Все занятые в первом отделении со своими чемоданами и инструментами в чехлах давно уже были на вокзале. Остальные сидели и томились в пустом фойе Дома культуры, ожидая автомобиля. Конферансье Захар Аркадьевич - душа и организатор всех поездок и "левых" концертов, то нервно названивал по телефону, то лепетал успокоительные слова артистам, заражая их собственным паническим страхом: опоздать к поезду.
Лет десять или двенадцать назад, в те времена, когда фамилия Натальи Павловны, напечатанная громадными буквами, неизменно занимала почти всю афишу, едва оставляя место в самом низу для виртуозов на баяне, балетной пары и артистов оригинального жанра, некий помощник бухгалтера долго и бесплодно околачивал пороги концертных учреждений. Он всей душой был предан искусству, все равно какому, только чтоб избавиться от необходимости каждый день ходить на работу в свою бухгалтерию. Он был настойчив, жалок и плакал, когда отказывали взять его в самую плохонькую поездку "рабочим за все": бутафором, костюмером, помощником по переноске тяжестей, кем угодно.
Именно Наталья Павловна тогда сжалилась над этим неуклюжим и бездарным канцелярским жителем, помогла ему взобраться на самую низшую ступеньку. Больше ему ничего не надо было. Он через два-три года стал Захаром Аркадьевичем. Теперь он любил говорить: "Мой путь в искусство был нелегким". Он был из породы людей, которые никогда не прощают тем, кто им однажды помог. Его тусклое помбухгалтерское прошлое теперь представлялось ему постыдным пятном на сверкающем фоне его эстрадно-артистического настоящего, он подозрительно сторонился людей, помнивших это прошлое.
Наконец примчался забрызганный грузовик. В него впопыхах навалили вещи. Некоторые артисты, ради верности, сами полезли в кузов. Другие остались дожидаться легковой машины.
Эсмеральда нервничала, и Захар пытался целовать ей ручки, клялся жизнью своей матери, что все будет "о’кей", а она била его перчаткой по носу, называла противным негодяем и чудовищем.
И тут перед подъездом возникла "Волга". Началась суматоха. Один за другим, ныряя головой вперед, артисты набились в машину. А Захар Аркадьевич как стоял, так вдруг и оказался сразу внутри.
- Где же наша Наталья Павловна? - донесся из глубины переполненной машины наивно-удивленный возглас Эсмеральды, устраивавшей на коленях большую картонку.
Глядя вслед умчавшейся машине, Наталья Павловна усмехнулась и понимающе переглянулась со старой костюмершей Зиной, оставшейся стоять с ней рядом на тротуаре у подъезда.
Мимо проехал полупустой автобус. Они посовещались и нерешительно двинулись к автобусной остановке, хотя надежды поспеть к поезду на автобусе было мало. Еще постояли у остановки минут пять. И когда надежды уже не оставалось совсем, прямо около них, взвизгнув тормозами, остановилась с разгона сияющая черным лаком пустая "Волга". Высунувшись из распахнутой дверцы, незнакомый парень радостно объявил:
- А ваше фамилие объявляли, я услыхал. Это вы и есть? У меня пластинка ваша, верно? Что ж вы стоите?.. На вокзал? Садитесь скорей! Вы же опоздаете!
Поезд уже подошел и простоял две или три минуты на остановке из положенных ему десяти.
- Где же вы пропадали? Кошмар какой-то, ведь поезд уходит! - выскочил им навстречу и, не давая им рта раскрыть, закричал Захар Аркадьевич. - Я их ищу, а они где-то... - он хотел сказать "разгуливают", но постеснялся, - ...где-то находятся!.. Сейчас я попробую выцарапать вам билеты!.. Только не пропадайте больше, а то я ни за что не отвечаю.
Он прошел сквозь очередь, как раскаленный нож сквозь масло, и всунулся в окошечко кассы.
Через минуту все стало ясно: билетов у него нет и взять неоткуда. Костюмершу Зину Захар все-таки впихнул в какой-то вагон, где мест, по-видимому, тоже не было, но чем-то задобренная или просто ошеломленная проводница согласилась ее впустить.
