Пришпорив каурого жеребца, он направился в сторону чернеющих печных труб, торчащих из черепичных кровлей, среди зеленых шапок одиноких деревьев. Беглецы остановились под вывеской небольшого трактира, где у распахнутых ворот конюшни, увидели двух скакунов ожидавших хозяев. У одного из рысаков, серого в яблоках, которого совсем недавно Д'Анж передал в руки едва знакомого дворянина, не наблюдалось седла, что заставило путников переглянуться.
– Вы сущий дьявол мессир.
Восторженно произнес слуга. Д'Анж снял единственную перчатку, "сестра" которой обрела покой посреди песчаной тропы.
– Снимай плащ, и вложи его в седельную сумку роялистов, да так, что бы торчал край. Туда же положи мою перчатку.
Спешившись, барон расседлал каурого рысака и накинул седло на серого коня. С невероятной быстротой и проворством, словно ловкий конюх, он справился со снаряжением, вскочив на старого знакомого. Сменил коня и Поликен, оставив усталого, в пене рысака под мушкетерским седлом, из сумки которого виднелся край голубого плаща.
– Теперь привяжи наших коней там, где оставили своих господа роялисты, да поживей!
Барон огляделся, и, не заметив никого, кто бы мог, впоследствии, засвидетельствовать подмену лошадей, вонзил шпоры в бока своей кобылы.
– Теперь уходим! К лесу Поликен, к лесу!
Отряд из дюжины всадников, возглавляемых господами Ла Удиньером и Лабордемоном, поравнялись с каменным крестом.
– Куда они могли направиться?
Произнес лейтенант кардинальской гвардии, вглядываясь вдаль, где чернели крыши упомянутых домов. Резвая лошадь Лабордемона описала круг, в то время как седок сосредоточил внимание на следах копыт покрывавших мягкую песчаную дорогу. Его взор остановился на предмете, лежавшем на тропе, удаляющейся в сторону пригорка, рассекая его пополам. Спрыгнув с лошади, стражник приблизился к заинтересовавшему его объекту.
– Сюда, лейтенант!
Крикнул он, обращаясь к кардиналисту.
– Что это?
– Как видите, месье Ла Удиньер, перчатка.
Произнес офицер, протягивая аксессуар барону.
– Полагаю, она принадлежит одному из беглецов.
Кардиналист поморщился.
– Даже если это так, то не думаете ли вы, Лабордемон, что её обронили случайно? Больше, похоже, что нас хотят сбить с толку, заставляя свернуть с тракта, тем самым избавиться от погони.
– А если вы ошибаетесь?
После непродолжительного раздумья барон произнес:
– Сделаем так: возьмите половину солдат и скачите в селение, обыщите там каждый дом. Я же с остальными отправлюсь по гаврской дороге. Если вы обнаружите беглецов, доставьте их в аббатство Жюмьеж, где нас ожидает отец Жозеф. Если ваши поиски не принесут результата, направляйтесь, следом за нами в Гавр. Желаю удачи!
Произнеся последние слова, Ла Удиньер махнул рукой, ударив шпорами скакуна, и в окружении полдюжины стражников скрылся за кронами деревьев, на дороге, исчезающей в лесной чаще.
Сорока двух летний лейтенант Жан Гасьен де Ламбордемон был человеком въедливым и дотошным, других офицеров просто не признавал капитан парижской городской стражи, господин Тестю. Единственно, чем отличался сей бравый гевальдигер от своих сослуживцев – он был не так глуп, как хотелось бы его капитану, но всё же не настолько смышлен, что бы избежать его настойчивой опеки, и найти возможность поступить на службу в одно из элитных подразделений армии. Чтобы не потерять вполне доходного места, ему частенько приходилось утаивать свою сообразительность, пылавшую в глазах, под стальными полями кабассета, скрывая её от строгих взглядов начальника. И лишь когда лейтенант получал свободу действий, он преображался, тем более выезжая за городские стены, скрывавшие Ламбордемона от неусыпных глаз и докучливого покровительства капитана Тестю. Но бездушная скрупулезность и чёрствость, неминуемо завладевающие душами полицейских офицеров всех времен и народов, постепенно начинают преобладать над всеми остальными человеческими качествами, сих достойных господ, притупляя рассудительность, и не позволяя задумываться над сентиментальными глупостями – "которые делают нас лишь слабее".
