Замелькало, пробегая мимо, хрупкое, сияющее лесное царство… До сих пор Яресько как-то и в голову не приходило, что этот чистый лес его детства, эти застывшие в светлом зимнем очаровании деревья могут таить в себе какую-нибудь опасность. А сейчас, после загадочных слов Огиенко, из глубины леса, из его хрустальных, увешанных белоснежными гирляндами пещер вдруг дохнуло неведомой угрозой, и голубые вечерние тени, окутывая лес, казалось, уже населяют его толпами лохматых загадочных призраков.
Дорога между тем свернула от леса и пошла напрямик через пойму реки, и взору открылось небольшое село под горой со знакомой деревянной церквушкой.
Высокие дымки поднимались над трубами, таяли в морозном предвечерье…
Это уже были Кринички.
IV
На косогоре, в вишняке, присела, притаилась отцовская хата. Завалена снегом, подперта по углам кривыми, почерневшими от времени бревнами… Зато из дому - с улицы видать - пышет огнем, веет теплом, буйным пламенем пылает печь, и на ярком фоне этого пламени то и дело появляется знакомая фигура: сестра! То наклонится, то выпрямится возле печи, - видно, ужин готовит.
Уже Данько с матерью был почти у двери, как вдруг откуда ни возьмись выкатился ему под ноги кудлатый щенок, запрыгал, затявкал с забавным усердием. Мать прикрикнула на него, отгоняя:
- Пошел вон, Колчак! - но тот не унимался и все норовил вцепиться в истрепанную шинель молодого хозяина.
На гомон выскочила Вутанька.
- Кто это здесь воюет? - И, разглядев в сумерках приезжих, бросилась к Даньку. - О боже милый! Братик!
Горячая, раскрасневшаяся от жара печи, схватила продрогшего с дороги вояку в объятия, обдала печным духом и почти внесла в дом на упругих, сильных своих руках.
Пока мать подтягивала фитиль в каганце (чтоб сыну светлее было в комнате), Данько, прислонившись к теплой печи и отогревая закоченевшие руки, следил, как Вутанька, наводя порядок, порхает по хате. Кажется, совсем не изменилась за это время! Как и раньше, вишнево горят румянцы на смуглых, с ямочками щеках, жарко блестят, светятся по-девичьи озорные глаза… И сама вся еще как девушка: подвижная, легкая, стройная. Ситцевая голубенькая кофточка туго облегает талию и высокую грудь… Как-то удивительно было слышать, что это к ней, к Вутаньке, тихонько обращается откуда-то с печки приглушенный детский голосок:
- Мамо… слысите, мамо… где мои станы?
- Зачем тебе штаны, печушник? - обернувшись на голос сына, засияла Вутанька. - А ну-ка, вылезай, покажись дяде! Вот теперь дядя у тебя есть! Бабуня привезла!
На печи послышалось сопение, какая-то возня и потом:
- Я без станов не вылезу…
- Вот тебе и на! - засмеялась Вутанька. - Ну ищи, куда же ты их задевал?
- Давай-ка я тебе помогу, - наладив каганец, сказала внуку бабушка. - Так ждал, что приедет отец или дядя, теперь забился в нору, и на свет тебя не выманишь. Окрайца от зайца хочешь, Василек?
- Хоцу.
Она достала из котомки краюшку своего же домашнего хлеба, насквозь промерзшего, искрящегося от мороза.
- На, это мы с дядей для тебя у зайца отняли.
Соблазненный краюшкой, спустился наконец с печи на лежанку сам Василько - белоголовый, лобастый карапуз. Подошел к краю лежанки в штанишках из домотканого полотна с лямкой через плечо, остановился, насупившись.
Данько внимательно вглядывался в племянника. Насупленный, не по-яреськовски белобрысый, а глаза… вылитый Бронников!
Он протянул ему руку:
- Ну здорово, Бронников.
- Длас-туй-те.
Так они познакомились. Но по-настоящему Василько признал дядю лишь после того, как тот снял шинель, и всю хату сразу словно озарило красное галифе, а на сапогах сверкнули настоящие кавалерийские шпоры.
- Спо-лы… А где зе вас конь и седло?
- Эх, брат Василько, - невесело улыбнулся дядя. - Сам бы я хотел знать, где сейчас мой конь да седло.
