Ермошка лежал в санях на сене, нежился под шубами. Очень уж болел зад. Одеревенели и ноги. Через всю метельную степь прошел парнишка с полком Хорунжего верхом на своем Чалом. Бориска попробовал с ним тягаться, но свалился с коня на четвертый день. Однако спал и Ермошка в санях, а не в тулупе под брюхом коня, как все казаки. Меркульев повелел ему почивать в розвальнях отца Лаврентия.
- Будешь охранять ночами батюшку. Вдруг волки наскочат, медведь али тигра какая... У тебя и пистоль, и сабля булатная, и конь ученый рядом бежит. Ты, Ермолай, казак!
- Казаки живут отчаянно, умирают весело! - ликовал Ермошка, потирая обмороженные щеки.
- Казак! - улыбнулся атаман.
Отец Лаврентий был рад юному спутнику. Днями он беседовал с Бориской, вечерами - с Ермошкой. Отроки вроде бы слушали его внимательно и благодарно.
"Должно, каждое слово падает, как семя в благодатную почву. И вырастут две святые души", - умилялся Лаврентий.
Однажды Ермошка заметил при свете луны, что у спящего батюшки вывалилась откуда-то из-под шубы золотая нагрудная иконка с цепью.
- Где-то я ее видел, знакомая цепочка, - сунул Ермошка иконку себе за пазуху. Мол, отдам утром, когда батюшка хватится, начнет искать.
Но отец Лаврентий не спросил об иконке ни на второй, ни на третий день. И вообще он забыл про нее.
- Мабуть, иконка ему не очень потребна. А мне она пригодится. Продам не меньше, чем за сорок золотых. Куплю новый полушубок, сапоги...
Ночью при подходе к Астрахани Ермошка случайно нащупал в своем кармане камушек с белым крестиком и какой-то скатанный клок жестких волос.
- Это ж волосы меркульевского кобеля!
- Чо не спишь? - поднял голову отец Лаврентий.
- Боюсь, похитют...
- Меня?
- Ни! Клок из бороды Исуса Христа.
- Спи, Ермоша! - закутался с головой в тулуп и уснул батюшка.
Ермошка потер камушек пальцами.
- Черненький - чет, белый - нечет... приди ко мне, черт!
Черт сбросил с луны вервь и начал спускаться.
- Здравствуй, Ермолай! - сказал он, присев рядом.
- Здравствуй!
- Для чего кликнул?
- Посоветоваться.
- Ты украл золотую иконку у этого хитрющего попа и мучаешься?
- Да, я хочу вернуть ее, покаяться.
- Напрасно.
- Почему? - спросил шепотом Ермошка.
- А потому, что иконка излажена не для бога, а для меня!
Ермошка вытащил иконку, начал разглядывать ее, но облако закрыло зыбко желтую, просяную лепешку луны.
- Черт, друг мой, отгони тучу.
- Слушаюсь, повелитель!
Нечистый вильнул хвостом, ухнул филином - и черное покрывало исчезло с неба.
- Почисти луну песком, она плохо светит.
- Нам не трудно.
Черт быстро забрался по верви на небо, натер луну до ослепительного золотого блеска. Стало светло-светло. Ермошка чуть не вскрикнул. На иконке была изображена не богоматерь, а ведьма с чертенком.
- Это ты и твоя мать?
- Ты не ошибся, Ермолай. В детстве я был действительно таким миленьким. Все дети в мире хороши. Видишь, какие ямочки на моих щечках? А улыбочка ангельская! Рожки еще не выросли... так - маленькие бугорки! О, весьма красивый чертенок!
- Как эта иконка попала к отцу Лаврентию? Я видел перед отъездом, как батюшке кто-то ее подал...
- Об этом ты узнаешь позднее. Я дарю ее тебе!
И черт скрылся. Ермошка уснул. А утром он никак не мог понять, где была явь, где - сновидение.
- У тебя есть клок волос из бороды Иисуса Христа? - спросил отец Лаврентий.
- Был, но я его потерял, - заюлил плутовато глазами Ермошка. А сам скорее бежать, перебрался в сани к Бориске. Чалый шел рядом, заиндевелый, одичавший.
- Бориска, ты умеешь хранить тайны?
- Ха-ха! Хо-хо!
- Что ты ржешь?
- Я про тайны слышал от тебя. И ты уже заставлял меня есть землю, Ермоха.