Ла Удиньер, прекрасно понимая, кто определен ему в помощники, не стал ни спорить, ни разубеждать лейтенанта. Он счел нападение на лесной дороге весьма странным и необъяснимым, поэтому желал, во что бы то ни стало, схватить виновных, отчего с яростью раненного зверя бросился в погоню за коварным стрелком, конечной целью которого, несомненно, как он полагал, являлся Гавр. Расставание с лейтенантом нисколько не огорчило его, лишь натолкнув на мысль:
– "Деревушка, отданная на растерзание Ламбордемону, будет с величайшим усердием вывернута наизнанку и выпотрошена, как шкура, оказавшаяся в руках умелого и опытного таксидермиста. И уж если кто попадется безжалостному офицеру, вне всяких сомнений, будет с величайшей строгостью доставлен в аббатство Жюмьеж. Этот солдафон хоть и "медноголовый" болван, но дело своё знает превосходно"
Ворвавшись в деревню, отряд возглавляемый лейтенантом стражи остановился, прямо перед трактиром, и от увиденного на лице командира водрузилось недоумение. Его пыл угас, как только он понял, что из сумки, притороченной к седлу одного из рысаков, торчит нечто напоминающее плащ стрелка. Ламбордемона постигло разочарование, когда он осознал, что дальнейшие поиски, обыски и аресты станут бессмысленными, если его опасения подтвердятся. Сожаление нахлынуло ещё и от того, что он, столь блистательный и бдительный офицер не сможет продемонстрировать служебного рвения и проницательности. Проницательность, которую, быть может, следовало бы направить в другое русло: задавшись вопросом, отчего эти загадочные стрелки, не имеющие уверенности в избавлении от погони, беспечно остановились на обед, и, утратив всякую осторожность, не избавились от столь приметного голубого плаща? "Но подобные сомнения удел слабых" – очевидно полагал стражник, "Доказательства налицо, нечего здесь мудрить, всё прочее лишь запутывает дело" – заключил он, скомандовав отряду спешиться.
Один из солдат, по приказу, обшарил сумки незнакомцев, после чего вручил лейтенанту скомканный плащ и перчатку, "сестру" найденной внимательным офицером на тропе. Предметы, в один миг превратившиеся в улики, были аккуратно и старательно спрятаны в солдатский баул, после чего Ломбардемон, удовлетворённо крякнув, покинул седло. Поднявшись на невысокое крыльцо, он осмотрелся, и, толкнув хлипкую дверь, величественно вошел в трактир, сопровождаемый грозными стражниками. В этот миг, на площади перед таверной показался тюремный экипаж сопровождаемый остатками отряда, только сейчас сумевшего настичь лейтенанта и его людей.
В небольшом, закопченном темном помещении, придавленным низким, просевшим потолком, что придавало ему сходства, скорее с сараем, чем с обеденным залом, у стола, освещенного тусклым светом, проникавшим через пролом в стене, в котором с трудом угадывалось окно, сидели двое. Не обнаружив в задымленной лачуге иных персон, на которых могли бы распространяться подозрения, офицер повеселел. Улыбка палача, подымающегося на эшафот, где его ожидает беззащитная жертва, посетила лицо офицера. Безмятежность, царившую в трактире, сменила тревога, внезапно ворвавшаяся как февральский ветер и наполнившая помещение угрожающим лязгом доспехов и бряцаньем оружия. Лабордемон упиваясь собственной значимостью, подошел к столу, вглядываясь в лица незнакомцев.
– Ба! Кого я вижу!
Вдруг воскликнул стражник.
