А утром городок был взбудоражен пикантным, дразнящим событием, о котором Айя ничего не знала, занятая сборами в дорогу. На перрон из поезда Челябинск - Кустанай вышел инженер бывшего Столлевского и К°, а теперь имени Абалакова плужного завода. Фамилия инженера была Булатов. Его встречали работники исполкома, приехавшие на "эмке". Толпа горожан, окружившая было "эмку", неохотно расступилась, пропуская челябинского гостя и встречающих. В толпе говорили:
- Вот он, вредитель, сам приехал.
- Непонятно только, почему его тут же не арестовали?
- Его повезут в ГПУ.
- Всамделе, не будут же при честном народе наручники на него надевать.
- Он может такой крик поднять…
- …или стрельбу.
"Эмка" фырчала, дрожала длинным гладким черным туловищем, стоявшие перед самым радиатором опять неохотно подались, пропуская машину, и с минуту все стояли подавленные, разочарованные, пока кому-то первому не пришло в голову побежать к коновязи - и тут остальные побежали, лихорадочно отвязывали лошадей и, попадав в повозки, мчались за "эмкой". Потешный эскорт сопровождал "эмку" до города, а когда проехали через весь город, некоторые отстали возле окраинных домишек, но самые упорные продолжали погонять лошадей, оголтело летя прямо в желтые густые клубы пыли, оставляемые автомобилем.
- Его повезли на Черную речку!
- Его, может, и стрелять не станут, а камень на шею - и с кручи!
- А может, посадят в лодку и пустят, чтобы по реке, по реке, а там по морю да прямо к тому немцу Чемберлену!..
Булатов ехал в совхоз имени Коминтерна.
В те годы конные плуги отходили в небытие. Американские "Сиксты" уже волочили по нашим полям челябинские плуги. Плуги были слишком легки, а у себя на родине американская машина подцепляла более мощные, с широким захватом лемехов. С начальником конструкторского бюро Яшиным Булатов мудрил над новой конструкцией плугов и гордился тем, что придумал хитрый подъемный механизм для лемехов. На испытаниях в Армавире их детище получило одобрение самых маститых почвоведов. Но инженеры, соглашаясь с почвоведами, говорили между тем: "Промышленность переходит на стандарты, мы говорим о сорока сантиметрах захвата, а абалаковцы предлагают новые размеры". Конструкция Яшина и Булатова не была рекомендована к производству.
Примерно в то же время по чистому недоразумению - толком никто ничего не знал - арестовали Яшина, И хотя завод продолжал выпускать испытанные, старой конструкции, плуги, малейшие недоразумения напоминали руководителям предприятия случай с Яшиным, тоже ведь по недоразумению оказавшимся под арестом. Как-то из Маленького Города пришло паническое письмо: невозможно собрать плуги! Плуги отправлялись в разобранном виде, отдельно рама, связка рычагов, подъемный механизм. Может, на железной дороге перепутали и вместо копнителя подсунули семафор, а олухи в городке ума не приложат: что с этакой штуковиной делать? Именно такую ироническую догадку высказал Булатов, когда ему предложили поехать в городок.
- Ты, Булатов, не остри, - сурово сказал ему главный инженер, - поезжай и погляди.
Но оказалось, что детали плугов прибыли в совхоз имени Коминтерна в целости и сохранности, никакой путаницы, одному богу известно, почему горе-механики не могли их собрать. Вечером, натрудившись достаточно, Булатов попросил отвезти его в город. Но, высадившись возле гостиницы и увидев невдалеке все те же повозки, а в повозках все тех же глупых, взирающих на него с откровенным любопытством ездоков, он вдруг прикинул, что поспеет еще на вечерний поезд. Сожалея, что отпустил машину, он, не заходя в гостиницу, двинулся пешком на станцию.
