- Я Иванова, Галя... - Все в квартире замолчали, услышав этот напряженный голос. Видно, она и сама его услыхала и поняла, что делает что-то не то. - Иванова Галя, - повторила отчетливо, но уже обыкновенным комнатным голосом.
- Да, я понял, вы садитесь, Галя, - поспешно подошел и пододвинул ей стул Владимир Семенович. - Присаживайтесь.
- Хорошо, - сказала она и не села. Теперь все в комнате стояли. - Значит, вы знаете. Моего мужа Иванова...
- Знаю, знаю!.. - поспешил Владимир Семенович.
- У него горло было забинтовано, чтоб незаметно было. Они сзади накинули ему петлю, когда он за рулем сидел, - она говорила очень отчетливо, ледяным каким-то, ровным голосом...
- Ты молчи, ну, нельзя ей мешать, - прямо-таки отталкивал Лезвин Владимира Семеновича, все порывавшегося ее прервать. - Молчи, тебе говорят, пускай.
- А вы, товарищ Инспектор, теперь заняли его место. Вместо него сели за руль. Вы стали вместо Кости ездить и ездили и ждали, может, вам накинут из-за спины проволочную петлю, да?
- Молчи, слушай... - яростно шикнул Лезвин.
- Не могу, - оттолкнул его Владимир Семенович. - Вам, Галя, это все очень уж представляется...
Она его даже не услышала.
- У вас тут вот забинтовано, это они вам сделали. Моего Костю вы не можете мне вернуть. Другого, никому не известного Иванова вы, наверно, спасли, и я теперь могу жить дальше. Я ведь не могла. Говорят: справедливость. А какая она, справедливость? Бумажки составляют, посылают... По телефонам звонят... Они медленно ползут... И правильно, пускай все идет по порядку, а как жить? Невозможно! Отчаяние, вы знаете? Это когда ты потерял веру в правду. Когда зло сильней всякой правды, не махайте на меня руками, я понимаю теперь все, и что вы, конечно, не один были. Есть все-таки люди... Ведь вы вот это свое живое горло подставили под петлю... я ее у себя вот тут на горле все время чувствовала. Мне уже казалось, красная полоса у меня тут начинает выступать, - она на полдороге удержала руку, потянувшуюся к открытой на шее кофточке. - Я добивалась к вам попасть, даже сама не знаю зачем. Хотелось вам что-нибудь оставить... Да что тут можно? А это согласилась его мать отдать. Для вас... А вы как хотите.
- Что это? Что вы принесли? - как-то опасливо отстраняясь, чуть не пятился Владимир Семенович от бумажки, которую осторожно выложила на стол Галя Иванова.
- Это он сам. Костя. Его мама свою вам отдает. На память. Или как знаете. Пускай у вас, а?
Владимир Семенович осторожно взял в руки фотографию со стола и стал разглядывать. Мальчик лет трех, голопузый, в одних трусиках, смеялся с открытым ртом, закинув вверх голову. Обеими руками он прижимал к щеке и плечу большой рисунчатый мяч, видно, отнял и не отдавал кому-то, чьи большие руки тянулись к нему с верхнего обреза снимка. Очень хорошо получились ромашки в траве, маленькие пальчики, облапившие мяч, и пупок на пузе.
- Руки тут видны - это он с отцом в мячик игрался, - тихо сказала Галя.
Еще минуту Владимир Семенович смотрел на маленького Иванова, как тот радовался со своим мячиком в траве, заросшей ромашками, потом очень серьезно сказал:
- Я это возьму. Спасибо. Спасибо, что вы об нас подумали, Галя. Маму поблагодарите.
- Я скажу, вы меня извините, можно, я сяду... - Она прошла, не замечая подставленного ей стула, через всю комнату и, судорожно ухватившись за спинку, неуклюже, боком присела в углу на диван.
Тончайший, пронзительный звук вдруг возник и повис в воздухе. В дверях появилась Зинка. Раскинутыми руками она цеплялась за косяк. Закинув голову, как воющая собачонка, она заливалась жалостным, не то бабьим, не то детским визгом. С перекошенным мокрым лицом, с расшлепанными пухлыми губами, она раза два икнула и всхлипнула, стараясь что-то сказать. Дымков обхватил руками и попытался утащить ее обратно на кухню, но она не только не далась, а его самого втащила через порог в столовую.