- Не помню.
- А возле кузни, когда Дарья убила вилами Лисентия.
- Сейчас другое дело, сурьезное.
- Какое?
- Я нашел золотую иконку.
- В сугробе?
- В санях.
- Покажь.
- Вот, погляди.
- А! Я ее знаю, видел. Чудная иконка - оборотень.
Смотришь на нее днем - богоматерь. Глянешь при луне - баба-яга с дьяволенком. Это иконка писаря Матвея Москвина. Она излажена из двух золотых пластин. Меж ними пустота - тайник.
- Откудова ты все энто ведаешь?
- Очень запросто. Замок у иконки сломался как-то. Матвей приносил ее моему бате на починку. Там хитрая закрывашка. Ее не видно. Отомкнуть можно токмо двумя иглами.
- Ты молчи, Бориска. Я иконку спер у отца Лаврентия. Продам ее в Астрахани за сорок золотых.
- Ну и недотепа!
- Почемусь энто я недотепа?
- Батя мой говорил, что иконке цены нет! Великий златокузнец ее изладил.
- Открой тайник. У меня игла в шапке. Глянем.
- Опосля как-нибудь. На морозе закрывашка не отомкнётся. Да и нет ничего в тайнике. Места мало там. Лист осиновый поместится.
- Ну, ладно. В Москве продадим. Держи язык за зубами, Бориска. А то надаю по шее, - засвистел Ермошка, подзывая отставшего Чалого.
Никаких угрызений совести перед отцом Лаврентием он не испытывал. А в честность людей Ермошка не верил. Он скакал по лютой зимней степи на добром коне, с булатной саблей, в бобровой боярке. Но у него не было ничего: ни хаты, ни добра. Все сгорело. Из огня успел вынести только спящую Глашку-ордынку. Та ночь запомнится надолго. Шел он от Бориски домой через пургу. Радовался, что получались вновь хорошие крылья для полета. Сиял, ибо шел в свой богатый и теплый дом. Торжествовал, потому как брали его с посольством в Москву. И вдруг увидел он вместо своей избы громадное полыхающее огнище. Бросился в пламя, не помня себя. Для чего кинулся в огонь? Он не мог ответить на этот вопрос. Теперь все потешаются.
- Неуж ничего хорошего под руку не попало? Из всего добра захудалую девчонку-ордынку вынес. Нехай бы горела она! Хватал бы посуду золотую, ковры. Баранья башка! - укорял Герасим Добряк.
Утром раскопали пожарище, но золота не нашли. Мабуть, от жару в землю расплавленным утекло. А мабуть, украли.
- Не могло в подпольном схороне растопиться золото. В глине было замуровано. Раскопана утайка злым человеком до пожара, - заключил тогда кузнец.
Но искать злодея было некогда. До полудня ушли в поход, оставив Глашку казацкой мамке - Дарье.
- Три тысячи золотых украли, - сокрушался Соломон. - Ай, ай!
- Вы мне обещали двадцать ефимков. Теперь бы я взял их, у меня нет и рубля, - подавленно вздохнул Ермошка.
- Соломон изумился:
- Я обещал тебе двадцать золотых? Ты с ума сошел? За что и когда я тебе посулил такое богатство?
- За то, чтобы я прилетел с церкви к шинку.
- Я тогда пошутил, Ермоша. И не двадцать я обещал, а два! Ты ослышался! А за шитье шапок ты мне должен пять золотых. Допустим, из пяти изъять два... Сколько же получается? А выходит, что ты мне должен три дуката, Ермолай! И ради бога, отдай мне их до пасхи, а то придется тебе узе раскошелиться на резы.
Меркульев бросил на дорогу Ермошке горсть копеек.
- Довольно с тебя и того, что Дарья будет кормить Глашку. И у ордынки ожоги залечить надобно. Платить придется, наверно, знахарке. Один убыток от тебя, Ермолай.
Сунулся было Ермошка к отцу Лаврентию, хотел выпросить десять золотых в долг. Но поп пропел:
- Сребролюбие в мире суетном неистребимо. Для чего тебе золото? Ты решил пожертвовать церкви еще? Не надобно. Молись усердней, сын мой.
Никто не помог Ермошке. А ему хотелось накупить подарков в Астрахани и Москве для Глашки, Дуняши, Олеськи и Дарьи. Да и сам пообтрепался.