Наталье Павловне он почему-то с видом необыкновенно значительным вручил ее командировочное удостоверение.
- В любой кассе вам без слов выдадут билет по этой бумаге.
- Вы что, с ума сошли? - ответила она удивленно. - Зачем мне бумаги? Где мой билет?
- Без капризов, только без капризов! - торопливо, но нахально протараторил Захар Аркадьевич. - Вы же видите!
Она увидела, как он растворился в толпе, слился с ней, на одно короткое мгновение возник вдалеке, уже бодро взбираясь по лесенке в мягкий вагон, и тут же поезд мягко двинулся с места и, неторопливо постукивая, вагон за вагоном, прошел мимо платформы. Она отчетливо представила себе, как хорошо бы отхлестать его по отвислым щекам. Потом постаралась не зареветь от обиды, и это ей удалось.
У кассы не было очереди. Она показала кассирше свое удостоверение от филармонии, отлично понимая, что это бессмысленно. Она сама так и сказала кассирше, и кассирша это подтвердила. Однако, видимо, в ней вызвало некоторое сочувствие то, что Наталья Павловна как будто даже сама немножко стесняется своего плохонького удостоверения и не только ничего не требует, но, кажется, даже ни на что и не надеется.
Продолжая рассматривать лежащее перед ней удостоверение, кассирша снова прочла фамилию Натальи Павловны, пытаясь припомнить, почему она кажется ей знакомой, но так ничего и не припомнила. Осталось только смутное ощущение, будто что-то хорошее связано с именем, вписанным в бланк удостоверения.
- Знаете что, - сказала кассирша. - Через три с половиной часа будет проходить севастопольский. Возможно, у них будут свободные места. Очень может быть. Хотя, конечно, едва ли. Хотя ведь сейчас не сезон, так что кто его знает?.. А вы все-таки подойдите к кассе попозже!
- Да, да, конечно! Спасибо. Спасибо!
Сама застеснявшись своей нелепой горячей благодарности, она поспешила отойти от окошка.
На платформе было пустынно, дул свежий ветер. Она прошла мимо толстой синей будки неопределенного назначения, наглухо запертой наискось положенной железной полосой.
Запасные пути были загромождены длинными составами товарных вагонов, густо запудренных какой-то ярко-желтой пылью. На другом конце длинной платформы слабо пахло цветущей акацией, и вдали видны были ровные ярко-зеленые весенние поля.
Она постояла, отдыхая взглядом на зелени просторного необозримого поля, и нехотя побрела обратно к желтым запыленным вагонам.
Началось и потянулось время ожидания. Тупое, бессмысленное время, которое потом вспоминаешь, как белую страницу в книге, на которой ничего не написано. Даже думать ни о чем не можешь: только ждешь и ждешь, не волнуешься, не мучаешься, просто как будто тебя временно выключили из жизни, и ты только дожидаешься, когда же тебя снова пустят обратно в твою жизнь.
Она много раз прошлась из конца в конец по платформе до тех пор, пока не почувствовала отвращения к запудренным желтым вагонам, синей будке и в особенности к железной полосе ее запора. Самым утомительным было то, что она заметила, как наизусть запоминает все ненужные подробности окружающего: рельсы, вагоны, будки, форму выбоин на платформе.
Она вернулась в здание вокзала. Касса была закрыта, за дверьми приглушенно галдел буфет-ресторан. Она села в уголке зала ожидания и прикрыла глаза, стараясь позабыть, где она находится. Все было бесполезно. Вокруг пахло знакомым, тревожным вокзальным запахом, и сами собой возникали обрывки воспоминаний о всех приездах и отъездах с разных вокзалов ее жизни, и ей начинало казаться, что очень уж много было тягостных и печальных проводов и прощаний на этих вокзалах.
Зажглись лампы, и она снова вышла на платформу.
Быстро темнело, стали видны звезды, и, поглядев на них, она, как в детстве, почувствовала себя крошечной песчинкой, и от этого чувства стало даже спокойнее на душе. Стоять было холодно, у нее устали ноги и запылилось лицо. Надо было возвращаться в зал ожидания, самое название которого показалось ей безнадежным. Она не сразу поняла, что произошло, когда за окнами зала вдруг с ровным затихающим громом замелькали, покатились вдоль платформы вагоны примчавшегося издалека скорого поезда.