Городок лежал в междуречье. За речками - плотно сбитые один к одному домишки слобод, за слободами полого подымались холмы, покрытые жесткой неприхотливой растительностью, ярко и быстротечно цветущей весной и желтеющей, буреющей с первыми знойными бурями. Булатов перешел широкий деревянный мост через речку и шел теперь по твердой пыльной тропе-улочке, стиснутой глинобитными домишками, вгрызшимися в каменистую почву холма и источающими жар и смрад старобытных очагов. А впереди, где-то на вершине холма, зазывно трубили свободу, суля простор и полет над седыми ковылями, молодые паровозные голоса. Пыль забивала Булатову ноздри и глотку, ноги в слабеньких штиблетах скользили, испытывая его упорство и вызывая веселую отчаянную отвагу. Он топтал эту жесткую землю и как бы вдалбливал в нее бесспорную для него самого истину: его плуги разобьют эту прокаленную солнцем, высушенную ветрами твердь, вывернут из нее плодоносную ее суть и заставят рожать хлеб и овощ. Но если теперешний его плуг окажется слабым, он сделает другой и третий, который в конце концов разделается с этой дикой почвой.
Ветер размахивал у него перед глазами желтой непроницаемой пылью и вдруг открыл хрупкую фигуру юной женщины, несущей в одной руке фанерный угластый чемодан, в другой - волосяную сетку, авоську, как сказали бы теперь, набитую книгами. Впереди женщины, сзади и по бокам двигались порожние подводы. Булатов приускорил шаг. Догнав женщину и сказав положенную в таком случае любезность, он перенял у нее из рук чемодан и оглянулся на подводу, едущую сбоку. Однако седок, длиннолицый, с гаерскими усиками парень, резко дернул вожжи, почти вздыбив конягу, повернул назад и поскакал прочь, испуганно и злорадно оглядываясь. Вслед ему стали разворачиваться остальные - в следующее мгновение все четыре или пять подвод громыхали за желтой завесой пыли.
"А ведь эти башибузуки хотели, видать, похитить ее!" - подумал он, и возбуждение отчетливо отразилось на его лице. Он услышал:
- Вы их не бойтесь. Ничего они вам не сделают.
- Я не боюсь, - резко ответил он, - А тебе… не следовало бы так храбриться.
Весь оставшийся путь до станции они прошли не останавливаясь, слыша позади у себя вкрадчивое тарахтение подвод. Он ни о чем не расспрашивал ее, только чтобы не потерять бдительность, не расхолодить себя и в нужную минуту схватиться с похитителями, разбойниками или кем они там были еще.
Наконец они сели, поезд тронулся, потек, как бы всасываясь в густеющие сумерки степной пахучей тишины, а рядом с вагоном несся залихватский топот - галопом, галопом, и седоки отважно стояли на площадках телег и в неподдельном экстазе махали вожжами. Булатов вышел в тамбур, открыл дверь и свирепо погрозил кулаком лошадникам (потом он рассказывал, что одна лошадь даже шарахнулась, когда он крутанул кулаком). У преследователей были веселые, восхищенные лица, которые, впрочем, могли показаться ему алчными и даже плотоядными.
Вернувшись в вагон, он спросил ее:
- Так ты не боялась их?
- Кого? Их? - Она небрежно показала в окно. - Ну нет! А не погонится ли за мной муж - вот что их интересовало. И, конечно, любой из них дал бы свою подводу, если бы муж вздумал связать меня и кинуть в подводу.
- Вон что-о! - сказал он, соединяя в голосе восторг и разочарование. - У тебя, значит, есть муж?
- Но ему нет никакого дела до меня, - сказала она, будто очень гордилась своим мужем. - Окажись он здесь, он бы палкой разогнал этих базарников, а меня бы и не заметил.
Осторожно налаживая разговор, он убеждался, что речь ее развита, что женщина, видать, учена, все меньше походила она на робкую провинциалку - он перешел на "вы". Тут и с него самого слетело ухарство паренька с заводской окраины, теперь бы он, пожалуй, не выскочил в тамбур грозить нахальным, но безвредным лошадникам. В нем явственнее проявлялось все то, что он получил за годы учения в институте и работы в конструкторском бюро. И это приобретенное, как не раз уже он замечал, порою как-то странно вставало преградой между ним и другим единокровным существом. Изысканно и уже холодновато проговорили они остаток пути. Когда выходили из вагона, он предложил:
- Позвольте, я отвезу вас в заводское общежитие. А впрочем, вот куда - в детдом. Уж Катерина Исаевна найдет для вас светелку.
