В ночь перед выходом санного поезда во многих теремах, избах и землянках светились оконца. И не увидишь, что там творилось. Стекла токмо у богатеев. В остальных окошках - слюда, бычьи пузыри... Да и что там могло происходить? Нечай целовал Кланьку. Разве это интересно? Нет! Грунька обнимала Хорунжего. Мир любовью не удивишь. Тревоги и боли в жизни больше, чем любви. Бабы починяли тулупы, шили новые рукавицы. Вьюжная стынь беспокоила. Как пробьются казаки через буранную степь? Вой ветра сливался с далекими завываниями волчьей стаи. Часто замерзают люди в пустыне снежной. В одну, две-три подводы через волков не пробьешься, разорвут. У Оглодан кум в прошлую зиму влез от волков на березу. И замерз там на ветвях. Окружили его звери, обложили выжидательно. Через воинственных ногайцев пройти еще трудней. Яик оторван от всех стран. Для кызылбашей - это край света. Для турецкого султана - конец земли. Для Московии - нет пути. А зимой здесь зарождаются бураны, которые накрывают полмира.
...Зоида Поганкина услаждалась теплом полыхающей печи и горячими блинами, что бросала ей с двух сковородок Мокриша. Вошка и Гунайка сидели в стороне на лавке. Они глотали слюнки и ждали, когда наполнится хозяйка.
- Осьмнадцатый блин жрет, - считал про себя Вошка.
У низколобого Гунайки сосало под ложечкой, на глазах блестели слезы. Но Зоида как бы не замечала голодных недорослей. Она обмакивала каждый блин в плюску с растопленным сливочным маслом, обсасывала его с хлюпаньем и сопеньем, кусала медленно. И держала она пальцами свернутый блин, аки зверушку. Рассматривала его с разных сторон, принюхивалась. Так повторялось почти ежедневно. Так Зоида утверждала свою власть над подопечными. Никто из ее питомцев не мог сесть за стол, пока не поест она, благодетельница и заступница тайная. Не подумайте, что властная хозяйка кормила сирот объедками. Нет, не жалела матушка хлеба, мяса и рыбы.
- Сваргань для дворян блинчики с икрой. Запеки осетрину в сметане. Поставь кувшин вина, - распорядилась Зоида.
Покровительница называла опекаемых отроков дворянами! Они величали ее болярыней! Она приучала недорослей своих пить вино, на что не решился бы даже Соломон. За такое голову могут отрубить. Но Поганкина не признавала казачьих порядков, ненавидела их.
- У казаков нет справедливости, - гундосила Зоида. - Вот сидит с нами сирота Вошка Белоносов. А кто сделал его сиротой? Казаки! Твоего отца, Вошка, убил веслом Илья Коровин. Сгубил человека за трех осетрят! Правильно я говорю?
- Знамо, - отвечал Вошка. - За трех пискарей!
- А ты, Гунайка, от кого пострадал? Твой батя толкнул шутя в снег Коровину Груньку. Ну, назвал он ее рыжей телкой... Велика ли беда? А Хорунжий отрубил голову твоему отцу! Вечно жить, Гунайка, тебе в уничижении и нищете. Твой отец хотел стать атаманом, а умер звонарем. И ты сдохнешь звонарем! В морской набег для разживы, как Ермошку, тебя не возьмут. В Москву не пригласят с посольством... Супротив наших врагов действовать потребно.
- А как, матушка-болярыня?
- Надобно чаще сочинять наветы, доносы, сеять раздор и зло. Я не думаю, что Илья Коровин умирал легко в бою после твоей писульки, Вошка. Мы наказали смертью Силантия Собакина, бо он отвернулся от нас. Богудаю Телегину я бросила в душу огнь мучений.
- Телегин вроде цветет, матушка-болярыня.
- Нет! Он без Аксиньи гнется. А плаху-то в подворотне, промежду прочим, я откинула, дабы свинья пролезла! Я скормила Гриньку борову!
- Господи! - перекрестился испуганно Вошка.
"Трусливое ничтожество, - подумала Зоида, глянув на него. - Как же с таким вершить дела? А надобно уничтожить Меркульева, Хорунжего, Скоблова, кузнеца Кузьму, Бориску, Ермошку, Дарью... Гунайка смелее Вошки. Он решил в следующий раз подпилить ободы крыльев у Ермошки перед прыжком с церкови. Подпилит, а надрезы заклеит полотном. И разобьется проклятый Ермошка! Но наветы Гунайка сочиняет глуповато. Вошка изощрен в доносах. Митяй Обжора богат силушкой, может убить кого-нибудь из-за угла. Умнее всех Мокриша. На вид простовата, а сообразительна. Кто же ей выбил зубы?"
- Жнаю, но не шкажу. Шама шогрешила. Шама штрадаю.
Недавно Мокриша по наущению Зоиды ходила в гости к Олеське Меркульевой. Стали там девчонки в прятки играть, в подпол залезли. Увидела Мокриша бочки. Пыталась подвинуть один бочонок, но не могла - тяжелый!
- Золото и серебро там! - похвасталась болтливая Олеська. И показала дочка атамана золотой кувшин с кольцами. Мокриша чуть было не стащила одно кольцо. Динар возле бочки подобрала все-таки, сунула за щеку.
- Молчи! Никому пока не говори! - приказала строго Зоида.
- Шамой штрашно! Никому не шкажу, матушка-болярыня.
Недели две не могла спать спокойно после этого самозванная болярыня. Надо же! Братец уходил искать утайную казну казацкого войска к Магнитной горе. А сокровище лежит в подвале у Меркульева. Хитер атаман. Пустил слушок, будто увозят золото куда-то далеко. На дуване недавно спросил Устин Усатый:
- Ходют слухи, будто есть в схороне утайная войсковая казна. Ответь, атаман, обчеству! Есть ли у нас таковая, пей мочу кобыл, казна?
- Клянусь вам, станичники: нет и не было на Яике утайной казны!
- Целуй крест в клятве, атаман!
- Целую! Клянусь! Мы ить решили присоединиться к Московии! К чему прятать казну? Разделили бы миром кровище, дабы у нас его не отняли. А за утайку вы бы с меня голову сняли. Да и царь бы не помиловал...
- И не помилует! - ликовала Зоида.
Она настрочила донос в сыскной приказ, хотела передать письмо в Москву с отцом Лаврентием.
- Прошу, передайте мою писульку дьяку сыскного приказу, - упала она в ноги священнику.
- Какому дьяку, Зоида?
- Не ведаю. Любому дьяку.
- Что у тебя в сказке?
- Гляньте, отец Лаврентий.
Протодиакон развернул бумагу, прочитал бегло, за один взгляд: "Утайную казну войска на Яике атаман Меркульев прячет в подвале своей хаты. Двенадцать бочек золотых, двадцать серебра. И кувшин красный с кольцами и серьгами, ожерельями и самоцветами. Доносит царю Московии раба божья Зоида Грибова. В награду просю обласкать меня дворянством".
- Не вижу ничего! Ни единой буковки! Глаза у меня слабые. Не могу прочитать. Да и не надобны мне ваши мирские жалобы. Возьми свою писульку обратно. И ковыляй с богом, Зоида!
Отец Лаврентий помнил наказ патриарха: не вмешиваться в суету жизни, не помогать даже царским дозорщикам. Зоиду он выпроводил из церкви с чувством неприязни.
- Ошибся я! Полагал, что второй дозорщик - полковник Скоблов. А оказалось - Зоида! Все правильно. Первый ее муж - Горбун - на Яике жил в третьем поколении, как и говорил Филарет. Он умер, но успел, видимо, передать дела своей жене. А с другой стороны, это может явиться хитростью Меркульева. Может, атаман подослал сию гнусную бабенку, дабы проверить меня... Если бы я взял донос, Меркульев бы вздернул меня на дыбу! Измучили бы и ночью опустили в прорубь! А сказали бы, что задрали волки! Мудр все-таки патриарх! Не надобно вмешиваться в суету!
Подозрение отца Лаврентия укрепилось тем, что в церковь вскоре после ухода Поганкиной вошел Меркульев.
- Завтра рано утром выедем. Дарья передала пимы, носки связала шерстяные. В сани я брошу тебе два больших тулупа.
- Спасибо! Добрая душа! Да будет уготовано ей место в раю!
- А Зоида, что здесь отиралась?
- Письмецо совала какое-то. Но я ведь плохо вижу. Ни одной буковки не разобрал. Да и ни к чему мне мирские поручения и просьбы...
- У ней родичи в Астрахани. Это она для них передавала писульку. Ничего. Увезет кто-нибудь другой, - успокоил Меркульев священника.
- Сейчас начнет бить, поволокет на дыбу, - похолодел Лаврентий.
- Пойдем ко мне в гости, поужинаем, - предложил атаман. - Выпьем!
- Нет, спасибо. Я сыт. Поужинал. Да и темно, вьюжно.
- Ничего, переночуешь у меня! - подал шубу Меркульев.
- Клянусь, атаман! Я не разобрал ни единой буковки! - рухнул на колени святой отец.
- Ба! Что с тобой, батюшка Лаврентий? Ты уже пьян?
- Малость выпимши. Я отосплюсь в храме. Я не пойду. Никуда.
- Ну, спи, - пожал плечами атаман. - Я заеду утром. Спокойной ночи!
Озадачена была поведением батюшки и Поганкина. Поп не блюдет интересы царя и патриарха. Надобно и на него подать донос.
Хомяк слепошарый! Даже читать не стал писульку. Выручил Зоиду купец Гурьев. Он внимательно выслушал доносительницу, взял письмо, спрятал его в ладанке.
- Завтра послы выедут с обозом. И поплывет мой донос в Москву престольную. Прочитает дьяк грамотку - возрадуется. Принесут мою писульку царю. И пожалует государь меня дворянством! - чавкала смачно Зоида, доедая блин.
В сенях кто-то зашумел, заскрипел половицами, опрокинул корчагу. Мокриша насторожилась, глянула вопросительно на Зоиду. А на сковородке дымился блин. Гунайка вытащил из-за пояса пистоль. Вошка открыл пинком кухонную дверь. В избу ворвалось морозное облако. Через порог шагнул Митяй Обжора. Он втащил волоком огромного мерзлого осетра. Митяй стряхнул снег с шапки на пол, сбросил зипун.
- Вот энто рыбина! Пуда четыре! - ахнул Вошка.
- Три таких же осетра я спрятал у себя в сарае, - отпыхивался Митяй.
- У кого спер? - повела плечом Зоида.
- У Хорунжего. Стайка у него дырявая. И кобеля нет во дворе.
- Садитесь ужинать. Выпейте по кружке вина.
- Спасибо, матушка-болярыня!
- Ешьте! Пейте, орлы мои!
Гунайка, Вошка и Митяй ели жадно и торопливо, хотя снеди было много. Зоида любила смотреть, как они рвут зубами мясо, глотают блины с икрой, набрасываются на хлеб, сало и осетрину. Егорка ел так же... За что же убил его Ермошка? Сынок ведь не знал, что гусляр-братец был дозорщиком. Почему Егорка побежал, начал отстреливаться?..
- Что там нового? - спросила Зоида, когда недоросли насытились, опьянели.
Митяй начал докладывать:
- У Емели Рябого персианка с дитем вместе замерзла в землянке. А он в шинке под столом спал, там тепло. У Гришки Злыдня все угорели, бабка, жена и дети.
- До смерти?
- Почернели, мертвые!
- А сам?
- Выполз, живой. И вот гляньте! - пошарил Митяй за пазухой и вытащил золотую ложку и божка индийского, искусно вырезанного из бивня слона.
- Где добыл?
- В хате у Ермошки. Глашка там одна, спит на печи. Схорон с динарами я у него не нашел. Весь подпол перекопал.
- А где Ермошка?
- Он у кузнеца. Крылья с Бориской новые ладит.
- Они же завтра утром уходят в Москву.
- Мабуть, к царю крылья повезут?
- Пора нам спать. Поздно, полночь уж. Идите отдохните, дворяне! - зевнула с нарочитой усталостью Зоида.
Гунайка, Вошка и Митяй засобирались по домам, надернули зипуны. Мокриша медлила. Хотелось ей остаться в теплой избе, спать на печке.
- И ты иди, - выпроводила ее хозяйка.
Девица поднялась обиженно, облачилась неторопливо. Стала раскланиваться:
- Шпокойной ночи, матушка-болярыня!
- Божка и хлебалку золотую возьми себе, Митяй. А то ты все мне тащишь. Обижаешь себя. А наша вервь справедлива. Я никогда не стану вас обирать. И дом свой завещать буду лучшему из вас! - поклонилась Зоида, прощаясь с учениками.
Когда подопечные разошлись, Поганкина оделась, взяла куль и выскользнула в буранную ночь. Вскоре она уже стояла тенью под дверями Ермошкиной избы. Перекрестилась и вошла с дрожью. Под иконой на кухне мерцал светильник. Глашка не может спать, в темноте. Начинает кричать. Горница была завалена крыльями, обклеенными и обшитыми полотном. Каких только не было там крыльев: и круглые, и прямоугольные, и как у летучих мышей... Все стены увешаны дорогими персидскими коврами, оружием витязей. Даже на полу ковры. Глашка посапывала на печке. Под головой у девчонки большая подушка с голубой шелковой наволочкой. А сама укрыта по привычке полушубком. Зоида взяла светильник, открыла подпол, спустилась по короткой и шаткой лесенке в сырой полумрак. В правом углу за бочкой с груздями увидела лопату. В погребе все было перекопано. Митяй искал схорон - золото.
"Сокровище у него под бочкой!" - подумала Поганкина.
С трудом откатила она кадушку, начала копать. Нет, земля мягкая. И здесь проверил Митяй. Где же спрятал Ермошка три тысячи золотых? Стены погреба желтые. Дом стоит на глине. Значит, можно выкопать пещерку в стене, а после замуровать. Так и есть: вот эта стена слишком гладка, здесь схорон!
Ларец вывалился после шести копков. Хозяин не потрудился закопать золото поосновательнее. Зоида обливалась холодным, липким потом, перекладывала золото горстями в мешок. Вылезла из подвала еле-еле, так бешено колотилось сердце. Казалось, что сейчас откроются двери и войдет Ермошка. Но слышался токмо вой метели. Не лаяли даже собаки в городке. Похитительница успокоилась чуточку. Заметила на полке берестяной туесок с порохом.
- Сожгу проклятое гнездо! - решила Зоида.
Она обсыпала порохом пол, вывела синюю дорожку к порогу. Жалко было добра. Какие ковры сгорят! Какая утварь! Но не было сил унести это богатство. Однако захватила в печурке золотую посуду. Сняла с ковра инкрустированный пистоль. Затолкнула в куль сверток коричневой мездры и цветастую шаль. Спящая на печке ордынка вскрикнула, подняла голову, посмотрела на непрошеную гостью.
- Придется зарубить сикушку, - глянула Зоида на топор в углу избы.
Но Глашка пробормотала что-то по-хайсацки, улеглась и снова уснула. Сквозь завывания пурги послышался лай кобелей. Кто-то в ночи идет по станице. А вдруг это возвращается домой Ермошка?
- Жадность не приведет к добру. Надобно скорее уходить. Господи, прости! - начала сыпать порох злоумышленница в сенях, пятясь к выходу.
Ветер чуть не задул светильник. Язычок пламени затрепыхался, едва устоял, выжил. Зоида подставила к огоньку опустевший берестяной туесок из-под пороха. Он полыхнул мгновенно, ударил в лицо поджигательницы жаром и искрящимся пламенем, выскользнул из рук. Поганкина выскочила на крыльцо, таща за собой волоком мешок с награбленным добром. Буран мгновенно погасил снежными вихрями затлевшие отрепья Зоиды. Она торопилась, спотыкалась и падала, пробираясь огородами к своему дому. Когда отбежала достаточно далеко, остановилась, оглянулась. Сквозь неистовую пляску снежных закрутов видно было иногда отчетливо, как полыхала Ермошкина изба оранжевым костром.
Цветь тридцать первая
- Ты што не спишь, Груня?
- Что-то горит в станице, вижу зарево.
- Баня у кого-нибудь полыхает, спи.
- По тебе сердце обливается кровью.
- Я же не на войну иду. Мирным послом в Московию.
- Разлука долгая не краше войны.
- К лету мы возвернемся. Не горюй.
- Летом я тебе рожу Хорунжонка.
- Роди двух Хорунжат. Для веселья.
- Двух-то мы, наверно, не прокормим?
- У людей по дюжине щенков. И не плакают. Перебиваются.
- То голутва нищая. У них кутята живут в грязи и голоде, мрут. Я ненавижу их. Не бабы, а кошки безмозглые. Ежли родил дитятю, одень его украсно, накорми сытно, выведи в люди!
- Верно, Груня. Ты умница. Ты знаешь - кто?
- Кто я есть?
- Ты звездочка, золотинка!
- А меня по-другому кличут у колодца бабы.
- Как обзывают?
- Хорунжиха!
- Тебя сие обижает?
- Радует.
- Я тебя не дам в обиду, Груня.
- Верю, токмо больше за меня не руби никому башку. Я сама с дитятства стоятельна.
- Так уж и стоятельна?
- Хорунжего завоевала!
- Не бахвалься, Грунька. Не так уж и трудно было полонить меня, седого старика, израненного воя.
- Почему ж другие не захватили?
- Не знаю, Рыжик.
- А я ведаю, почему ты не женился!
- Почему, сладкая моя Груня?
- Ты ждал, когда я родюсь и вырасту для тебя!
Цветь тридцать вторая
Трудность пути окупается добрыми ожиданиями. Буранную ногайскую степь обоз одолел без потерь. Сотня Нечая шла впереди, полк Хорунжего таился за последними повозками. Тимофей Смеющев оберегал клетки с вестовыми соколами. По совету Богудая Телегина, казаки взяли с собой знахаркину ворону.
- Мабуть, и ворона смогет притащить весточку от вас.
На остановках у костров сидели обычно молча, слушали бульканье казанов. Спорили, говорили громко лишь кузнец да толмач. Охрим донимал приятеля:
- Десятый раз толкую с тобой, а не пойму ничего. Ты не крутись, аки дерьмо в проруби. Кажи прямо! Откудова берется богатство? Не богатство вообще, а именно твое богатство!
- Вот из откудова! - совал кузнец большие мозолистые ладони под нос толмача.
- Это мы слыхали не единожды. Нет, Кузьма! Ты не трудом богатеешь. Ты с покручников три шкуры дерешь. Ты такой же мироед, как Суедов, Телегин, Меркульев, Соломон...
- Я могу и без покручников обойтись! - ярился кузнец.
- Попробуй обойтись! Мож, по рукам ударим?
- Ударим, - согласился Кузьма.
- Ратуйте, люди добрые! Мы спорим с кузнецом на две бочки вина! Наш коваль отныне не будет брать покручников. Ха-ха! Кто нас разобьет?
- Я разниму, - согласился Хорунжий.
- Но учтите: Ермошка - не покручник, он мой напарник, - пояснил Кузьма. - И добровольные помощники - не в счет!
Меркульев бросал в огонь костра сухие камышинки, не вмешивался в спор, размышлял:
"Кузнец глуповато горячится. Как можно обойтись без покручников? Кто будет таскать руду к домнице? Кто станет махать кувалдой? Как можно выковать в одиночку на заказ казацкого войска две тысячи сабель? И никто не дерет с покручников шкуру. Голутва перемрет с голоду, ежли не дать ей возможность заработать кусок хлеба. Они не держат скотину, не сеют рожь, не умеют ловить рыбу, бить зверя. Поймают трех-четырех осетров и бегут от радости в шинок. Живут одним днем. Они не создают запасов. Жены у них злые и тощие. Дети кривоногие, сопливые и грязные. Возле хат у голутвы ни забора, ни деревца. В огороде лебеда и крапива. Все они вшивые, в коростах, в ремках. Знамо, в жизни все бывает: и порядочные люди впадают в бедность. Но у них завсегда в избенках чисто, выскоблено, побелено. Хорошие люди и в нищете светятся. Мерзкие и злые и в золоте смрадны".
- Пущай нас разобьет в споре и атаман, - лихо заломил островерхую баранью шапку толмач.
- Нет, я не прикоснусь к твоей руке. Ты смраден, Охрим.
- Чем же я поган? - обиделся старик.
- Ты умом гноителен. За тридцать лет на Яике от мыслей и проповедей твоих ни один человек не стал богаче. А обеднели и погибли многие.
- За атаманство Собакина я не в ответе, - буркнул толмач и сник.
- Я слышу благовест, - навострил ухо Лаврентий.
- Астраханские колокола поют, - перекрестился обрадованно измотанный походом Гурьев.
- Дозор скачет к нам, - известил атамана Нечай.