Она бросилась к кассе, вдруг испугавшись, что упустила время. У кассы уже толпилась плотная кучка народу, а проходить сквозь очередь, как Захар, она не умела.
Поезд стоял. Уходили положенные ему немногие минуты, а она не могла даже заглянуть в окошечко кассы.
Сердце стало биться спокойнее - нечего было зря волноваться, время уже упущено. И тут вдруг щелкнуло окошечко соседней кассы. Оттуда ее громко окликнули по фамилии. Это была кассирша, которой она оставила свою безнадежную бумажку.
- Возьмете? Спальный прямого сообщения. Есть одно место!.. Ага, это вы, да? А мы вас не сразу узнали!.. Скорее бегите, сейчас отходит!
У нее освобожденно билось сердце при одной мысли, что она вдруг уедет от синей будки с железной полосой, от желтых вагонов, от туманных сумерек наступающей ночи.
Проводница впустила ее в вагон и тотчас подняла подножку.
В пустынном коридорчике вагона стояла тишина, в лицо пахнуло чистотой и комфортом, блестела у пола полоса начищенной меди, с мелкими звездочками отверстий, источавших мягкое тепло, полированные двери с одинаковыми медными ручками были все задвинуты. После вокзального цементного пола даже ноги радовались, чувствуя мягкость ковровой дорожки.
- Вот сюда, - недовольно сказала проводница.
Поезд неслышно взял с места, тронулся и пошел с медленно нарастающим погромыхиванием. Проводница щелкнула ключом, потянула за медную ручку и открыла дверь из освещенного коридора в полутемное купе. Свет маленькой лампочки в изголовье нижней полки был загорожен развернутой газетой, которую держал в руках лежавший под одеялом пассажир.
- В чем дело? - неприятно спросил голос. Газетный лист чуть сдвинулся в сторону, нахмуренный глаз выглянул на мгновение и тотчас снова исчез за газетой. - Я ведь просил, кажется?
- Ничего не могу, товарищ капитан! - сердито извиняясь, сказала проводница. - Все места заняты. Сажать некуда... Вот, гражданка, ваше верхнее! - поскорее ушла, защелкнув за собой дверь.
Загородившись газетой, пассажир некоторое время лежал не шевелясь, уткнувшись взглядом в заголовки новостей спорта. Заметив, что совершенно не понял смысла прочитанной строки - "прыгуны порадовали", перечел ее и тут же опять позабыл.
Было очень досадно. Он нарочно не полетел вместе с другими на самолете, задумал спокойно выспаться за ночь в поезде. Проводница обещала никого к нему не подсаживать, и действительно все так и получалось, он уже принял две таблетки снотворного, и вот все испорчено. Ну, в общем-то наплевать. Первая досада как будто уже улеглась, но все-таки как будто что-то изменилось в тесном купе. Что-то беспокоило, только он не мог никак разобраться, что именно. Он постарался встряхнуться, снова начать читать, но дальше обрадовавших прыгунов дело не пошло.
Женщина - он только и успел разглядеть, что женщина, - ушла в умывальный закуток между двух купе и защелкнула за собой дверь. Поневоле он стал прислушиваться к плесканью воды в умывальнике, едва слышному сквозь гул мчащихся под полом тяжелых колес, поскрипывания и звякания какой-то однообразно раскачивающейся железки. Рядом с его форменным пальто капитана торгового флота теперь покачивалось пестренькое маленькое чужое пальтецо.
Постукивал кран. По-домашнему плескалась вода. Только и всего. Но все-таки все стало другим. Отчего? Кажется, она что-то невнятно ответила проводнице, когда та указала ей место? "Хорошо" или "спасибо". Он только смутно расслышал ее голос.
Дверь щелкнула, открываясь и закрываясь. Он мельком увидел ее, когда она обернулась. Маленькая, кажется, в брюках... нет, в пижаме, потом совсем рядом с собой увидел светлые, тяжелые пряди волос, упавших на лоб, закрывая лицо женщины в тот момент, когда она наклонялась, чтобы вытащить раздвижную лесенку из-под столика у самого изголовья его койки. Пряди волнистых волос взметнулись и исчезли из его поля зрения, потому что он все еще крепко держал перед собой, стискивая пальцами, свою газету.