Оставив ее на попечение директрисы детдома, он поехал восвояси, смутно сожалея, что не мог пригласить ее домой, - там заходящийся в силикозном кашле отец, выживающая из ума отцова тетка, присматривающая, однако, за больным. О, если бы он явился с нею - какие воодушевляющие мысли привнес бы он в заботную голову отца, какие надежды обещал бы! С упорством, усиленным безнадежной болезнью, старик внушал сыну: "Съезди ты в Сарманово, где деды твои жили. Съезди, сынок, и привези себе жену". Булатов смеялся, ему нравились такие разговоры. "А зачем в Сарманово ехать? И здесь сколько хочешь девушек". - "Здесь девки заводские, больно уж бойкие, Как два огня сойдетесь. Или, может быть, ты на русской хочешь жениться, a?" - смеялся с каким-то вдохновенным отчаянием, то ли остерегая, то ли потворствуя…
Булатов ехал в гремящем ночном трамвае и чувствовал себя бескорыстным спасителем, убившим аждаху-дракона и давшим волю прекрасной дочери повелителя.
Наутро, когда он пришел в детдом, Катерина Исаевна встретила его с веселым оживлением:
- А-а, вы ищете свою подопечную? Она поехала с ребятами в плодопитомник за саженцами. Ну, посидите, подождите ее.
Он смущенно ответил:
- Мне надо срочно ехать. Посыльный прибегал утром.
- Опять в какую-нибудь Ключевку плуги испытывать?
- Что-то в этом роде, - пробормотал он. - Не знаю, сколько там пробуду, Катерина Исаевна, но прошу вас - не отпускайте ее от себя.
Вернувшись в Челябинск, он прямо с вокзала направился в детдом.
- А-а, вы ищете свою подопечную? Ну, посидите, подождите ее.
На этот раз веселье Катерины Исаевны показалось ему наигранным. Он, побледнев, спросил:
- А не уехала она в Маленький Город?
- Нет, нет. Прошлой ночью, представьте, они затеяли облаву на воришек. Как, вы не знаете, что у нас на ферме воруют кроликов? Впрочем, сейчас не отважатся…
- Ради бога, что с ней!
- А, ничего особенного. В нее стрелял Бараколов, из поджига. - Тут голос ее торжественно зазвенел: - Еще не рассеялся пороховой дым, как она вцепилась в него, а тут и ребята подскочили. Стойте! - крикнула она, потому что Булатов метнулся к двери. - Стойте, говорю, она вот-вот придет сама.
Он послушно вернулся и сел. С минуту он молчал, как бы осваиваясь с положением, потом с упреком сказал:
- Не стоило, Катерина Исаевна, брать ее воспитателем. С нашими архаровцами нелегко даже человеку суровому.
- Архаровцы терпеть не могут суровых воспитателей.
- Но, я вижу, они не терпят и слишком мягких.
- Будь она слишком мягкая… Да ведь Бараколов держал в страхе весь детдом!
Еще в девятнадцатом году рабочие отвели для беспризорных детей бывший директорский дом, положили им долю из профсоюзной кассы, а в голодный год делились с детьми пайками, урожаем с огородов. Теперь, когда детдом стал государственным, абалаковцы продолжали опекать ребят, многие из которых шли потом в ФЗО при заводе. С заказчиков завод взимал продуктами для своих питомцев, сеном и овощами - для кролиководческой фермы детского дома. Эту-то ферму и шерстили доморощенные воришки, сбывая похищенных кроликов местным хозяйчикам. Бараколов, великовозрастный оболтус шестнадцати лет, промышлял этим делом неуловимо, и воспитатели уж не чаяли дождаться, когда он закончит хотя бы пять классов и уйдет в ФЗО.
- А вот и она, - сказала Катерина Исаевна.
Вошла Айя в мужском железнодорожном кителе, наглухо застегнутом до самого горла, обхватив руками плечи, точно ей было зябко. Едва кивнув Булатову, приблизилась к Катерине Исаевне.