- Рано тебе еще о седле думать, - прикрикнула бабушка на внука. - Марш на печь! Твое еще там, хлопче…
Вутанька, присев возле брата и нежно поглядывая на него, расспрашивала о здоровье, потом вдруг похвалилась, что недавно получила письмо от своего Лени.
- Три недели шло: откуда-то со станции Апостолово… Ты не знаешь, где это Апостолово?
- Апостолово, а там и Берислав, Каховка, Чаплинка, - задумался Данько. - Если б не эта моя дурацкая хвороба…
- Леня там и о тебе пишет, - поспешила утешить его сестра. - Очень, говорит, сожалели о тебе, славный разведчик был.
И, заметив, как при этом повеселел брат, Вустя кинулась искать письмо, спрятанное где-то за иконой в углу.
- На вот, лучше сам почитай.
- Еще не начиталась, - строго сказала мать, увидев письмо в руках Вусти. - Каждый вечер вместо молитвы на сон грядущий… Ступай корыто принеси!
Вутанька, вскочив, быстро внесла из сеней деревянное долбленое корыто, то самое, в котором мать купала Данька, когда он еще был маленьким.
- А вы как бы хотели, мамо? - поставив корыто перед братом, снова вернулась к тому же Вутанька. - Столько времени не было никакой весточки, и вдруг… из какого-то Апостолова. Далеко это, Данько?
- А ты что, - усмехнулся брат, - уж не задумала ли туда махнуть?
- О, если б только знала, что застану его там!.. На крыльях бы полетела!
- Опомнись, шалая! - выпрямилась у печи старуха. - Выбрала время, чтобы летать!
- Ганна летает же? - озорно блеснула глазами Вутанька. - Почему же нам нельзя?
- Да, расскажи, что это тут у вас с Ганной стряслось, - спросил Данько. - Мне просто не верится…
- Длинная песня, - живо заговорила Вутанька. - А только я думаю, что во всем этом в первую голову дядьки ее виноваты. Как хотели когда-то продать ее молодому Фальцфейну, так теперь атаману Щусю в банду продали! Бандиты сами, бандиткой и ее сделали!
- Тише, - оглянулась мать на окна и, отстранив Вутаньку, стала рассказывать сыну обо всем этом по-своему. - Соли тогда как раз у людей не стало, так Сердюки в супряге с гноевщанскими монахами махнули по чумацким шляхам через всю Украину на Сиваш за солью: там, дескать, ее сколько хочешь, даром нагребем… Да не те, видать, времена, чтобы чумаковать: не дойдя до Перекопа, где-то в пути попали в ватагу к махновскому атаману Щусю. Налетели с ним потом сюда, да и Ганну подхватили…
- Сама я не видала его, - добавила Вутанька, - но, говорят, красавец матрос по хуторам всех девок с ума посводил.
- Скатерть неразрезанных керенок оставили Сердюки Лавренчихе за дочь, - полушепотом рассказывала мать, - а сами, говорят, за нее горшок золота взяли!
- А где же они сейчас промышляют? - спросил Данько.
- Говорят, и до сих пор они при Ганне оба, - громко сказала Вутанька. - Она теперь, после того как ее Щусь пулю схватил, сама над всей бандой атаманит!
- Да хватит о ней, - оглянувшись на окна, предостерегающе промолвила мать. - Лучше меньше поминать ее, на ночь глядючи. - И - Вутаньке: - Поди-ка окна позакрывай. Да корове на ночь корму подбрось, да потом сбегай к Семенихе постного масла займи.
- Ох и свекровь же кому-то достанется, - одеваясь, лукаво стрельнула глазами Вутанька. - Живет где-то девушка и не знает, что ее тут ждет! - И, засмеявшись, выскочила из хаты. Через минуту она уже громыхала под окнами, навешивая обмерзшие камышовые маты, которые зимой служили им вместо ставен.
V
Когда Вутанька вернулась от соседей, Данько, уже вымытый, в чистой отцовской рубашке, сидел за столом, склонившись над письмом Леонида.