Там она сослепу от слез огляделась и узнала Юлю. Сунулась к ней, единственной, у кого могла спросить:
- Юль... это правда? Ей-богу, правда?
Юля, не понимая, глянула на нее и опять повернулась лицом к отцу. Сама она и не думала плакать, только замерла и побелела.
Больше всех потерялся, кажется, Владимир Семенович. Лезвин ткнул его гневным взглядом:
- Ну! Досекретничался! Любуйся!.. Так бы и дал тебе!.. Юленька, золотце, ну было, ну правда, да ведь все прошло! Все окончилось... Да что вы застыли? Уж лучше вы себе волю дайте, как эта барышня!.. А?..
- Ох, товарищи! Мне ведь ехать пора. Прошу у всех извинения, машина ждет... Вы тут разберитесь без меня... Может, чаю, а, Юленька? - И он с постыдным облегчением исчез в прихожей, где тотчас хлопнула дверь.
- Сбежал! - с сердцем сказал Лезвин. - Хотя нет, ему действительно надо. Он в клинику, товарищи, поехал. К жене. У него жена там, знаете ли, находится.
Зинка расслабилась и успокоенно, тихо ревела в углу дивана, закрывая лицо руками. Давно к ней присматривавшаяся с интересом собачонка вспрыгнула на диван, сунула нос ей между ладонями и щекой, посмотрела, нет ли там чего? - убедилась, что ничего, кроме мокроты и похныкивания, нет, стала осторожно отдирать лапой Зинкину руку от лица.
- Теперь я пойду, - сказала Галя и хотела встать.
- Вам куда-нибудь надо? - внимательно спросил Лезвин.
- Мне?.. Куда мне надо? Нет, никуда не надо.
- Тогда, я думаю, может быть, кто-нибудь сумеет чаю сорганизовать?
- Разрешите мне! - вызвался Дымков со строевой бодростью. - Чайник уже вскипел. Только укажите, где брать посуду, я сейчас заварю.
Чаепитие, то есть накрывание на стол, доставание пачек печенья, добавление варенья из большой банки в две вазочки - оказалось лучшим выходом из неловкого, тягостного положения, в котором нечаянно оказалась вся сборная компания.
Все оказались при деле и, как ни странно, стали брать варенье, хрустеть сухариками и пить чай, точно для этого тут и собрались.
И вот за этим обыденным, домашним занятием у всех отлегло от сердца, всем вдруг стало казаться, будто они давно, хорошо и доверчиво знакомы. Точно спутники, которых связала дальняя, долгая общая дорога.
- А вы его дочка? Я так и подумала, - вдруг быстро спросила Галя и, сама себе утвердительно кивнув головой, улыбнулась Юле одними глазами. - А Инспектор к вашей маме... в клинику? Она уже, может быть, выздоровела, да?
- Ее, может быть, отпустят домой, только ненадолго. Может быть, на Новый год. Но это точно неизвестно.
- А она давно?..
- Давно.
- К Новому году она уже должна выздороветь?
- Нет, - Юля ответила спокойно, уклончиво. - Просто ее отпустят на Новый год. Вот мы и ждали.
- Чего вы ждете? - недоверчиво вмешалась Зинка. - Отпустят или нет?
- Вот увидим! - хмурясь, отвернулась Юля.
- Вы знаете! - вдруг с чуткой бестактностью прервала становившийся странным разговор Галя. - Вы знаете, где мы познакомились? - Она впервые после его смерти заговорила про мужа. Почему-то ей легко стало. Даже захотелось тут, сейчас что-нибудь рассказать. Точно говорила о том, что было незапамятно давно, так давно, что о себе можно говорить уже как о третьем лице. - Он меня с танцплощадки взял. Околачивалась я по танцплощадкам. Водки я еще не пила, нет. Так, кагор какой-нибудь. До водки не дошла, и он меня увидел, сам не танцевал, а увидел и увел. И я от него два раза убегала. Он все сверхурочно работал, чтоб мне подготовиться поступить в медицинский, а сейчас я уже на второй курс перешла. Он на такси работал, пока я не окончу, а тогда он поступит... кто меня знал, не поверили бы, что когда-нибудь поступлю и на втором курсе буду. И я бы не поверила... А вот как получилось, правда?