- Поджиг не был заряжен дробью, - сказала она голосом, тоже будто бы зябнущим. - Он только напихал в него порядочно пороху, чтобы громче бабахнуло…
- И чтобы ожгло тебе шею! - громко подхватила директриса.
- Не шею, а плечо, - уточнила она. - А если бы я не скинула ватник перед тем как броситься на них, то и плечо было бы в целости. - Говоря это, она машинально всовывала марлевую повязку, вылезающую из воротника. - Как вы думаете, сторожа не успели передать его милиции?
- Пока эти растяпы соберутся…
- Тогда я, пожалуй, съезжу на ферму, - сказала она.
- Мы поедем вместе! - решительно сказал он.
На ферме они пробыли всего несколько минут. Сторожа держали Бараколова в сарае, препираясь между собой, кому ехать и докладывать в милицию.
- Не надо никому докладывать, - сказала она, и сторожа, удивленно переглянувшись, согласились с нею.
Булатов сказал:
- А теперь поедем ко мне, В гости. Я познакомлю вас с моим отцом.
Отец был еще не старый человек, но безнадежно больной - у него была отнята часть легкого, остальное догрызал силикоз. Когда-то в юности сломанная и неправильно сросшаяся нога делала его походку неуверенной. Ступая, он низко припадал к земле, но зато откидывался горячо, вызывающе, и острая, клинышком, бородка вздымалась тщеславно. Он знавал Ерофея Абалакова, был согрет его дружбой и участием, теплая кровь Абалакова кропила его руки, когда держал он простреленную голову товарища у себя на груди.
В первую же встречу он усадил Айю напротив себя и стал рассказывать, ничуть не сомневаясь в ее заинтересованности:
- Я начинал коновозчиком на златоустовском заводе… или не веришь? Отец в литейке, а я коновозчиком. Как-то погрузил на телегу восемнадцать пудов, а груз и пополз. Придержать хочу, а мне уж ногу прижало. Два с половиной месяца лежал в больнице, отцу это стоило девяносто рублей. Зато потом отец выхлопотал мне местечко в литейном, там заработки были побольше. Люди угорали - мальчишки разносили нашатырный спирт в бутылках, тоже работенка. В литейный отбирали самых сильных, да-а! Потом забастовали наши. Отец на митинги не ходил, так что его не уволили, а мне "волчий билет" - и пошел вон! Поехал в Челябинск. Стою у проходной завода Столль, морозно, стою и думаю: не уйду, покуда не примут. Гляжу, идет бельмастый, с саженными плечами дядька. Отвел меня подальше и спрашивает: "Откуда? Из Златоуста? В забастовке, значит, участвовал?" Ушел в завод, велев обождать. Через час меня сторож подзывает: иди, говорит, в контору, в стол личного состава. Бельмастый-то был сам Абалаков! И у Столля я тоже в литейке работал…
В февральские страсти он ходил с Абалаковым на митинги, слушал его речи, разгонял полицейские участки. Однажды в Никольском поселке обезоружили вдвоем с товарищем пятерых полицейских, а чтобы те не погнались за ними, раздели догола и заперли участок. От Абалакова он получил нагоняй, но был очень горд своим подвигом. В восемнадцатом году с отрядом столлевских рабочих ходил походом на Маленький Город и под конвоем привел оттуда дутовского приспешника полковника Плотникова. А там опять работал в литейке. В двадцать втором году Абалаков позвал его с собой в Сибирь - возвращать заводское оборудование, увезенное колчаковцами. На станции Ижморская они нашли оборудование, а в скромном счетоводе признали бывшего директора завода. С перепугу тот проговорился, что в Новосибирске обретается жандармский полковник Жеребцов, некогда лютовавший в Челябинске. Две недели прожили они в Новосибирске, не зная отдыха и покоя, пока не напали на след бывшего полковника. Вместе с работниками Чека осадили дом, в котором засел Жеребцов. В короткой перестрелке пуля угодила Абалакову в голову…
Старик нравился Айе. Он был совсем уж плох, но храбрился. Булатов купил корову - только чтобы отец пил парное молоко. Старик пас корову на полянке за конным двором.