"Дорогая, горячо любимая жена и подруга моя, Вутанька! - ложились мелкими строчками непривычно откровенные, непривычно нежные в устах комиссара слова. - После того как мы в последний раз обнялись и поцеловались с тобой в конце села…" Это все к нему не относится. Ага, вот и о нем… "Данька оставили в Елисаветградском уезде, у него был тиф, а он долго не признавался. Вместе с другими отправлен в г. Кременчуг…" И дальше - что жалеют о нем в полку… Остальное - почти до самого конца - о сыне. Как растет, да часто ли вспоминает, и - береги, береги, береги…
Сложив письмо, Данько встал и, задумчиво прохаживаясь по комнате, словно ненароком заглянул на печь к Васильку. Мальчонка уже крепко спал, подложив кулачок под щеку, улыбаясь чему-то во сне. Юный Бронников. Где отец, а где сын. Интересно, что сейчас снится мальчику, каким своим немудреным радостям так мечтательно улыбается он? Смотрел, и так вдруг хорошо, светло стало у Данька на душе, будто улыбалось ему его собственное детство с вихром на темени, с холщовой лямочкой через плечо.
Рад был, что вырвался из лазарета. Видно, нет-таки в мире лучшего лекарства, чем материнская ласка, ничто на свете не может сравниться с этим родным теплом, покоем и домашним уютом, от которых он так отвык на бурлацких бездомных дорогах. После суровых лет батрачества и бесконечных боев все его тут как бы ласкало, все ему по-новому нравилось: и заботливая материнская воркотня, и веселая неугомонность Вутаньки, и висячий шкафчик с яркой посудой, и посыпанный свежей золотистой соломой земляной пол. Вот тут, смеясь, отец подбрасывал его под самый потолок… Дубовая матица прогнулась, потемнел от времени, но еще крепко держит всю кровлю на своем кряжистом хребте. Сколько он еще выдержит, сколько проживет?
Ужин был как в сочельник: Данька посадили на почетное место, под образами, мать с Вутанькой сели по бокам. И хотя небогато было на столе, но эта горячая картошка в кожуре и хрустящие, точно с гряды, огурчики из погреба, да и румяные, только что со сковородки гречневые блины с душистым подсолнечным маслом показались Даньку самой вкусной в мире едой.
- Как будто сразу здоровее стал, - признался он после ужина, даже не подозревая, как этим обрадовал мать.
Где же ему постелить?
Мать была за то, чтобы на печи, Вутанька - чтобы на лежанке, а сам Данько остановил свой выбор на широкой деревянной лавке, занимавшей весь угол под жердью для одежды, где когда-то спал отец.
Скоро и улеглись. Потушив каганец, долго еще разговаривали в темноте. Вутанька жадно расспрашивала, где он успел побывать за это время, а мать, узнав, что совсем недавно Данько принимал участие в освобождении Киева, и сама заговорила о Киеве, стала вспоминать, как еще девушкой ходила с односельчанами в Лавру на богомолье. Данько с детства знал этот похожий на сказку рассказ матери о том, как шли они много дней по пыльным дорогам с торбами за спиной и как однажды под вечер далеко впереди, словно в небесах, увидели наконец залитый солнцем златоверхий город на святых надднепровских холмах. При виде его все богомольцы упали на колени и, плача, молились на те горы, на те далекие золотые купола, горевшие в ярком свете заката. Давно это было. А теперь вот, совсем недавно, он - не на коленях, а верхом на коне! - влетел в этот город, саблей прокладывая путь среди золотых его куполов!
Это было уже в конце их многонедельного перехода из таврических степей на север, в район Житомира. Дождливой осенней ночью в пущах Полесья объединенная колонна южан наконец встретилась с регулярными советскими войсками - передовыми частями Двенадцатой армии. Невероятно тяжелый, с бесконечными боями поход остался позади. После такой дороги можно было ожидать и передышки, однако отдыхать не пришлось: Двенадцатая армия готовилась к наступлению на Киев, и Таврийский полк, как один из наиболее испытанных, в ту же ночь получил боевое задание.
Шли лесом, незнакомой дорогой, словно сквозь первобытные дебри, продираясь в сплошной темноте по заданному маршруту. Знали, что в эту же ночь где-то с другой стороны, из черниговских лесов, на Киев ведут наступление черниговские партизаны, славные богунцы.
Темно - ни зги не видно. С храпом проваливаются кони на укрывшейся под валежником мочажине, отовсюду тянет сыростью, терпким духом прелых листьев. А вверху, перекатываясь, как море осеннее, шумит и шумит лес вершинами дубов и сосен.