– Вот так встреча! Не ожидал в эдакой глуши, встретить столь достойных господ.
Нарочито заискивающий тон и чрезмерная любезность, источаемые лейтенантом не предвещали ничего хорошего, о чём враз догадались мушкетеры. Атос незаметно взвел курок, торчащего за поясом пистолета, а Арамис положил руку на эфес шпаги, с неменьшей любезностью ответив.
– Ваше присутствие в сём прелестном заведении, для нас так же приятная неожиданность, месье лейтенант.
Глаза Ламбордемона вспыхнули неистовым огнем, происхождение которого вполне понятно каждому проживавшему в те далекие времена в славном Париже.
Дело в том, что мушкетеры короля, впрочем, как и гвардейцы кардинала пользовались весьма дурной славой (причины происхождения которой, мы постараемся до вас донести в следующих главах) не только среди жителей "Города Лилий", но и среди большинства армейских офицеров, считавших этих заносчивых и обласканных сильными мира сего счастливчиков, баловнями судьбы, с чем всегда трудно смериться людям, не попавшим в их число. И вот сейчас, когда во власти презренного лейтенанта городской стражи, до исступления ненавидевшего людей в лазоревых плащах, оказались два господина представлявших сию элитную роту, Ламбордемон испытал упоительный миг расплаты.
– Что ж, в таком случае, если мы питаем друг к другу столь нежные чувства, я бы хотел вам предложить небольшую прогулку, разумеется в моём обществе и под охраной этих бравых молодцов.
Кивком головы, офицер указал на свирепых вояк, выстроившихся за его спиной.
– Вы намерены нас арестовать?
– О вашей сообразительности ходят легенды, любезный Арамис.
Гримаса, исказившая лицо лейтенанта, не позволяла усомниться в серьезности намерений.
– И в чем же нас обвиняют?
Произнес мушкетер, пытаясь казаться невозмутимым.
– В посягательстве на честь Его Величество, короля Франции!
Арамис вскочив на ноги, гневно прокричал:
– Но это уж слишком, и вы, после того как недоразумение будет исчерпано, ответите за всё!
– Не щеголяйте своей дерзостью шевалье, у меня достаточно резонов, что бы засадить вас в Бастилию до скончания века.
Осознав, что инцидент зашел недопустимо далеко, Атос, счел необходимым вмешаться в разговор.
– Господа, не будем ссориться, пока это возможно. Лучше, лейтенант, потрудитесь объяснить поподробнее, в чём состоят обвинения?
На лице лейтенанта вспыхнула ужасающая улыбка.
– Я не нахожу возможным, изложить вам причины которые вынуждают произвести арест. Могу лишь сказать, что по приказу Его Величества я обязан брать под стражу всех подозрительных, кто следуют по гаврской дороге, а что касается лично вас, господа мушкетеры.
Он перешел на шепот, нарочито театрально разыгрывая гнусное представление.
–…то раскрою вам секрет: вы не просто подозрительны, у меня есть доказательства, позволяющие возвести вас на эшафот.
Он обернулся к солдатам и поставленным, командным голосом, отдал приказ:
– Взять их!
Стражники, словно свора разъяренных псов, казалось, только и ждали подобной команды. В тот же миг мушкетеры были окружены, и, осознав, что сопротивление бесполезно, позволили беспрепятственно себя обезоружить. Под конвоем, Арамиса и Атоса, препроводили в тюремную карету, и как только стих грохот засовов, Ламбордемон, на лице которого восторжествовал образ триумфатора, скомандовал:
– Вперед, в аббатство Жюмьеж.
1 Экю – название средневековых золотых и серебряных монет Франции. Свое название получили по изображению щита, на одной из сторон монеты.
2 Годендаг (нидерл. goedendag, букв. "добрый день") – средневековое древковое оружие ударноколющего действия: тяжёлая дубина в рост человека с расширявшимся вверху древком, окованным железом и снабжённым острым шипом. Наибольшее распространение получило во Фландрии XIV века.