- Это я надоумил Зината купить корову, - говорил он. - Внуки будут пить молоко.
Старик нравился ей. Своей судьбой? Но ничего необычного не было в его судьбе, такой же дорогой прошли тысячи людей. Может быть, он вызывал в ней жалость, будил сострадание? Но, несмотря на смертельную болезнь, он не был жалок. Жажду общества она могла бы удовлетворить в компании поинтересней, нежели с этим чудаковатым и нудноватым стариком. Не сразу поняла она, что старик интересен ей как отец Булатова. Через отца хотела она постичь этого замкнутого, хитро уходящего в свои дела человека. И нужна была только ответная хитрость, чтобы получше узнать его. Узнать? Зачем? Потом она напишет своей подруге Хаве в городок, что попалась на удочку пресловутого женского любопытства.
В первое время он приходил к ней в детдом на правах попечителя - поспрашивать, как она живет, потом перестал ходить, но зато они виделись в завкоме или опять же в детском доме, куда он являлся по приглашению Катерины Исаевны рассказать ее архаровцам про тракторы и плуги. Встречаясь с нею, расспрашивал об ее делах с искренней дотошностью, но когда она спрашивала, только хмыкал пренебрежительно: а-а, говорил он, что наши дела, железки крепим к железками Но это не было небрежением к своим железкам, а - небрежением ко всем тем, кто эти железки не делал. Тут не было ничего напускного, боже упаси! Он и сам бы сгорел со стыда, поймав себя на кокетстве. Нет, он просто был убежден, что только он и причастные к его делам единомышленники понимают суть и смысл его трудов, а все остальные по меньшей мере безнадежно несведущи.
В ней зажигалось мстительное чувство. В досужий час она спешила в Никольский поселок, чтобы… может, застать его врасплох, еще не успевшего надеть панцирь непроницаемого спокойствия и небрежения. И видела: он доит корову - в те дни, когда старик лежит плашмя и натужно кашляет, - варит ужин, кормит отца, сам намазывает ему на хлеб масло, взбитое из собственных сливок, и покрикивает, когда старик всего лишь откусывает от лакомства, остальное поспешно и жадно поедает полусумасшедшая отцова тетка. Булатов только вздыхал и принимался мечтать, что повезет отца на майский кумыс в степной совхоз, а со временем, может быть, купит там домик.
Стоило отцу оклематься, он словно забывал о домашних обязанностях. Всегда у него находились совершенно неотложные дела. Зачем-то его перевели в техотдел, вдобавок еще объединенный с отделом капитального строительства. Не Булатова это было дело, но он добросовестно взялся осваивать то, что плохо знал. Инженеры техотдела похихикивали за глаза - рабочий интеллигент! - а он себе читал, изучал станочное оборудование, штудировал сварочное дело. На службе не хватало времени, он приносил книги домой и просиживал до полночи.
Проведав старика, Айя заглядывала в комнатку сына. Он закрывался от нее широким томом "Горячая и холодная обработка металлов", второй том, столь же большой, лежал у него под рукою. Когда однажды она подошла к столу и тронула пальцами учебник, Булатов резко двинул книгу к себе, так что ее пальцы стукнули по стеклу стола, и поднял голову. Лицо у него было бледное, но не гневное, а скорее испуганное и отчужденное: чего она хочет, зачем трогает его книги и вообще, что она здесь делает?..
Он тосковал по конструкторскому бюро, клялся, что не задержится в техотделе с пристегнутым к нему ОКСом, а между тем штудировал кинематику. Он заболел желтухой, рядом с книгами и чертежами лежали таблетки акрихина, он глотал их и закуривал папиросу. Что-то сделалось с глазами, но он еще пытался обмануть себя: нет доброго ватмана, говорил он, а эта бумага тусклая и желтая, на ней не разглядеть линии. Он вооружился столярным карандашом в палец толщиной - теперь линии схем были толсты и доступны его слабеющим глазам.
Когда она подходила к нему с чашкой парного молока, он брезгливо втягивал ноздрями запах молока и спрашивал рассеянно:
- Ты что, доишь корову?
Она отвечала: