- Старуха ушла, значит, есаул отдал душу богу, - заметил подьячий, трогая Тулупова за рукав кафтана.
- Какая старуха? - глупо спросил дьяк.
- Крыса.
- Ах, да. Сегодня я что-то не в себе. Даже не принес Старухе сухаря. Запамятовал.
...На подходе к дому дьяк Тулупов был убит выстрелом из пистоля разбойными людишками. На яицких казаков и Меркульева подозрение не упало. Грабители взяли у дьяка кошель, а казенные бумаги бросили. А в бумагах тех сказка изветная лежала об утайной казацкой казне. Разве мог Меркульев оставить цельным донос на себя?
Утром к воеводе пришел отец Лаврентий Он ударил посохом привратника, который его задержал. Перепугал у крыльца двух стрельцов проклятием. Толкнул сенную девку с горячим казаном. Та чуть ноги не ошпарила, на воеводу святой отец обрушил град страшнейших угроз от имени патриарха.
- Но у меня извет на Меркульева, - начал оправдываться струсивший воевода.
- От кого?
- От женки казацкой, вдовы Зоиды Грибовой.
- Сядешь с ней в лужу.
- Как же быть?
- Пошли донос в сыск дьяку Артамонову. Сие не наш хлеб. А посольство не держи. И отпусти есаула Смеющева из подземелья.
- Нет у меня никакого Тимофея, - поджал губы воевода.
- Откуда ж ты ведаешь, хряк, что его кличут Тимофеем?
- Оговорился.
- Не оговорился, а проговорился! Не быть тебе воеводой! - пригрозил святой отец и удалился, громко стуча ореховой палкой.
В тот же день сказку на Меркульева от Зоиды отослали срочно в московский сыск. На второй восход боевую ротню дозора и охочекомонный полк объединили и отбавили обратно на Яик под главенством Нечая. Стрельцы полковника Соломина изъяли у меркульевцев пищали и вестовых соколов. Дурацкую птицу ворону выбросили из клетки на съедение собакам, но она улетела, выполнив все предписания и советы загадочно погибшего дьяка Тулупова, астраханский воевода пустил посольство казацкого Яика на санную дорогу к Москве.
Цветь тридцать третья
- Как живется-можется, Груня?
- Поманеньку, маманя.
- Наши послы уж, поди, долетели до престольной Москвы?
- Пожалуй, добрались.
- Меркульев там нахапает добра у купцов для Дарьи и девок. А твой Хорунжий и на сарафан дрянного ардаша не привезет. Зазря ты с ним повязала судьбу, Грунька.
- А за кого бы ты меня выдала?
- За Прокопа Телегина.
- Я бы не пошла за этого увальня.
- Тогда за Миколку.
- За которого?
- Знамо, за Москвина, сынка писаря.
- И за него бы я не согласилась. Он прыщав, привередлив.
- Тогда за Нечая.
- Нечай холодный и жестокий. На уме война и набеги. У него и глаза-то ледяные. Не пойму, за что его Кланька любит...
- А чем Ермошка не жених?
- Марьин? У которого недавно сгорел дом?
- Он самый.
- Мабуть, и вырастет из него жених. А пока он сам в дитячьем возрасте. На крыльях с церкви порхает, а Глашку свою обиходить и прокормить не могет. Ему бы самому еще спать на печке возле материной титьки...
- Не скажи, по Ермошке бредит и Дуня Меркульева, и Снежанка Смеющева.
- И Дуня, и Снежана еще юницы.
- А ты кто? Сова мудрая?
- Я молодица, на сносях, жена Хорунжего.
- Ты, Груня, уж больно сурьезная.
- И тебе такой советую быть, маманя. Не забывай, что мы - Коровины!
- На что намекаешь?
- А на то, чтобы Меркульев к тебе не подходил. Узнаю - тогда на улице принародно побью тебя поленом. А ему в рожу хлестну кипящей смолой. Отобью охоту кобелиться.
- Ты с какой цепи сорвалась, Грунька? У меня ничего не было с Меркульевым. Он токмо в. бане полок нам перестелил...
- Вот и хорошо, что ничего не было. Блюди в чистоте имя отца. Он ить, маманя, смотрит на нас из моря.