* * *
Астрахань встретила казаков настороженно. Воевода не верил даже купцу Гурьеву и отцу Лаврентию.
- С какого киселя яицким казакам присоединяться к Московии? Нет им от того никакой выгоды. Уж не подвох ли? Решили, поди, захватить Астрахань, оседлать Волгу! Им такое не впервой. А чернь, народ подлый, голутва волжская и бродяги разные то и дело объединяются в шайки. Костоломы из сыска вырывают им ребра кузнечными клещами, четвертуют их палачи, забивают и топчут тысяцкие, но они являются и проявляются в новых именах и ликах. Ан ядра у них нет, а то бы слились в страшное войско. И началась бы тогда сызнова кровавая смута.
Дозорщики из сыска подпаивали гостей с Яика в кабаках, подбрасывали в кувшины с вином траву-говорунью, пытались выведать: нет ли разбойного умысла у послов?
- Для чего волокешь к Москве триста возов? - грыз гусиное перо дьяк Тулупов.
- Дары патриарху и царю. И для обмена, торговли.
- А охочекомонный полк?
- Для охраны.
- Полк не пустим дале Астрахани. И сотня Нечая не пройдет. С такой силой ты, Меркульев опасен. И пищали оставь здесь, в крепости. К чему тебе в Москве триста пищалей? И вестовых соколов у вас отберем. И говорящую ворону скормим собакам, дабы вы не навели на царя порчу.
- Добро. Отдам я вам пищали и соколов. Отправлю полк и сотню Нечая обратно. Но Хорунжий избран на казацком кругу послом.
- Хорунжего без полка пропустим. Но ежли в Москве тебя и его закует в колодки сыск, на меня не пеняйте. Вас помнят по смуте, братья-разбойники.
Сидящий рядом с Меркульевым отец Лаврентий встал гневно, подошел к выходу.
- Ты, дьяк, великий вред приносишь русской церкви и царю. Я извещу об этом патриарху. Ты пытаешься запугать послов с Яика. Ты готов сорвать присоединение к Руси огромной христианской земли! Но не тщись. Ты просто тля! Слепец! Ты вреднее ляха, врага!
- Сердитый попик, - заметил усмешливо Тулупов, когда отец Лаврентий ушел.
- Так ить он к нам от самого Филарета прибыл.
- Сие мне ведомо. Я его и забросил к вам самолично. Но у меня к попику сразу зародилась неприязнь. Да! А где мой дозорщик Грибов пропадает? Ты его убил, Меркульев?
- Убил бы, но он утек. Спроси у любого казака. Ранетый он был. Поди, его звери в лесу порвали.
- Звери, звери, - усмехнулся дьяк.
- У тебя злоба ко мне, Тулупов.
- Не злоба, а учет.
- Зазря сердишься, дьяк. Я привез тебе возмещение за разоренные амбары. Винюсь, но тогда потребен был нам хлеб. А воевода отказывал.
- Долго ходил ты в должниках. Чем будешь платить?
- Не боись. Долг платежом красен, - высыпал на стол Меркульев полпригоршни самоцветов.
Тулупов не мог удержаться, заерзал, потянулся к драгоценным огонькам. Он косил глазами, сопел, рассматривал камушки на свет.
"Клюнул!" - злорадно усмехнулся про себя Меркульев.
- Где взял? Корабли захватил?
- Нет. Веди купцов на опознание. Камушки дурочка принесла позапрошлым летом. Полный туесок, будто ягод набрала. А то место не нашли. Не могла его дурочка показать. А в лесу она летом по месяцу плутала. Звери ее не трогали.
- Дурочка жива?
- Ни! Кто-то запытал ее щипцами в лесу. Мабуть, хотелось дорогу узнать к самоцветам.
- Камни, поди, поддельные, из стекла? И посоветоваться не с кем. Был у нас в Астрахани купец один, Манолис. Хорошо читал самоцветы. Но запропал мудрец в море. И брат его исчез...
- У меня шинкарь есть в обозе. По имени Соломон, по прозвищу Запорожский. Немножко разбирается в каменьях.
- Соломошка? Где он?
- На меновом дворе. Ермоха, тащи сюда шинкаря нашего!
- Мы завсегда казаки, - выскочил Ермошка из приказной избы.