3 кабассет(фр. cabasset) – металлическое наголовье (шлем) с круглой высокой тульёй и небольшими полями.
ГЛАВА 13 (72) "Стихи Франсиско де Кеведо или Луна для влюбленных"
ЮЖНАЯ ФЛАНДРИЯ.
Выбранные Дордо дороги, что лежали вдалеке от большого гаврского тракта, и были едва пригодны для перемещения, превратили вояж в сущий ад, но, как и обещал капрал, беспрепятственно привели путешественников к постоялому двору "Гусиная шейка". Именно этот неприветливый рубеж, вновь вверг капрала в глубокую сосредоточенность лазутчика прибывающего в тылу врага. Веселость и беззаботность пикардийца улетучились, он, как прежде обрел настороженное спокойствие, скрывавшее под собой наблюдательность и недоверчивость. Его глаза, по мере приближения к ферме, с высоты кучерского сидения, всё усерднее шарили по окружавшим дорогу ландшафтам, повсеместно выискивая на пути нечто вызывающее подозрения.
Наконец он скомандовал "Стой", и Люмье, потянув за вожжи, заставил экипаж остановиться, прямо посреди узкой дороги, в том месте, где она примыкала к гаврскому тракту. Дордо ловко спустился на землю и постучал в дверцу кареты, за которой слышались голоса его хозяина и мадемуазель Камиллы. Из окна, освобожденного от бархатной занавески, показалась счастливая физиономия Буаробера, так некстати отвлеченного слугой от приятной беседы с прекрасной девушкой. Он с упреком оглядел толстяка, не понимая, по какому поводу тот посмел потревожить его.
– Франсуа, как я погляжу тебе весело?
– Мне кажется, что это никоим образом тебя не касается.
В несвойственном ему тоне ответил приор.
– К тому же, хоть мне и весьма неловко вам это напоминать, но вы всё ещё мой слуга, а не необорот.
– Презрения достоин высокий ум, примененный для низких целей.
Прищурив глаза, приор, в ответ, злобно пршипел:
– Потрудись впредь держать при себе подобные умозаключения.
– Но это твоё суждение.
– Вот именно! Неуместно изреченная, тем более чужая мысль – это гнусность!
– Будь по-твоему, я пересмотрю своё отношение к мудрости, особенно к сомнительным апофегмам. А сейчас, я попросту посчитал нужным, сообщить тебе, о моём намерении отправиться в "Гусиную шейку.
– Но зачем?!
Встревожился Буаробер.
– Проведать одного своего знакомого, а заодно справиться у него, нет ли кого подозрительного в таверне, например тех с кем нам встречаться ох как не следовало бы.
Размытость замыслов слуги, но в большей степени нежелание вникать в суть вопроса, заставило приора согласиться с хитрецом Дордо, во всём положившись на его проницательность и распорядительность.
– Ну, хорошо, будь, по-твоему, мы ожидаем тебя здесь. Да, раз уж ты принял подобное решение, прикажи трактирщику приготовить отменный ужин и лучшую комнату для мадемуазель Камиллы.
Поспешил отдать распоряжения Буаробер, одолеваемый жгучим желанием поскорее продолжить приятную беседу с молодой особой.
– Ах, Франсуа, Франсуа, твоё фанфаронство нас погубит.
В сердцах пробормотал слуга, направляясь к стенам постоялого двора.
****
Через две четверти часа, справившись у метра Кююля о происходящем на постоялом дворе, Дордо вернулся к ожидавшему его экипажу. Бросив недовольный взгляд на запертую дверцу кареты, из-за которой доносились восторженные речи "веселого аббата", он не стал более тревожить хозяина, и лишь заняв место рядом с возницей, скомандовал – "трогай".