Цветь тридцать четвертая
Раскаянье не искупает, а обостряет вину. Василь Скворцов мучился угрызениями совести, ибо уверен был, что это он спалил хату Ермошки. А все началось с дров. Кто-то с осени каждую ночь крал поленья. Сначала таскали охапками, а как выпал снег, стали увозить на салазках. Полполенницы так вот утащили до Рождества. Есаул рассвирепел, потому просверлил полено, набил его порохом и поставил намертво заглушку.
- Взорвется и всю печь разворотит у вора, - объяснил жене Василь.
- Так и я ошибусь, брошу снаряд во свою печку.
- А ты гляди внимательнее, опасайся. Я полено угольком черным крестиком отмечу.
В одну из ночей украли роковое полено. А вскоре горела изба Ермошки.
- Зазря я свершил зло, - пожалел Скворцов. - можно было и так догадаться, кто ворует дрова. Конечно же, Ермошка! Не стоило его обижать.
- Как ни жалей, беды не поправишь, - усмехалась жена.
- Я привезу лесу летом, помогу ему поставить новую хоромину.
- Тогдась все и догадаются, кто поджигатель. Вернется Ермошка из Москвы и востребует с тебя три тыщи золотых, которых у него, мабуть, и не было в схороне. Проигрался, поди, в зернь.
- Тоже верно. Да и Ермошка врал по-разному. То говорил - две тыщи, а опосля три насчитал.
Шло время. Метели заметали степь. Морозы трещали - аж звезды с неба падали. Меркульев с посольством пропал где-то в далеком далеке. Жители казацкого городка сидели в своих домах и землянках, как звери в норах. Даже бабы перестали разносить сплетни. И вдруг развалило взрывом всю печь у Зоиды Грибовой. Хату едва спасли от пожара.
- Не один я набиваю поленья порохом, - хохотал Скворцов, не подозревая, что взорвался его снаряд.
- У кого ж энто она дрова утащила? - гадала наивно Скворчиха.
- У Суедова. Он шинок поставил. Много дров потребно, заготовил три поленницы.
- Возненавидит Зоида Тихона.
- Что она ему сотворит?
Три дня и три ночи плакала Зоида от бессильной злобы. А после не стало слез, сидела молча и проклинала есаула Скворцова, у которого крала дрова. А он и не подозревал об этом, разговаривал с Зоидой при встречах участливо:
- Какое злодейство, Зоида! Кто-то тебе подкинул в поленницу чурку, набитую порохом. На кого подозрение-то?
- Измываешься? - вскидывалась коброй Зоида.
- Что ты, бог с тобой, - удивлялся добродушно есаул.
Самым главным и опасным врагом стал казаться Зоиде Василь Скворцов. Она выдумывала ночами для него самые страшные казни. То рвала его клещами на куски, то жгла на медленном огне. Она наслаждалась его муками... плакала от счастья, когда он умирал, просил прощения. Но он жил!
- Застрелите его ночью из-за угла! - умоляла Зоида Митяя Обжору и Гунайку.
- Боюсь, матушка-болярыня. Есаул чуткий, ловкий, затылком видит. У меня кишка скручивается, когда его встречаю, - мял шапку Митяй.
- Жалкие трусы! Вон с моих глаз!
Зоида сама выследила, когда Скворчиха истопила баню. Василь мылся всегда посеред недели, отдельно, долго парился. И любил брусничный квас с хреном. Подбросить отраву было не так уж трудно.
- Иди, Мокриша! В предбаннике жбан с квасом. Бросишь энто зелье в питие ему. Да гляди, чтобы тебя не увидели.
- А он шражу жаумирает? Штрашно!
- Нет, есаул вообще не помрет. Пронесет его. Неделю будет маяться кровавым поносом. А мы посмеемся.
- И вжаправду шмешно!
Мокриша пробежала огородами, смело открыла дверь предбанника и бросила зелье в жбанчик.
- Зайди, подай квасу! - крикнул Василь, полагая, что дверью скрипнула жена.
- Прошиби тебя понош, - бросилась Мокриша прочь.
- Тетеря глухая, - вышел в предбанник есаул. - Квасу не могла подать. Да и спину бы потерла, приласкалась. А то в избе дети все время мешают. Улыбнулся. Пил жадно, с передышками. Вспомнил недавний сон. А приснилось ему, будто укусила его какая-то черная, мерзкая змея. К чему бы это? Нет, не может его укусить никакая гадюка. Василь охлынул и снова пошел париться. Раза два выскакивал и валялся в снегу. Катался в сугробе с кряхтеньем и радостным стоном. Был переполнен здоровьем, молодостью и силой. Хороша баня! Сладок снег русский!
