Она сидела напряженно, как сидят вечно занятые женщины, закрученные будничной суматохой, - будто и не сидела даже, а просто присела на минуточку. Она была не уродлива и не красива, как говорится, есть что–то приятное в лице, а, в общем, пройдешь мимо и не заметишь. Таких миллион в Москве, именно они составляют серый фон толпы. Стоят в очереди на троллейбус, мелькают в дверях гастрономов, спешат по каким–то своим делам, не слишком важным для остального человечества…
Мы попрощались с Юркой, он взял свой индивидуальный узелок и пошел в приемный покой. Мягко, со вздохом, закрылась за ним дверь.
Мы с Ритой пошли к воротам парка. Обернувшись, я увидел, как Юркина женщина быстро встала и заспешила к двери, за которой только что скрылся он.
Я подумал, что сейчас она куда нужней Юрке, чем мы, хотя мы, наверное, тоже нужны. Мы смотрим на него, как и должны близкие люди смотреть на тяжелобольного. А она глядит на него, как только близкие женщины глядят на тяжело любимых. Мы нужны, чтобы с ним спорить, она - чтобы с ним соглашаться. Мы нужны ему, очень нужны, чтобы врать с веселыми лицами. Но она еще нужней, чтобы молчать с ним рядом, как молчит он сам.
Шофер нас ждал, я сказал ему адрес Ритиной работы. Сразу, как мы отъехали, Рита спросила:
- Гоша, это действительно так серьезно?
Я кивнул:
- К сожалению, серьезно.
Она с испугом сказала:
- Но врач говорит, что это может кончиться совсем плохо!
Она глядела на меня с таким страхом, так хотела, чтобы я ее разубедил, что я стал ее разубеждать:
- Еще точно ничего не известно, надо повторить анализы…
Она сразу же с готовностью поверила:
- Конечно! Я и сама подумала: ведь еще ничего точно неизвестно, надо проверить… Нельзя же сразу подозревать самое худшее…
Я перебил ее довольно резко:
- Лучше все–таки рассчитывать на худшее.
Я разозлился не на нее, а на себя. Проклятая журналистская покладистость. Когда собираешь материал, нужно выслушать собеседника, а не высказаться самому. Поэтому журналист почти всегда лишь поддакивает да изредка осторожным вопросом направляет разговор.
А потом черта профессии переходит в черту характера…
Она с прежним страхом посмотрела на меня:
- Это в самом деле так опасно?
Я сказал:
- Ты же взрослый человек.
Она помолчала и спросила упавшим голосом:
- Может быть, мне взять отпуск?
- Пока незачем. Все равно к Юрке пускают только с шести до восьми.
- Но если будет нужно, ты мне скажешь?
- Конечно…
Она верила каждому моему слову, а я был неискренним советчиком. Но я не испытывал угрызений совести: через два месяца у меня будет достаточно времени, чтобы искупить свою вину перед ней…
В редакции все было по–старому, только в конференц–зале висел большой фотопортрет Якова Семеновича Касьянова. Он был тут здорово кстати - умный пожилой человек, при котором так неловко было соврать или расхвастаться.
Ко мне подошел Д. Петров и сказал:
- Между прочим, по инициативе Одинцова.
Я не поверил:
- Брось…
- Я тебе говорю! С целью воспитания молодых сотрудников на положительном примере.
Мы посмотрели друг на друга и покачали головами.
Живому Касьянову Одинцов никогда не доверил бы столько славы. Яков Семенович слишком любил газету, а потому, естественно, не любил Одинцова. И тот даже не из мстительности, а просто в целях самообороны был вынужден трепать Якову Семеновичу нервы заведомо лживыми опровержениями и под предлогом тщательной проверки фактов по две недели мариновать уже готовые фельтоны.
Яков Семенович был добрый человек, а врагов у него было полно - ничего не поделаешь, фельетонист, такая уж профессия. Зато теперь он стал хорош даже для Одинцова…
- Вот так, - сказал Д. Петров. - Чуткость к покойным - это всегда полезно.
Я пошел в машбюро и на редакционном бланке напечатал, что Коркиной Ирине Алексеевне поручается сбор материала, связанного с проблемами медицины, и что удостоверение это действительно до…
Здесь я на секунду остановился и, хоть от этого ровно ничего не зависело, напечатал, что оно действительно год.
Секретарши нашей на месте не было, и я зашел к редактору. Он сидел за большим столом, сам большой, спокойный, добродушный - типичный отец–командир из фильма о гражданской войне. Между прочим, он действительно командовал полком, только не в гражданскую, а в эту. Потом его почему–то бросили на журналистику- и неожиданно вышло здорово. Хороший мужик, не дурак и не трус - чего еще желать от редактора?
Он читал довольно толстый материал. Я спросил:
- Можно к вам, Сергей Иванович?
Он поднял голову от стола:
- А ты надолго?
- Нужен ваш автограф, - сказал я. Он прочитал все, что было написано на бланке, и спросил:
- Она нам уже писала?
Я ответил, что нет, да и сейчас вряд ли напишет, тут дело в другом. Редактор был любопытен, но роль выдержал - только покачал головой и поинтересовался:
- Спекулируешь авторитетом газеты?
- Ага.
Он подписал удостоверение и сказал:
- Погубят тебя женщины.
- Это не моя женщина, - объяснил я. - У меня товарищ в больнице, надо, чтоб ее к нему свободно пускали.
- А что с товарищем?
Я ответил, что, в общем–то, умирает.
- А лет сколько? - резко, почти деловито спросил он.
- Тридцать лет, ровесники.
- И почему умирает?
- С кровью не в порядке.
Он выругался изумленно и досадливо, как ругался изредка, встретившись с нелепостью, превосходящей меру его понимания.
- Опять! - сказал он и снова выругался, на этот раз просто зло. - Лучевая, что ли?
Я ответил, что вроде нет, но это не легче. Он покачал головой и проговорил:.
- Если что надо будет…
Я кивнул. Если что надо будет, приду. Вот только бы знать, что надо!
Днем я поехал к Юрке. Он стоял на балконе, уже обезличенный больничной пижамой, а снизу смотрела на него женщина, каких в Москве миллион.
Юрка увидел меня и спросил:
- Ну, чего там?
Ответа не требовалось, но я из вежливости пожал плечами:
- Лучше скажи, что у тебя. Как устроили?
Юрка сказал, что устроили нормально, в палате всего трое, книг полно. Он вообще выглядел ничего, настроение вроде стало получше.
Странное все–таки дело - стоит человеку надеть заношенную и застиранную больничную пижаму, и он сразу чувствует себя спокойней. Теперь его здоровье и жизнь перестали быть его личным делом и стали делом врача - умного, доброго все знающего врача. Сказка о враче - любимая сказка человечества!
Юрка сказал:
- Да вы познакомьтесь.
Мы подали друг другу руки. Она сказала, что ее зовут Ира, я сказал, что меня зовут Георгий. Оба мы знали это и раньше, но ритуал есть ритуал.
Я сказал, что удостоверение для нее готово и теперь она журналистка, так что главное - держаться понахальней.
- Ее учить не надо, - вмешался сверху Юрка, - у нее свой стиль.
- У меня свой стиль, - улыбнувшись, мягко повторила она, и я понял, что, в общем–то, ничего о ней не знаю.
Я попросил подождать минут двадцать, пока узнаю, как там и что, и пошел в корпус. Звонить снизу и договариваться, чтоб пропустили, мне не хотелось, поэтому в дверях я притворился начальством.
Это было не так уж трудно - кем только мне не приходилось притворяться во время командировок! Стажером, когда мотался над тайгой в пожарном самолетишке, бурильщиком, когда неделю жил в рабочем общежитии в Баку, санитаром, когда колесил по Тюмени на "скорой помощи", инженером, киномехаником, дураком, кандидатом наук, даже вором - все бывало… Ничего не поделаешь, железное правило журналистики: чтобы писать правду, надо здорово уметь врать. Потому что кандидату наук или агенту по снабжению расскажут то, о чем никогда не узнает корреспондент. А самую обширную информацию собирает дурак - его учат па собственном опыте все, кому не лень.
Притворяться начальством тоже приходилось - главным образом в гостиницах и на вокзалах…
Вот и теперь я притворился начальством, прошел к заведующему отделением, а уже там представился по всей форме и попросил познакомить меня с кем–нибудь из молодых врачей.
Заведующий предложил Горскую, очень перспективного гематолога.
Я сказал, что лучше бы мужчину, - женщин мы в последнее время брали слишком часто.