Хлюпает и хлюпает болото под ногами, бьют в лицо ветки, густой мрак леса окутывает бойцов со всех сторон - такого никто из выросших в степи чабанов-тавричан еще и в жизни не видел. Однако, несмотря на усталость, валившую с седла, на тьму, которая острыми ветками колола глаза, все были исполнены порыва и решимости во что бы то ни стало пробиться к Киеву, овладеть им навсегда.
- В Киев, а там хоть и под коня! - выразил тогда их общую мысль студент Алеша Мазур. Раненный в одном из последних боев, он едва держался в седле.
Сурово, по-осеннему, шумел над головой лес, и в его бескрайнем шуме степнякам слышался то шелест ковыля, то рокот волн у родных морских берегов, оставленных далеко на юге. Для Яресько лес не был диковинкой - все птицы его детства, казалось, дремали в этих чащах, а терпкий запах мокрых листьев, грибов, муравейников и этот суровый лесной шум над головой - то грозный и глухой, когда колышется дуб, то нежный и грустный, когда качают вершинами сосны, - как они тревожили душу после стольких лет разлуки, после того как за свистом степных буранов хлопец начал было уж забывать гомон полтавских рощ… Было в нем, в этом лесном осеннем шуме, что-то родное, что-то от голоса матери, до боли печальное и прекрасное. В ту ночь Данько много думал о матери и о том, как она ходила девушкой в Киев на горькое свое богомолье.
А утром полк вышел на открытую опушку и остановился, пораженный зрелищем невиданной красоты: далеко на горах перед ним распахнулся златоверхий Киев!
Из мглы небосвода, из глубины ненастного осеннего неба выплывали золотые маковки его соборов, сияли навстречу, как огромные, достижимые для человека солнца…
Смотрели на них бойцы-тавричане, смотрели изнуренные кони, смотрели и степные двужильные верблюды, которые дошли сюда из присивашских солончаков и теперь тянулись в сторону незнакомого златоверхого города своими добрыми азиатскими мордами.
Ветер шумел за окном, навевая воспоминания о недавних боях, о товарищах. Грусть все больше охватывала Данька. Сколько друзей растерял по пути: Яноша в колониях похоронил, Алешу-студента где-то в Киеве в госпитале оставил…
А Вутанька с лежанки уже рассказывала ему о чем-то совершенно другом, о здешнем:
- У нас, Данько, скучать не будешь! Как выздоровеешь, мы тебя в артисты запишем, на сцене будешь играть. - И в голосе ее слышалось радостное волнение.
Данько стал расспрашивать, что это за сцена, о которой раньше в Криничках и не слыхивали.
- Решили: жить так жить! - горячо говорила сестра. - В панской экономии Народный дом открыли, сцену построили, там и выступаем. Сначала было как-то чудно, а теперь всем полюбилось, даже и старики не чураются.
- Это какие же старики? - осуждающе отозвалась из темноты мать. - Не дед ли Винник?
- А хотя бы и дед Винник! Он у нас Гришку Распутина играет!
Данько и Вутанька засмеялись, а мать недовольным топом заметила:
- Сам он Распутин, твой дед… третий год не говеет. То все по свадьбам каблуки бил, а теперь уже на комедии перекинулся…
- Что же вы ставите? - спросил Данько.
- "Наталку-Полтавку" чаще всего, а недавно "Марата" ставили, - рассказывала сестра. - Эту пьесу мы красноармейцам показывали, они у нас тут с неделю стояли. Хорошая пьеса, только петь нечего - стрельба; мне там нужно было Грицька Титаря кинжалом закалывать. А на днях вот Нонна, поповна, новую пьесу из Полтавы привезла: "О чем шумел ковыль" называется…
- Не слышал такой…
- В субботу будем роли распределять… Я сама еще не знаю, о чем это и какая там роль мне достанется.
- Будет уже тебе, - остановила мать Вутаньку. - Даньку спать пора. И так заговорились.
Стало тихо. Некоторое время еще слышал Данько, как ветер тормошит за окном камышовые маты, поет в них заунывно, грустно, словно степные ковыли шелестят. И сразу же перед глазами Данька открылась, поплыла, волнуясь ковылями, залитая солнцем таврийская степь, и синеокая девушка, улыбаясь, приближалась к нему, брела по пояс в этих поющих, медленно переливающихся на солнце травах… Это уже был сон.