Дома Василь отлежался, выпил еще ковш квасу, поужинал и уснул богатырски. Скворчиха глянула на него с умилением:
- Не промыл свои русые кудри. Лист от березового веника запутался в кольцах волос. Уснул сокол синеглазый.
К утру Скворцову стало худо. А к полудню следующего дня он умер. Полковник Скоблов, Богудай Телегин Матвей Москвин пришли к знахарке.
- Как живем, старая? - зло пнул кота Богудай.
- Что-то молчишь, не глядишь в глаза? - присел мягко на чурбан писарь.
- А у вас нетути глаз, у вас черные дырья!
- Не ершись, Евдокия. Мы по делу, - миролюбиво Осадил на лавку старуху Скоблов.
- Не касайся, и возля тебя смерть ходит...
- Не пужай, Евдокия. Я ведь по-хорошему.
- Почему умер Василь? - спросил мрачно Телегин.
- Отравился.
- Чем?
- Выпаром из гриба ядовитого.
- Из какого гриба?
- Из белой поганки, знамо.
- Почему не спасла, не отпоила?
- От белой поганки нет спасу. И через тыщу лет будет.
- Кто отравил есаула?
- У жены евойной спросите...
- Кто зелье такое могет варить окромя тебя?
- Дуняша Меркульева.
- Кто еще?
- Никто!
- Кому ты продавала яд?
- Никому, клянусь.
- Гореть тебе на костре, колдунья! - Снова поддел сердито сапогом черного кота Богудай.
- Ворону мою верните, - зашипела знахарка.
- Твоя Кума в Москве, у царя в гостях, - острословил Скоблов.
- О чем говорить с ведьмой? - плюнул Телегин.
- А у Дуняши Меркульевой и спрашивать нет смысла, - заключил писарь.
Так и не мог Богудай найти отравителя. А через два дня свалилась на голову новая забота: украли с дувана золотое блюдо. От этого известия весь казацкий городок переполошился.
- Винюсь, усталый был. Пригрелся и уснул в тулупе. Да и пурга всю ночь бушевала. Не видно было ни зги! Подходи и срезай блюду. Снимай, аки яблоку, - оправдывался Микита Бугай.
Бугай был казаком честным, не ухитрял. Его простили, даже в яму не бросили.
- Без нечистой силы здеся не обошлось, - уверял всех Михай Балда.
- Сокровище прозевали! - сокрушалась Зоида Грибова более всех.
- Меркульев снимет с нас головы, - суетился писарь.
По предложению Скоблова собрали выстрелом из пушки казаков, разбили их на тройки и обыскали тщательно все хаты. Но блюдо, как в воду кануло. К Богудаю приволокли Евдокию-знахарку.
- Ищи, ведьма, блюдо. Не скажешь, кто украл, - сожгу! Не найдешь - смерть!
- Учуял бы следы под снегом мой боров, да вы его зарубили! Отыскал бы схорон мой волк, да вы ему мозги вышибли! Прокаркала бы моя ворона, да вы и птицу похитили, злыдни!
- Колдунья глумится над нами, казаки, - подбоченился Герасим Добряк.
Из толпы раздавались возгласы:
- Она свиньей обернулась и Гриньку съела!
- Наколдовала смерть Илье Коровину!
- Ермошку спалила!
- Скворцова отравила!
- Она и блюдо похитила, будет на нем растирать зелье! - воскликнула Зоида Грибова.
"Золотое блюдо украла Зоида, - подумал Телегин. - Что-то она старается, шумит. Подозрение от себя отводит. Но лучше пока попугать знахарку. Она иголку в стогу сена может найти".
- Смерть колдунье! -вопил Федька Монах.
- Привяжем ее к осине и костерок под ногами разожгем. Благо, осина рядом, - обратился к толпе Герасим Добряк.
Богудай и не помышлял сжигать знахарку на костре, но ухитрительно махнул рукой:
- К осине ведьму! И жгите!
- Ты что? - округлил Скоблов возмущенно глаза.
- Уйди, не мешай. Останется живой твоя колдунья, - прошептал Телегин, отталкивая полковника.