Он слышал, как она раздвинула лесенку, потом скрипнули пружины, она уже была наверху, чемоданчик проехался по полу багажной полки. Зажегся синий свет - она зажгла ночную лампочку. Теперь сверху не слышно было никакого движения. Она легла.
Поезд гремел и мчался, равномерно постукивая. Пальцы у него занемели от боли, он опустил газету и какое-то время лежал в оцепенении, не зная, что делать.
- Извините, - совершенно нелепо выговорил он наконец, - извините, пожалуйста, я не знаю, что вам сказать.
Сверху донесся какой-то беспомощный вздох:
- Боже мой... я тоже не знаю.
- Значит, я не ошибся. Да разве я мог ошибиться... Только я опомниться не могу, - он скомкал кое-как, отбросил газету и щелкнул выключателем, погасив лампочку у себя над головой. - Чудо какое-то. Или мне снится?
- Или мне? - В ее голосе слышна была суховатая усмешка и в то же время неимоверно знакомая, мгновенно проскользнувшая хрипотца волнения. Она сама услышала и сейчас же ее убрала, поспешно кашлянув.
- Вот и встретились, а?.. Вы, наверное, по обыкновению с каких-нибудь концертов своих возвращаетесь?
- Да уж, по обыкновению.
После первых расхожих слов, которые произносятся сами собой, без всякого усилия, он опять надолго замолчал, чувствуя, как постепенно все сильней его охватывает чувство растерянности, изумления и тревоги.
"Идут минуты, уходит время, - стучало у него в голове, - а я молчу как пень. И она молчит, не поможет. Наверное, думает, что мне и сказать нечего". Голос у него вышел какой-то виноватый, уговаривающий, когда он с трудом выдавил наконец:
- Ну... Что же мы молчим, а?.. Вы скажите хоть что-нибудь... Как жизнь?
- Как прошла моя жизнь? Это вам очень интересно?
- Почему прошла? Жизнь идет. А не прошла.
- Но ведь мы знаем только ту, которая прошла. Очень много ее прошло до того, как на этой станции меня проводница впихнула насильно к вам в купе...
- Да, я понимаю, все эти: "как она, жизнь?" - это самые пустые слова. Да я-то не попусту спрашиваю. Черт его знает, где эти слова найти? Не привыкши мы выражать какие ни на есть переживания. Выговариваешь, а сам слышишь - до чего же это грубо, до чего непохоже на то, что у тебя в душе.
- Даже и ответа вам не найду. Это про других легко получается рассказать, какая у них жизнь, а про себя?
- Верно, верно. Себя-то хуже всего и видишь. Накатаешь на других полдюжины характеристик, добросовестно пишешь, вдумчиво, честно, и все кажется ясно. А сядь как перед зеркалом, да попробуй на самого себя написать что ты есть за личность? Тут и запнешься: батюшки, да ведь, пожалуй, и не разберешься! Плоховато я этого человека знаю. И как мне его определить по совести?.. Ну, это в сторону, а как все-таки она?.. Я ведь, конечно, кое-что... даже много чего знаю, ну, в том смысле, что концерт в Колонном зале и по разным городам, пластинки с записями...
- Да, да... - безразлично подтвердила она.
- Фото в журнале! Вы на ковре сидите, облокотившись на руку, вокруг разложены веером ваши пластинки. Все записи песен, да?
- Было, было... - с шутливой бодростью откликнулась она. - Ужасно глупо было, фотограф меня усадил и разложил все вокруг так, будто я утопаю в море собственных пластинок. А было их тогда, кажется, не больше дюжины.
- Вы это напрасно так говорите!.. Дюжина?.. Да хоть и полдюжины. Разве это мало? Просто вы сами не представляете, что это такое.
- Вы смеетесь как будто?
- Извините, это я, наверно, таким дурацким манером радуюсь... Голос у вас совсем не изменился. Если вдуматься, разве не чудо? Вы представляете, когда поезд отходил от севастопольского вокзала, по вагонам пустили музыку какую-то. Отъехали, все успокоилось, едем, я сижу, в окошко гляжу, слава богу, один, никого нет, и вдруг вот этот же ваш голос запел: "Если, друг, тебе сгрустнется..." Да... И вот после этого теперь я вдруг с вами разговариваю. Не чудо?
- Это очень старая...
- Вот и прекрасно, мы ее и знаем давно. На новое меня что-то не тянет... Возможно, возраст... Хотя как сказать. Матросы с моего корабля пишут заявки, чтоб ее по радио передали, а ведь молодые парни... Где только я ее не слушал?.. В Атлантике, в Средиземном, Карибском море... Сколько тысяч миль от родины, небо черное, жара, звезды во какие горят, и вдруг: "Если, друг, тебе сгрустнется, ты не дуйся, не сердись, все на свете пронесется, улыбнись и раз-грус-тись..." Разве это объяснишь!
- Если правда - спасибо... Это уж не то что на коврике позировать с пластинками... - И торопливо себя перебила: - Все обо мне, а у вас как жизнь происходит, благополучно?
- У меня? Да ничего неблагополучного нет. Анкетные данные? Пожалуйста. Свое отплавал. Сейчас вот ходил в рейс капитан-наставником. Жена. Две дочки выросли. Из плавания вот возвращаюсь к месту проживания. Вот и все. Верно? Весь я тут уместился. А на самом деле, собственно, ничего обо мне не сказано. Решительно ничего.
- А ведь вы даже не поседели? - полуутвердительно спросила она. В голосе у нее почему-то слышалась тревога. - Ведь нет же?
- Как это нет? Есть, есть. И соль, и перец. Черт его даже знает, чего больше. Да это наплевать, поговорить бы как-нибудь. Я вам спать не даю?
- Конечно. Да что ж? Может, другой раз нам и не выпадет даже за следующие двадцать лет, пожалуй.
- "Нам"!.. Вот слово! За одно это слово спасибо... Да неужели двадцать?.. Да... да...
Стало слышно, как поезд замедлял ход, все реже стучали на стыках колеса, за окном полосы голубого света от фонарей пробегали, мельком освещали внутренность купе, гасли и возникали снова.
- А как мы в Париж чуть было не укатили? - вдруг, будто позабывшись, легко и весело воскликнула она.
- В Париж? В какой Париж?
- Тетку Женю-то помнишь? Мы ее на вокзал провожали!
- Ну конечно, провожали! Тетку Женю не помнить! Конечно, помню... Ах, тетка!.. Ты скоро потом заболела!
Поезд все замедлял ход и наконец остановился совсем.
Сразу наступила такая тишина, что разговаривать стало совершенно невозможно.
На станции светили сквозь дождь фонари, и с какой-то бессмысленной бодростью играло радио на безлюдной платформе.
Долгой, томительной была тишина, оборвавшая разговор, как будто разъединившая связь между ними. Teперь они оба, каждый по-своему, видели беспорядочно возникавшими вспышками одно и то же...
Когда-то... Бесконечно давно. Но ведь это все-таки было когда-то! Было, что под высоченным куполом зала ожидания московского вокзала, среди общего гула и толчеи, моталась удивительно несуразная тройка пассажиров, то и дело бестолково увлекаемая в пересекающиеся потоки движения толпы.
Десятилетняя белобрысая девочка в выгоревшей майке. Долговязый парень, ухмыляясь тащивший старинный ковровый саквояж, и впереди всех молодцевато шагала тетка Женя, с непреклонным суровым выражением на очень некрасивом, как бы несколько лошадином лице.
Подхваченные общим движением, возникшим в каком-то углу зала, они позволили выпихнуть себя на перрон, где как раз объявляли посадку на поезд, следующий до Парижа, куда они никак не собирались ехать. Они поспешили выбраться обратно, сконфуженные и слегка испуганные, как будто ненароком уж ступили, совершенно незаконно, на парижскую мостовую. Переглянулись и все трое прыснули со смеху: вот так опростоволосились - чуть было в Париж не угодили!