Телефон зазвонил от долгого ожидания нервным, режущим ухо звоном. Юля схватила трубку.
- Я, я... - тихо проговорила упавшим голосом. - О-ой... Неправда?.. Ой, с ума сойду...
Голос Владимира Семеновича звучал суховато, он говорил из какого-то официального места, как бы небрежно, по-деловому:
- Юля, понимаешь, мы скоро приедем... Да, с мамой... Ее одевают, она уже одевается.
- Как, прямо сейчас?.. - в испуге внезапной нечаянной радости кричала Юля. - У нас даже занавески не повешены... И мы тут чай пьем! Мы тут все чай пьем... А на сколько? Неужто до после Нового года?
- Ну, зачем тебе трубку, мы же едем сию минуту... Это мама подошла!
- Юля, мы сейчас едем! - голос матери ликующий, совсем здоровый голос, звенящий от счастья. - Лезвин у нас? Ты его не отпускай! А кто еще?
- Мама, ты их не знаешь... Ну, да, Зина здесь с одним, Дымковым, и Галя, они собираются уходить.
- Неправда! - возмущенно сказала Зина.
- Кто у вас сказал "неправда"? - смеясь, спросила мама.
- Зина сказала.
- Пускай никто не уходит... Сколько времени я гостей не видала. Пригласи их в гости. У нас есть чем их угостить?
- Мама, скорей! - простонала Юля. - Приглашу! Только скорее!..
Едва она, не опомнившись еще, обернулась от телефона, Дымков вскочил:
- Где занавески? Стремянка я видел где. Не бойтесь, будет сделано, как в ателье.
- Это твоя мама? Она сюда приедет? - жадно вытаращив глаза, набросилась Зинка.
- Она вас всех приглашает в гости.
- Я и так не ухожу... Юленька, а как это: до после Нового года - я не понимаю. А потом?
- Что потом?.. Ну, не знаю... Возвращаться обратно в клинику.
- А потом? Юля?
- Кто знает, что бывает потом? Может быть, ее опять отпустят... Ты только подумай, она целый месяц будет дома, даже на Новый год! Она вернется в милую свою прежнюю жизнь! Мы надеяться не смели на такое счастье... Ой, как тут накурено...
Она, нетерпеливо дернув звякнувшим запором, настежь распахнула двойные рамы.
Морозный воздух хлынул в комнату. Далекие окна домов мягко светились через площадь сквозь медленно и косо плывущий поток мохнатых снежинок. Комната наливалась крепким диковатым запахом мороза и вольного снега, казалось, что нет за окном никакого города, а только белые холмистые поля, за которыми вдали едва мерцают чьи-то огоньки в горах.
Галя подошла и испытующе заглянула Юле в лицо.
- А я понимаю. Значит, сейчас все хорошо. Да?
- Да, да, они, наверное, уже садятся в машину... Господи, да они уже, наверное, едут!..
- Наверное. Я рада. - Она робко дотронулась пальцами до ее плеча. - Знаете, правда, я за вас очень рада.
Они остались вдвоем у окна. Стояли рядом, молча, понимая друг друга, как сестры, у которых на плечах одинаково тяжкий груз только начинавшихся жизней с их радостями, обманами и горем, нестерпимым и все же не вечным.
Зина, прислушиваясь к ним, просто попятилась от великого изумления. Все продолжая пятиться, наткнулась на Лезвина, быстро повернулась и ухватила его за пуговицу. Жарко дыша в самое ухо, страстно зашептала:
- Послушайте! С ума они сошли? Ведь ее в последний раз отпускают. Ведь это ужасно!.. Ужасно? Что же это за счастье?.. Да вы-то что? Тоже можете радоваться?.. Все с ума посходили!
- Да ведь вы и сами радуетесь, - не глядя на нее, сказал Лезвин.
- Я?.. Как это может быть!.. - плаксиво изумилась Зина. - Дымков, ты что-нибудь тут?.. Ты все понимаешь? А?
Дымков стоял на стремянке под самым потолком.
- Я занавески вешаю.
Голос его звучал твердо и строго. Зинка метнула на него испуганный взгляд и разом послушно оборвала хныканье.
Папоротниковое озеро
В глубокой ночной тишине, сквозь сон расслышал неясный шум. Что это могло быть? Прикидывая разные зрительные образы к этому, слабо расслышанному, нераспознанному звуку, он представил себе приоткрывающуюся скрипучую дверь... колодезь?.. крик?.. - ничего не сходилось, и тут звук, скрипучий, ноющий, повторился. Сразу все стало так же ясно, как если бы он прямо у себя перед глазами все увидел: старую, сохнущую сосну на холме, похожую на скелет дерева с двумя живыми веточками у самой макушки. Ее длинный голый сук с начисто содранной корой, дотянувшийся до ветки соседней сосны. Этот скрипучий, кряхтящий звук дерева, трущегося о дерево, все объяснил: поднялся ветер с реки, вот и все. Тишина. На оконных рамах ровные белые полоски снега... Но тут же, разом он вспомнил: да ведь никакого снега тут и быть не может! Ведь еще осень, и светлые полоски на раме - это от лунного света. Осень, и ночь еще не кончилась.
Он полежал с открытыми глазами, отдыхая от снов, потом встал со своей постели - тюфяка, высоко набитого свежим сеном, - и босиком прошел за загородку к плите, вделанной в громадную русскую печь. Чиркнул спичку, поджег полоску березовой коры, тут же свернувшуюся трубочкой, подсунул ее под растопку и безучастно остался сидеть на корточках, еще сквозь полусон наблюдая, как побежал, потрескивая, березовый огонек и наконец громко застреляли, облизанные горячими язычками огня, мелко наколотые полешки растопки.
Только когда загудело в трубе, он встряхнулся от оцепенения, встал и поставил чайник на плиту около помятой алюминиевой кастрюльки с похлебкой для Бархана.
Не взглянув на часы, по свету за окнами определил, что много еще остается ночи. Вернулся к себе, закурил и снова лег, натянув на босые ноги полушубок.
Что-то все снилось, снилось ему ночью. Он лениво стал, одно за другим, припоминать и усмехнулся даже. Наверное, когда очень уж долго нет у тебя никакого собеседника, сам с собой научаешься спорить. Пожалуй, и насмехаться и высмеивать себя тоже.
Конечно, эти столько времени валяющиеся нераспечатанными конверты опять ему снились. Будто бы он сидел, как дурак, и раскладывал эти конверты по столу, точно гадалка карты, рубашками вверх. Потом они сами переворачивались, открывались - и на месте адресов оказывались десятки бубен, усатые валеты, дамы треф, и это будто бы ему все выходила дорога... Все ему куда-то ехать. Вовсе он и не мечтал и не желал никуда ехать и, спохватившись во сне, зло и твердо проговаривал свое верное заклятие: "Да оставьте вы все меня в покое!" И вся эта ерунда, как черти от петушиного крика, разом пропадала. Он осознавал себя на своем месте: в сторожке, в спокойном одиночестве.
С этими знакомыми Снами Нераспечатанных Писем он давно уже научился справляться, отгонять их и просыпаться по желанию, но были и другие, тягостные, предательски неожиданные: возникает какая-то квартира, и он почему-то ходит ее осматривает. Все там странное: кухня в громадном зале и при ней тесная, как чулан, квартирка. Но он непреклонно кому-то объявляет: "Это очень удобная, это прекрасная квартира!.. Очень вам хорошо тут будет жить! Вот видите, печка какая! - И дрянная облупленная печурка вдруг становится по его требованию кафельной печью. - И ведь она с цветочками, - настаивает он. И на белом кафеле действительно высыпают нарядные цветочки. - А из окон, посмотрите, какой вид прекрасный". И тут же за окном открывается каменная набережная медленно текущего канала, и на мосту невдалеке скульптуры черных вздыбившихся коней... В общем, он каждый раз во сне устраивает и налаживает им отличную квартиру и уже радуется, до чего прекрасно им там будет жить, его охватывало чувство какого-то неуверенного восторга не то искупленной вины, не то исправленной несправедливости, сердце тревожно и смутно ликует и стучит так, что он просыпается счастливым, растерянно чувствуя, как неудержимо выцветает, ускользает от него радость, и наконец с беспощадной четкостью вспоминает: ах да, их-то ведь и нет вовсе! Некого ему устраивать, никому никаких удобных квартир, никаких прекрасных видов - ничего, ничего не нужно и никогда уже не понадобится.
После всех снов неизбежно было возвращаться на свое настоящее, дневное, реальное сегодняшнее место. Если бы кто взглянул сверху, с самолета, он увидел бы бескрайнее море сосновых кудрявых вершин - и на полянке, в самой глуши, маленький квадратик крыши его лесной сторожки. Поднять крышу, тут и он сам, лежит в уголочке. Себя человек, конечно, не видит, но представить себя все-таки нетрудно: лохматый... тяжелый, потрепанный жизнью... угрюмый, нелюдимый мужик. Да это еще что! Посмотреть, каким он станет тут в лесу лет через пять. Вот это будет дядя.
Когда совсем рассвело, он оделся, боком присел к столу, напился пахучего липового чаю с оставшейся горбушкой хлеба. За окном, вдоль просеки, сплошной стеной стоял лес. Полтора года назад, ранней весной, он увидел его впервые и теперь уже знал хорошо. Конечно, лес есть лес, его никогда до конца не узнаешь. Но свой участок он знал. То есть только так, как может человек выучить, запомнить наизусть страницу книги на чужом языке. Он с закрытыми глазами помнит длину напечатанных слов, расположение промежутков между ними, что после чего идет и сколько строчек на странице, - так что, куда ни ткни пальцем, сразу определит, в какое место страницы попал. И только.
Он вышел на крыльцо. Деревья стояли притихнув, настороженные, окутанные горьковатым отдаленным запахом бедствия - холодной гари, наверно, и в самом деле чувствовали, что где-то вдалеке за рекой идет беда и веет на них тревожным своим духом.
Он вынес из дому и поставил на землю у крыльца еще теплую кастрюльку с похлебкой, закрыл за собой дверь и дважды повернул большой амбарный ключ в замке. Собрался было свистнуть, но Бархан, конечно, и сам уже все услышал: как хлопнула дверь, как звонко щелкнул замок. Рыскал по обыкновению по лесу, а все знал, что делается вокруг дома. Вынырнул из кустов, плавным прыжком перемахнул через изгородь, пробегая мимо кастрюли, потянул носом, принял к сведению, что похлебка еще горячая и никуда от него не уйдет, и вопросительно осмотрел Тынова. Как только тот заговорил, Бархан сел прямо перед ним и стал ждать. Сидя он был по пояс человеку. Поднял, слегка скособочив, морду и уставился ему прямо в лицо.
- Ухожу. В город ухожу, за продуктами, - раздельно, внятно сказал Тынов. Бархан не шелохнулся, пытливо всматривался в глаза. - Ухожу. А ты дома. Дома. Ладно?
Что в город за хлебом, Бархан, конечно, и сам понял, хотя бы по тому, как хозяин накинул обе лямки пустого вещмешка на одно плечо. Он встал, и с глухим дружелюбным бурчанием толкнул Тынова плечом в колено, и пошел проводить его до ограды. За калитку не пошел в знак того, что остается дома. Некоторое время он внимательно смотрел вслед Тынову, следил, как тот уходит по просеке и наконец, свернув на боковую тропинку, совсем исчезает за деревьями. Еще минутку он просидел в некоторой задумчивости, как вдруг, точно змея его укусила, подскочил, резким броском повернувшись всем телом, и со всех ног кинулся к миске. Обе окаянные сороки были уже тут как тут, совали носы в его кастрюлю. Он налетел на них и, как всегда, чуть-чуть не достал до кончика хвоста взлетевшей сороки. Впрочем, он и сам знал, что не достанет.
Суматошно махая пестрыми крыльями, сороки взлетели на ветку и хулиганскими голосами возмущенно затрещали, застрекотали "караул!", как будто их тут ограбили, оскорбили и хвосты выщипали.