Михай Балда прикрутил Евдокию арканом к осине. Федька Монах притащил хворосту. Добряк высек кресалом искру, раздул трут и разжег огонь. Неожиданно из толпы выскочила Дуня Меркульева. Она затоптала пламя, разбросала пинками хворост.
- Не смейте трогать Евдокию!
- А ты кто такая? - прищурился Богудай.
- Я Дуня Меркульева, - вытащила девчонка пистоль и нацелилась в Телегина.
Богудай молниеносным пинком вышиб у нее из руки пистоль. Зрелище было украсным. Пистоль взлетел высоко и, крутясь, начал падать прямо на голову Телегина. Он поймал его не глядя точным вскидом левой руки.
- Дуня Меркульева подарила мне пистоль, - сказал Богудай. - Хорошее оружие. Позолочено, в драгоценных каменьях! Спасибо, Дуняша!
Герасим Добряк вновь собрал хворост, начал опять разжигать костер. Дуня подошла к осине, встала рядом с колдуньей.
- Тогда жгите нас вместе. Я не выйду из огня.
"И не выйдет, в самом деле, - подумал Богудай. - Сгорит упрямая".
- Я скажу, кто украл блюдо. Ослобоните! - проскрипела знахарка.
Тихон Суедов отвязал колдунью, подтолкнул ее к Телегину. Дуняша плакала. Толпа затихла. Казаки кивали друг другу. Мол, вот - пожалуйста! Сейчас выявим похитителя! Знахарка посмотрела на Зоиду Грибову. Та затрепетала, встала на колени.
- Клевещет! Я не брала блюдо! Ты врешь, проклятая ведьма!
- Золотое блюдо стащила Поганкина? - спросил Богудай, заглядывая в лицо Евдокии.
Колдунья повернула голову и вперилась хищно в Хевронью. Суедиха попятилась испуганно...
- Не я! Ей-богу, не я!
"Сожгли бы мою Хевронью, а я бы женился на молодке, - вздохнул Тихон. - Скоро открою свой шинок. Соломона я выживу. Мое вино будет дешевле в семь раз. Но не можно ставить на разлив страхолюдную Хевронью. Не станут люди ходить в шинок..."
- Не морочь нам голову, ведьма. Кто взял блюдо? - рассердился Богудай.
- Фарида! - ткнула неожиданно крючковатым пальцем бабка в лицо стоящей поблизости шинкарки.
- Ха-ха! - залилась визгливым смехом татарка. - Проклятая ведьма! Кто тебе поверит? Я животом своим рисковала, когда ходила в орду!
- Старуха выжила из ума, отпустите ее, - сказал Скоблов.
- Нет! - сверкнул глазом Телегин.
- Хорошо, Евдокия. Допустим, блюдо взяла Фарида. Но где оно лежит сейчас? - крутнул ус Москвин.
- Где спрятано блюдо, ведьма? - рыкнул Богудай грозно.
- Под крыльцом.
- Под каким крыльцом?
- Под твоим собственным.
- Ты не шутейничай, колдунья. Ты меня знаешь.
- Иди глянь, боров!
Богудай схватил знахарку за руку и двинулся к своему дому. Толпа последовала за ним. Марья Телегина заглянула под крыльцо.
- Ничего там нет, снег...
Герасим Добряк запустил руку, пошарил и вытащил золотое блюдо. Богудай смутился. Марья краской залилась от позора. Выручил всех Федька Монах.
- Кого мы, казаки, слухаем? Ведьма сама стащила блюду! Украла и подбросила под крыльцо Богудаю! А теперича показывает нам чудеса! Такое чудо и я могу сотворить! Ха-ха!
- Я видела, как знахарка крутилась у телегинского крыльца ранним утром, - подтвердила Фарида.
- И на дуване ночью ведьма появлялась, я ее прогнал, - признался Микита Бугай.
- На помеле летала! - перекрестилась клятвенно Стешка.
- Бабка давно рехнулась. Не троньте ее. Иди домой, Евдокия! - начал провожать Скоблов знахарку.
Богудай подвесил вновь золотое блюдо на дерево пыток.
"Надо его стащить потихоньку в одну из ночей и закопать у себя в огороде, - весело улыбнулся про себя Матвей Москвин. - Для чего висит здесь такое богатство? Можно отлить колокол из меди. Давно надо было мне украсть это блюдо. Никто на меня не подумает, не осмелится ткнуть пальцем.