Желтый рыдван, прогрохотав под массивной постройкой ворот, остановился у входа в трактир. Брызжущий радушием Кююль, окруженный двумя приветливыми слугами, раскланявшись, провел девушку и сопровождавшего её приора в зал, усадив за накрытый стол. Желая произвести впечатление на спутницу, Буаробер подчеркнуто снисходительно с достоинством наслаждался чрезмерным вниманием трактирщика, даже не затруднив себя мыслью о происхождении сего приёма, сравнимого лишь со встречей королевской особы. На глазах у изумленной Камиллы, впервые оказавшейся в центре внимания стольких мужчин, кабатчик метал на стол изысканные блюда, рассыпаясь в рекомендациях над каждой бутылкой вина, извлеченной из глубоких подвалов трактира. Завершив сервировку несколькими штрихами, сообразными с правилами грубоватого трактирного этикета, кабацкая челядь, оставила наедине приступивших к трапезе гостей. Метр же Кююль, управившись с убранством стола, попал в цепкие лапы Дордо. Выглядывая из-за укрытия – почерневшего от копоти металлического короба нависшего над очагом, пикардиец, глядя на многочисленных испанцев, пирующих в трактире, задал вопрос:
– Сегодня в "Гусиной шейке" слишком людно. Кто эти сеньоры и почему их так много?
Демонстрируя всем своим видом желание услужить визитеру, который втайне от всех, являлся столь важной персоной, кабатчик с рвением старого служаки, отвечал:
– Эти господа испанские войны, верные подданные Его Католического Величества. Их полк расположился неподалеку, поэтому вот уже третий день, трактир переполнен солдатами и офицерами, а моя прибыль превзошла ожидания и превысила всё то, что я заработал за последний месяц.
Кююль добродушно захохотал, но натолкнувшись на суровый взгляд капрала, осекся, кряхтя, почесывая багровый кончик носа.
– Значит, говоришь те шестеро, что после нашего отъезда учинили тебе допрос, а затем устремились в погоню, более не появлялись на ферме?
– Не появлялись, клянусь святым Евстафием. Я запомнил безобразные рожи этих кардиналистов, особенного того мерзавца с переполовининным лицом.
Трактирщик провел торцом ладони по своей багровой физиономии, будто разделив её на две части.
– А может, кто другой интересовался нами?
Окаменевшее от заковыристости вопроса лицо трактирщика, покрылось каплями пота.
– Кто другой?
– Это я спрашиваю, кто другой?!
Громко сглотнув, Кююль закатил глаза, но наконец, почуяв долгожданное озарение, с облегчением махнул рукой.
– Ах, это… нет, никто другой не интересовался. Я бы не запамятовал и непременно сообщил бы вам.
– Что ж братец, молодец, тебе зачтется.
Коротышка капрал похлопал по плечу рослого фламандца.
– А сейчас иди, окружи заботой господина аббата, не скупись, прислужи по всем правилам. Да распорядись, чтобы накормили нашего кучера, он в конюшне, при лошадях. А я, пожалуй, пойду, осмотрюсь.
Через некоторое время, очарованный прелестной молодой спутницей, Буаробер, под воздействием винных паров, утеряв чувство времени и меры, поспешил расстаться ещё и с ощущением реальности. Он беспрестанно намеревался поцеловать руку Камиллы, сбивчиво пытаясь перевести разговор в русло возвышенного и прекрасного. Но то ли чрезмерные эмоции, переполнявшие приора, оказавшегося в обществе столь юной, не испорченной парижскими салонами девы, лишенной напрочь всей той неискренности, жеманства и лицемерия, присущей столичным красавицам, то ли непомерное потребление кларета, делали тщетными все попытки поэта, отчего он не преминул призвать на помощь стих.
– Милая Камилла, я не посмею дерзнуть пригласить вас на лестницу несовершенства, состоящую из ступеней бездарных строф начертанных грешной рукой вашего покорного слуги.
Приор приклонил голову.
– Ведь я всего лишь раб своих разочарований. Но, дабы не ранить вас скукой, желал бы прочесть того, чей талант источает гениальность, словно благоухания лавра…