XX века", и идеолог окончательно задрал нос. В конце этой весны они четверо - Геббельс, сам фюрер, Лей и Гесс - одновременно взялись ее прочитать, чтобы по прошествии двух недель обменяться мнениями. Так и сделали. Гитлер назвал книгу очень умной, Гесс с ним согласился; Геббельс присоединился к мнению обоих, хотя все время был так занят, что не успел ее даже раскрыть. Гесс, правда, тоже признался ему по секрету, что, добравшись до фразы о том, что "марксизм смешал идеи интернационализма, классовой борьбы, пацифизма с не имеющим ничего общего с ними принципом социализма", дальше читать не стал, потому что почувствовал, что заранее со всем согласен. Один только циник Лей сказал то, что думал: "Начал читать и бросил. Чушь собачья!"
Сейчас Йозеф втайне надеялся, что фюрер даст ему четкие полномочия, которые позволят избавиться от не имеющих ничего общего с действительностью инициатив Розенберга. Однако Гитлер почти не смотрел в его сторону, и Геббельс решил поговорить с Гессом, который только что появился, голодный и усталый, и, увидав плотное кольцо людей вокруг фюрера, с видимым удовольствием уселся в другом конце зала с намереньем что-нибудь съесть в относительном одиночестве. Гесс тоже порой вмешивался в пропаганду, но, в отличие от Розенберга, никогда не пытался командовать, оставляя выбор за Геббельсом как непосредственным исполнителем. К тому же и у Гесса с Розенбергом осложнились отношения из-за тесных контактов последнего с Юлиусом Штрайхером, а потому…
Йозеф выбрался из кольца окружения, взял в баре ресторана бутылку рейнвейна и подсел к Рудольфу. Тот жевал, одновременно просматривал уже подсунутые ему документы и что-то из них вычеркивал. Они молча выпили по рюмке, и Гесс вопросительно посмотрел на Йозефа.
- Я завтра еду в Лейпциг, - объяснил тот, - и, как всегда, в последний момент получаю подкрепленье в лице этих кретинов из "интеллектуальной школы", которые только и умеют что науськивать на жидов всех и вся. В данный момент это выглядит глупо. У меня уже все трибуны распределены - все выполняют установку фюрера с точностью до запятой. А отправь я их назад, Розенберг такую историю затеет! Я… просто не знаю, как быть, - признался он честно. - Послезавтра речь фюрера на суде - спросят с меня… А фюрер раздражен. Дарре сунулся было с чем-то, так до сих пор жалеет.
- Я тебя понял, - отвечал Гесс, - но вопрос, по-моему, нужно решать с другого конца. Если ругать жидов у нас принято вместо рукопожатья, так я с этим уже семь лет борюсь, потому что глупо и делу вредит. Теперь ты сам видишь…
- А я тебе и не возражал никогда.
- Но и не поддерживал!
- Хорошо, договорились, - кивнул Йозеф. - У меня на Юлиуса есть кое-что. Думаю, и у Гиммлера найдется. Но Розенберга я тебе с радостью уступаю… О! - Он повернулся к входным дверям. - Вот и сам Юлиус Штрайхер пожаловал. Легок на помине!
Гесс, тоже оглянувшись, иронически усмехнулся - вошедшего Штрайхера сопровождал один из ближайших помощников Геббельса Вальтер Функ, который, увидав своего шефа в обществе Гесса, резко замедлил шаг.
Юлиусу Штрайхеру, гауляйтеру Франконии и редактору "Дер штюрмер", недавно исполнилось сорок пять. Его едва ли можно было назвать симпатичным, поскольку помимо многих пороков на его лице всегда была написана ненависть. Про него шутили, что он даже спит с этим выражением. С кем бы ни начинал разговор Штрайхер, какого бы предмета ни касался, он все, всегда и везде сводил к одному предмету - "проклятым жидам" и одному чувству - ненависти. В этом отношении он был феноменом даже в среде, где антисемитизм заменял рукопожатия. С этой ненавистью и застрявшей в горле бранью он являлся всюду, точно со знаменем, и, как полагается знаменосцу, всюду проходил без преград. В руках он обычно держал хлыст из кожи носорога, которым похлопывал себя по открытой ладони, и этот хлыст на многих производил сильное впечатление.
В партии Штрайхера не любили, в особенности Геринг и Гесс, которые откровенно его сторонились. Он же в глаза называл их чистоплюями, а Гесса - еще и белоперчаточником. Гитлер всегда внимательно следил, чтобы эти двое не сходились вместе. Рудольфу он это объяснял тем, что бережет его нервы; Штрайхеру - что ценит в нем старого бойца и сам всегда сумеет его понять. Все, однако, догадывались, что именно случится, если "белоперчаточник" все же упрется и поставит перед фюрером дилемму, как он это уже делал в 1923 году в отношении Рема. Понимал это и сам Юлиус. Однако его вечно взвинченные наигранной или подлинной ненавистью нервы когда-нибудь должны были дать сбой.
В данный момент Штрайхер как будто почувствовал, что речь за самым дальним от фюрера столиком идет именно о нем. Искоса глянув на отвернувшегося от него Рудольфа, Юлиус остановился и, шумно выдохнув, принял воинственную позу.
- Собственно говоря, мне непонятно, - начал он, по-носорожьи, в упор вперившись в Гесса и похлопывая хлыстом о раскрытую ладонь, - по какой причине вы опять отказались дать статью для моей газеты! Это принцип? Какой же? Я хочу знать!
- Я не умею описывать сексуальные фантазии конфирмантов, - пробормотал Гесс, все еще не поднимая головы, чтобы подольше не видеть неприятного прищура сверлящих его глаз.
- Если вы чересчур заняты, то довольно перепечатки из "Эссенер национальцайтунг", - заявил Штрайхер даже как будто миролюбиво. - Мне понравилась ваша статья о чистоте восточных рас. Она вполне отвечает боевому духу "Дер штюрмер"!
- Если это так, то она достойна лишь мусорной корзины, - огрызнулся Гесс, Штрайхер еще сильнее прищурился. На его губах заиграла зловеще-кокетливая улыбка.
- Вы хотите сказать, что любимая газета фюрера достойна… подобной участи?! Нет, этого не может быть! Я что-то не так понял?
Гесс отвернулся. Он проклинал себя за несдержанность. Он взял себя в руки, однако слова уже сорвались с языка. Слова, произносить которые он не имел права. Он снова повернулся к Штрайхеру, но смотрел не в лицо, а чуть ниже.
- Возможно, я вас не понял. Моя статья совсем не так хороша, как вам кажется. Я… переделаю ее и пришлю вам новый вариант.
Штрайхер широко улыбнулся. Он был очень доволен тем, что их слышали по меньшей мере два десятка человек, а еще больше - тем, что дал чистоплюю урок, которого тот долго не сможет забыть. Он вежливо кивнул и удалился. Рудольф еще некоторое время сидел неподвижно, с ощущением вылитого на голову ведра помоев.
- Плюнь, - посоветовал Геббельс, придвинув к нему бокал. - Я тебе обещаю реванш. В самое ближайшее время.
…Уже утром следующего дня Гесс выполнил обещание, данное Юлиусу Штрайхеру, - послал в редакцию "Дер штюрмер" свою переделанную статью об истории формирования и особенностях восточных рас. Можно только догадываться, с какою злобной радостью сотрудники редакции восприняли этот абсолютно правильно истолкованный ими шаг, да еще в то самое утро, когда партийные газеты дружно сообщили своим читателям о том, что личный секретарь фюрера Рудольф Гесс назначен шефом новосформированного политического бюро НСДАП.
Объезжая перед отпуском "партийные точки" и сдавая дела Борману и Францу фон Пфефферу, бывшему командующему СА, с которым, вопреки совету фюрера, Рудольф не пожелал расстаться, Гесс столкнулся со столь ярким выражением подобострастия, что в полной мере ощутил перемену своего положения и невесело призадумался.
- Еще не имея официальной власти, мы уже выкормили в партии целую свору лизоблюдов, - посетовал он Гитлеру - Но разве к этому мы стремились? Разве фюрер-принцип предполагает поголовное угодничество? Просто черт знает что такое я сегодня наблюдал! Ни одного лица вокруг - только маски! Я все утро говорил практически сам с собой.
- А-а, не нравится? - позлорадствовал Адольф. - Теперь будешь знать, каково мне твой фюрер-принцип на себе таскать! Я ведь тоже живой. Пока.
- Все-таки нужно с этим что-то делать, - продолжал Гесс. - А то новички не поймут, куда они попали. Нужно вдохнуть свежую энергию в слово "товарищ". Я этим займусь. Сначала - через серию статей в наших газетах, потом - через конференции и съезд. Что ты так смотришь?
- Да нет, все верно. Формально ты прав. Только раба не изменить, и рабы порождают рабов.
- Я сейчас, пока ехал из редакции, пришел к выводу, - сказал Гесс, - что воспитывать нужно не с пяти лет, а с двух. Как только ребенок твердо станет на ноги и начнет говорить фразами, нужно забирать его у родителей и давать новое воспитание. Только тогда будет толк. Нужно создать такие пробные заведения для двух-пятилетних детей.
- Любопытно, - хмыкнул Адольф, - что сказала бы на этот счет твоя жена.
- Я не считаю себя рабом. И Эльзу - тоже.
- И кто покажет пример?
- Тот, кому будет приказано.
- Наконец-то ты заговорил без интеллигентских соплей, Руди, - кивнул Адольф. - Это хорошо. А то еще года три назад на подобную тему ты бы… Ладно! Не станем вспоминать. Лучше посоветуй, что мне делать с мартышкой. Мечется, ничего не слушает, то запирается, то ходит за мной по пятам… Ты как-то ладишь с нею…
- Может быть, взять ее с нами в Берлин? Тогда ты уж точно приедешь, - улыбнулся Гесс.
- А Эльза? Не начинаю ли я злоупотреблять ее великодушием?
- Даже не думай об этом. Если Гели едет с нами, нужно предупредить ее, чтобы собиралась!
- Да… Мы с тобой хорошо придумали, - покачал головой Адольф. - Но что скажет твоя жена?
Эльза сказала: "Конечно! Не бросать же ее здесь одну. Только я хочу, чтобы у тебя не оставалось сомнений: Гели дорога мне и сама по себе". - "Рад это слышать", - пожал плечами Рудольф.
Поезд Мюнхен-Лейпциг отправлялся ровно в восемь вечера.
У фюрера еще не было собственного поезда; для его переездов обычно выкупался вагон или два, в зависимости от числа сопровождающих. Зато проводы вождя НСДАП могли показаться любопытным мюнхенцам по меньшей мере встречей германским президентом королевы Великобритании. Эскорт черных "мерседесов", оцепление из затянутых в черное гиммлеровских "преторианцев", десяток чинов СА со всеми регалиями, национальный гимн, заглушающий свистки паровозов, четкие движения, отрывистые команды, рукопожатия, регламент - все выглядело так, как будто имело давние традиции.
Когда фюрер за четверть часа до отхода поезда вошел в вагон, за ним туда последовал Рем - скорее по старой привычке, чем по приглашению. Гесс тут же сделал знак Гиммлеру, чтобы тот тоже вошел в вагон фюрера. Генрих Гиммлер, тоненький, в круглых очках, скромно стоял у окна, пока Рем, бурно жестикулируя, рассказывал Альбрехту Хаусхоферу, которого Гитлер пригласил ехать в своем вагоне, длинный баварский анекдот, от которого у Альбрехта глаза лезли на лоб и вылезли бы окончательно, но тут настал финал, и оба - рассказчик и слушатель - разразились гомерическим хохотом. Гиммлер, поневоле выслушавший весь анекдот от начала до конца, закусил губы и так зажмурился, что у него под очками выступили слезы. Ему пришлось достать платок и снять очки. В этот момент в коридоре появилась счастливая Ангелика, и позже, когда провожающие вышли, а поезд тронулся, радостно доложила Эльзе, что видела, как Рем смеется, а Гиммлер плачет.
Гесс на это произнес по-английски известную пословицу: he laughs best, who laughs last (хорошо смеется тот, кто смеется последним (англ.)), - которую тут же перевел для фюрера, а тот сказал, что хотя английского не знает, но сам именно так и подумал.
В Лейпциге они простились. Адольфу предстояло выступить в Верховном суде с программной речью, четверым оставшимся - продолжить путь в Берлин. Этот город мюнхенцам никогда не нравился, казался чересчур темным и унылым. Однако теперь партия должна была завести в нем официальную штаб-квартиру, и не какую-нибудь, а достойную.
Геринг предложил отель "Кайзергоф", чье внушительное здание по Вильгельмштрассе выходило окнами на канцелярию канцлера и президентский дворец, и Гесс решил прямо с вокзала Александерплац отправиться туда на разведку. Здание понравилось ему своей основательностью; но нужно было пожить в нем несколько дней, чтобы сориентироваться.
- Я часто угадываю не только мысли Адольфа, но и его ощущения, - сказал Гесс жене. - Думаю, "Кайзергоф" ему понравится. Через неделю узнаем.
Отель оказался возмутительно дорогим. И совершенно не приглянулся Эльзе. Войдя в номер с огромной полупустой гостиной, со средневековым камином и полутора десятками кожаных кресел, она заявила, что и так ясно - фюреру здесь понравится: очень удобно проводить заседания и акустика хорошая. Но вот что тут делать двум тихим женщинам, не претендующим на публичность? Рудольф слова жены поначалу проигнорировал, но на предложение Альбрехта остановиться в их комфортабельной десятикомнатной квартире на Линден отвечал все же положительно. Вечером они вчетвером отправились ужинать в ресторан "Кайзергофа" и не успели еще выпить по бокалу, как сидевший лицом ко входу в зал Хаусхофер указал Рудольфу глазами на невысокого лысоватого господина в маленьком пенсне, вошедшего в сопровождении известного присутствующим фон Шлейхера, а также двух молодых людей и двух дам.
- Канцлер Брюнинг, - шепнул Альбрехт. Канцлер Германии Генрих Брюнинг и его серый кардинал Курт фон Шлейхер с обществом уселись совсем неподалеку от них, и один из молодых людей, равнодушно окинув взглядом зал, точно споткнулся о повернутое в его сторону личико Ангелики.
- Подойти, что ли, поблагодарить его за сентябрьские выборы? - небрежно усмехнулся Рудольф. - А это что за долговязый уставился на Ангелику?
- Оскар фон Гинденбург. Говорят, ходит за Шлейхером как привязанный. А слева - его жена.
Фон Шлейхер тоже заметил знакомых. Встав, он вежливо поклонился поочередно каждой из дам и приветливо улыбнулся Хаусхоферу. Потом он, по-видимому, прокомментировал ситуацию своему окружению, а продолжающий злобствовать Рудольф озвучил это таким образом:
- Держу пари, он сейчас говорит им: "Взгляните туда! Видите этого типа в сером костюме? Вот такие, как он, через неделю ворвутся в наш славный рейхстаг, подобно дикой стае, и все - прощай демократия!"
- И что отвечает ему сын президента? - спросила Ангелика.
- А тот отвечает: "Ну, если варвары приведут с собою таких хорошеньких женщин, то ничего страшного…"
- Сомневаюсь, чтобы они говорили о нас, - заметила Эльза. - У тебя еще не прошло желание селиться в "Кайзергофе"? Ведь нам придется часто здесь ужинать.
- А я думаю, Рудольф прав, - сказал Альбрехт. - У политиков я заметил одну обшую особенность - они чрезвычайно интересуются друг другом. А уж соблазнить жену конкурента - это для любого из них высший пилотаж! Хочешь пари? Думаю, молодому Гинденбургу понравилась Ангелика, но если он танцует, то пригласит Эльзу.
- Это Оскар-то политик! - возмутился Гесс. - Бездельник и дармоед! Пусть только подойдет к моей жене! Я его на дуэль вызову.
Оскар фон Гинденбург, безусловно, не был политиком. Слишком ленивый и избалованный, инертный, но самолюбивый, по уши в долгах, он обладал одним достоинством, которое ценилось действительными политиками, - его любил и ему доверял Пауль фон Гинденбург, семидесятитрехлетний "бравый солдат", "отец нации", "старый господин Германии" и ее президент.
Через полчаса Оскар уже танцевал с Ангели-кой; Эльзу пригласил второй молодой бездельник, граф Эстергази. В это время их собственные жены со скрытым нетерпением посматривали в сторону Рудольфа и Альбрехта, которым, по их женским понятиям, следовало тоже предложить им тур вальса. Альбрехт так и сделал, выбрав графиню Эстергази; Гессу же досталась фон Гинденбург. И, конечно, он едва ли мог догадываться, что на другой день, завтракая со своим свекром, эта милая дама скажет следующее:
- Вчера за ужином в "Кайзергофе" наш друг Курт фон Шлейхер указал нам на соседний стол. Там сидели две красивые дамы… Действительно красивые, Оскар, я не спорю с тобой! Третьим был сын оригинала Карла Хаусхофера - Альбрехт, а четвертым - секретарь этого ужасного Гитлера, который всем так портит кровь. Его имя Рудольф Гесс. С ним я и танцевала. Говорят, он очень близкий друг этого чудовища. Но я бы никогда не подумала. У него яркая внешность ирландского типа и превосходные манеры. Он был со мной очень мил. И вот я думаю, папа, может быть, и господина Гитлера напрасно обвиняют во всех смертных грехах наши злые языки, может быть, он вовсе не так уж плох.