Но не один писарь рассуждал подобным образом. Точно так же думала и Дарья Меркульева.
Цветь тридцать пятая
Толмач казачьего Яика Охрим, Авраамий Палицын и Голицын прели в чанах с горячей водой. Рядом на скамейках лежали полотенца и белоснежные простыни. На столике вино и восемь яс в золотой посуде, старинные манускрипты и монокль. Сенька вошел чинно, неся кувшин холодного кваса с хреном. Князь глянул на Сеньку сердито:
- Упреждаю строжайше! Гони Ермошку с моего двора! Купи у него для меня говорящую ворону и выгони взашей! И чтобы я никогда его не видел боле. Он же блаженный, тронутый. Да, Охрим, он остриг моего Фильку наголо. Сначала выстриг плешины на боках. А за неделю начисто обкарнал. А кобель-то англицкой породы, единственный на всю Москву. Ты понимаешь сие, Сенька?
- Разумею, князь.
- Что ты разумеешь?
- Кобель единственный. Лает по-англицки, - скоморошничал Сенька.
- Нет, ты понял, что твой дружок, казацкий отрок Ермошка, беспредельно глуп!
- Я бы не промолвил этого, князь.
- Почему?
- Каждый клок шерсти с вашего Фильки Ермошка продавал за три золотых. Иногда дороже.
- Брешешь, Сенька.
- Никак нет.
- Перекрестись.
- Истинный крест!
- Не может такого быть. Кто отдаст три золотых за клок шерсти с кобеля? - отмахнулся келарь Авраамий.
- Все отдают.
- Назови хотя бы одного глупца.
- Я могу огласить многих, князь.
- Валяй.
- Князь Трубецкой, Милославские и Шереметьев, боярин Морозов, бабка Воротынская, протопоп Авраам, дьяк Шмаков, полковник Соломин, купец Гурьев, царский стольник Захарьин... Вся Москва в драку. На всех не хватило.
- Погоди, Сенька. Не возводи поклеп на уважаемых людей. Я же не поверю, что Димитрий Тимофеич, например, отдаст три золотых за щипок волос от волкодава.
- А Ермошка и не говорит, что он предлагает кому-то пук шерсти от паршивой собаки.
- Что же он провозглашает?
- Ермошка уверяет каждый раз, что он продает клок волос из бороды Иисуса Христа.
- Хо-хо-хо! Ты слышал, Охрим? Я умру от смеха! Я хочу видеть этого стервеца! Приведи его завтра ко мне, Сенька. Я возьму его с собой на охоту, в царскую свиту. Для веселья. И пущай он ворону-вещунью прихватит с собой, дабы она кричала на весь лес: "Царь - дурак!"
- Слушаюсь, князь! - картинно расшаркался Сенька, скрываясь за дверью. - Царь - дурак! Царь - дурак!
- Ай! Слышь, Охрим... я ведь тоже купил клок волос из бороды Иисуса Христа. Не сам, разумеется. Но дошел до меня слушок, будто святой отрок появился. Де продает волосы Иисуса. Послал я Марфу, дал ей десять дукатов. Но клянусь, что волосы другого цвета! Не от моего кобеля! Может, моя Марфа не у Ермошки купила реликвию? А настоящую, подлинную?
- У Ермошки, князь.
- Ты уверен?
- Я видел ее на торге возле Ермошки. Видел, как она купила клок собачьей шерсти.
- Клянусь, Охрим, это шерсть не от моего пса.
- Я знаю. Это клок волос от меркульевского кобеля. Ермошка мне говорил, хвастался.
- Какой мошенник! Какой пройдоха! Ужас! Но мне такие нравятся.
- Я не люблю Ермошку: нахален, груб, а читает по слогам, заикаясь.
- Для чего ему грамотейность?
- Он замышляет взлететь на крыльях. Даже изладил махалы, порхнул с церкви.
Авраамий Палицын в суетной разговор Охрима и Голицына не вмешивался, кряхтел, нырял в горячую воду.
- Одержимые, Охрим, и у нас есть. Но, ей-богу, никто не желает трудиться.
- На какой же ты ниве, князь, трудишься в поте лица своего?
- На ниве укрепления русского государства, монархии.
- А кобеля ты, князь, назвал Филькой. Думаешь, я ничего не понял? Романовых ненавидишь! А Филарета пуще всего. Вот и нарек пса Филькой.