- Твоего Соломона я хорошо знаю. Это брат нашего Манолиса. И в камнях он зело разбирается. Ты берешь его в Москву?
- Нет, он останется в Астрахани по своим торговым заботам. Догонит нас позднее. У Соломона здесь, говорят, племянница есть. Циля какая-то...
- А сынишка у тебя, Меркульев, бойкий.
- Почему сынишка?
- Шапка у него бобровая.
- Не сынишка, однако.
- А кто?
- Ермошка.
- Забавно.
Соломон вошел спокойно с легким поклоном, сбросил шубу и шапку, присел без особого приглашения между Меркульевым и Тулуповым. Шинкарь понимал хорошо, что он здесь необходим.
- Ты даже не поклонился мне. Богатым стал? - спросил дьяк.
- Я с порога всем поклонился.
- И у тебя шапка бобровая. Прелюбопытно. Бобры вроде бы не водятся на Яике. И по золотинке шерсти вижу: рухлядь володимирская. Токмо там такие бобры водятся. Царь-батюшка шубу из таких бобров шаху кызылбашскому о прошлый год послал... Такие бобры боле нигде не живут...
- Смарагды и адаманты не добываются в Астрахани, а лежат на твоем столе, дьяк, - потирал шинкарь окоченевшие с морозу пальцы.
"Соломон не просто разбогател! Он стал сказочно богатым! - понял Тулупов. - И смелый голос, и свобода в поведении, и полнейшая независимость! К нему надобно присмотреться..."
- Что вам угодно, панове? Я к вашим услугам.
- Стоятельны ли камни, Соломон?
- В этом нет сомнения, дьяк. Прикоснитесь мизинцем к этому рубину - теплота потечет по руке. И ваша черная кровь станет красной. Зеленый смарагд надо лизнуть, подержать под языком. Он укрепляет в человеке мудрость. Дохните на сей синий сапфир. Посмотрите через него на пламя свечи, на солнце. Ваши сердца озарятся красотой, благородством и величием. Преобразятся ваши лики. И самые прекрасные женщины мира упадут к вашим ногам рабынями. Адамант дает власть над воинством и даже князьями. Он околдовывает сильных мира сего...
- Увидий, Горлаций-виршеплет! - восхитился шинкарем Меркульев.
Тулупов скривился:
- Я не весьма учен. Понимаю хорошо токмо в сыске и торговле. Скажи мне, Соломон: сколько камней я могу взять за три разграбленных зерновых амбара и ледник с осетриной?
- Бери все камни! - отмахнулся яицкий атаман.
- Амбары разбиты давно, как я понимаю? При смуте?
- Так и есть, Соломон. Зачти долг с наваром! Резы будут велики!
- Все учел, дьяк. Но более вот этих двух самоцветов не можно взять. Очень узе они ценны.
- А я и не возьму больше. Это твой Меркульев полагает, что мы все мздоимцы и уроды. Он сидел здесь и рдел от возможности унизить меня взяткой.
- Видит бог, не было такого! - взмолился атаман.
- Врешь! - бросил гусиное перо дьяк. "Придется тебя отправить на небеси", - подумал Меркульев.
В приказную избу вошел стрелецкий полковник Соломин. Он хлопнул в ладоши, заулыбался. Тулупов понял знак: стрельцы похитили кого-то из казацкой старшины Яика. Умыкнули, чтобы допросить на дыбе. Пленника попытают, убьют и опустят ночью в прорубь, ежли он безвинен. А признается в злом умышлении послов, тогда схватят всех...
- Я тебя, Меркульев, до самой Москвы буду сопровождать с полком стрельцов. Охранять буду твой обоз, - выпятил грудь Соломин.
- Теперича вы надолго повязаны, - заметил ядовито Тулупов.
"Неужели мне скрутят руки? - забеспокоился атаман. - Но ведь за избой казаки наблюдают. Они поскачут на выручь всем полком. И возницы выстроятся войском. И сотня Нечая прорвется за мгновение ока через татарские ворота. А воеводская стража настроена к мятежу. Толпы голодаев и разбойников-молодцов всегда готовы броситься на воеводские хоромы. Астрахань сразу рухнет. Начнутся пожары, грабежи купеческих лавок и богатых амбаров. Нет, не осмелятся меня взять..."
Меркульев рокотал бархатно:
- Мы все на виду, народ открытый. Царю землю великую дарим. Везем рыбу.
Дьяк покручивал засиженную мухами чернильницу... Думал молча: "Хитришь, атаман. А мне привезли донос. Скажи, где хранится утайная казна казацкого войска? Ты рыбку жертвуешь государю всея Руси. Где же твой поклон искренний? Ты идешь не на поклон, а на торг! Надеешься в Москве выменять право на волю. Вор ты и разбойник! Я еще лично отрублю тебе руки и ноги на лобном месте!"
"Сегодня же мы тебя и уберем", - решил атаман.
Тулупов встал, покряхтывая:
- Идите, помойтесь в баньках с дороги. Попарьтесь веничками березовыми. Утешьте души астраханским хмельком. Ждите указ воеводы. А до Москвы вас будет сопровождать полковник Соломин. Прошу любить и жаловать!
Когда гости вышли, дьяк спросил:
- Кого взяли?
- Тимофея Смеющева, есаула.
- Наследили?
- Нет, чисто.
- Как ухитрился?
- Подослали мальчонку с писулькой. Мол, Меркульев закован в колодки. Тот прочитал, вскочил на коня и кинулся через овраг к полку Хорунжего. В овраге мы его и скрутили. Но с трудом. Зарубил он трех стрельцов. Сотнику руку отсек. А когда поднимали на дыбу, убил палача Никодима пинком в висок. Сотник тож помер от потери крови.
- И ты говоришь: чисто!
- Никто не видел.
- Эх, Соломин! Тебе токмо с пушками возиться. Ты взял одного казака, а потерял пять сабель.
- Живьем трудно брать.
- А мертвые сыску не потребны.
- Да он и живой, как мертвец. Ничего не говорит.
- Я допрошу его сам. Мои костоломы грубы и торопливы. У них воры помирают быстро.
- Они задают ему те вопросы, что вы повелели...
...Каменные своды подземелья заплеснели и почернели от сырости и многолетия, от пыточных очагов. В углу темнелась нора. Возле дыры сидела крыса, пошевеливая седыми усиками. Она не боялась палачей, криков и стонов, звона железа в пытошной. Подьячие обычно ласково обращались при допросах к этой известной им и знакомой крысе:
- Здравствуй, Старуха! Что будем делать сегодня? Огоньком вора попытаем? Али клещами? Али пощекочем крюком печень?
Крыса вставала на задние лапки, кланялась, кивала головкой, утирала мордочку. Сотни бунтарей и разбойников были истерзаны при ней до смерти. Сегодня Старуха суетилась, была раздражена. Притащенный для пыток человек разорвал сыромятные стяжки, извернулся и ударил ногой пытчика. Палач лежал мертвый в другом углу. Крыса уже подбегала у нему, обнюхала, заглянула с любопытством в раковину волосатого уха. Крысе не нравился человек, который висел на дыбе. Она раза два подбегала к нему, шипела, скалила зубы.
Тулупова не обрадовало усердие костоломов. Он присел на скамью молча, сердито. Присматривался, слушал:
- Зачем взяли в поход вестовых соколов? - вопрошал подьячий, ломая есаулу колено.
Тимофей Смеющев мычал от боли, обливался соленым потом. Слышался хруст костей, щелканье разрываемых хрящей.
- Разве при этом вопросе потребно было ломать ногу? Большую боль наносить надобно при большом вопросе! - Когда они это поймут?
Подьячие старались. Боялись они Тулупова.
- Где спрятана утайная казна на Яике? Был ли умысел на захват Астрахани? - бабьим голоском спросил другой подьячий, прожигая яицкому гостю живот раскаленным железным прутом.
- Болван! - оттолкнул его Тулупов.
- Опять не угодил, - смутился палач.
Тулупов посмотрел в глаза мученика:
- Подпиши донос, есаул, что Меркульев злоумышляет на царя. И мы тебя отпустим. Повезем в Москву. Тебя осыплют милостями.
Дьяк еще надеялся на чудо. Если бы пленник сделал извет, то можно было бы схватить и Меркульева... Но есаул собрал остаток сил и харкнул прямо в лицо Тулупова кровью и мокрой гарью.
- Поганец! - побагровел дьяк, замахиваясь на Смеющева.
Но он был уже мертв. Никто в этом не сомневался, ибо крыса нырнула в нору. Так было всегда. Крыса улавливала первой, когда у человека останавливалось сердце.