Он назвал три мужских фамилии. Двое работали в отделении по пять лет, а Шапкин, Юркин палатный, - два с половиной.
Я сказал, что это, пожалуй, подходит мне больше всего, потому что интересно поговорить с человеком, у которого еще не стерлись первые, самые яркие впечатления. Если бы выяснилось, что Шапкин работает давно, я бы сказал, что самое интересное - зрелые суждения, уже подкрепленные опытом…
Юркин палатный врач был парень лет двадцати семи, ростом пониже меня, сухощавый, до смешного белобрысый, с большим серьезным носом. Он меня спросил:
- Значит, вы интересуетесь гематологией? Я ответил, что интересуюсь. Меня действительно интересовала гематология, как, впрочем, и все на свете.
- Общей гематологией или какой–нибудь отраслью?
Я ответил, что лейкозом. Лейкоз в последние три дня интересовал меня, пожалуй, больше всего на свете…
- Лейкоз - тоже достаточно общее понятие.
Я молча глядел на него, и парень пояснил:
- Это, собственно, целая группа болезней. Что именно вас интересует?
Ровным, глуховатым, несколько нудным голосом он перечислил с десяток лейкозов. Он не уличал меня в невежестве - просто уточнял вопрос.
Парень мне нравился, я решил, что хитрить с ним не стоит, и рассказал все, как есть. Он понял не сразу, даже переспросил:
- Значит, вы просто хотите бывать у него почаще? Он задумался.
Я сказал:
- Журналисты еще никогда никому не мешали.
- Я не об этом, - проговорил он. - Как раз посетители во многих случаях хорошо действуют на больных… Но вам надо будет договориться с заведующим отделением, так вы ему лучше скажите, что собираете материал для статьи…
Это было забавно - он меня учил врать!
Потом я его спросил про Юрку. Он полез в шкаф и достал историю болезни. Тоненькая тетрадочка была только начата.
Парень посмотрел анализы и сказал, что диагноз еще под вопросом.
- А когда будет известно точно?
- Вероятно, завтра к середине дня.
Я немного помедлил:
- Ну и что может выясниться?
Он ответил ровно, будто объясняя студенту–практиканту:
- Вся эта группа болезней очень тяжелая. Но есть среди них и излечимые.
Ладно, подождем до завтра…
Мы поговорили еще немного и познакомились уже по–настоящему. Его звали Сашкой. Я спросил, правда ли, что в Италии вылечивают рак, а он спросил, кто сейчас самый талантливый писатель. Халат у Сашки был запахнут неплотно, я заметил разрядный значок.
Я поинтересовался:
- Это в честь чего?
- Бегал в институте длинные дистанции.
- Лавры Куца?
Он серьезно ответил:
- Нет, для общего развития.
Он вообще был малый серьезный - за все время разговора ни разу не улыбнулся. Впрочем, и тема была не шибко веселая…
Я договорился с ним насчет Иры, сказал, что зайду завтра, и пошел к Юрке.
Но там уже была Ира. Юрка полулежал на кровати, а она сидела на стуле рядом, глядя на него. Пока я плел интриги на официальных путях, она проникла в палату простым человеческим путем, уговорив или разжалобив вахтершу. Самые строгие законы не так уж страшны, когда на страже их стоят мятые жизнью сердобольные бабы…
Я спросил 'Юрку:
- Чего это ты завалился?
- Вхожу в роль…
Мы с ним немного потрепались о разной ерунде, он рассказал, что давали на завтрак. Ира в разговор не вмешивалась - может, и сказала что–то, но это было совсем незаметно.
Тут я рассмотрел ее получше. Она была некрасива. Не уродлива, а просто некрасива, так себе, на троечку - будничное женское лицо. Волосы у нее были русые, прическа - самая скромная из тех, что сейчас носят. И одета она была незаметно: достаточно приятно и, в общем, достаточно модно - но вслед не обернешься. Так в Москве одеваются миллион женщин - те, что вещи покупают, а не достают, те, у кого нет ни денег, ни времени, ни сноровки на комиссионные магазины.
Правда, если здорово приглядеться, можно было заметить и кое–что повыше тройки. Хотя бы милую старательность бровей, шевелящихся в такт мысли. Хотя бы слабость и собранность движений, слабость и собранность одновременно, как у девочки, играющей в маму… Но у кого есть время здорово приглядываться в наш торопливый век!
Я поинтересовался:
- Ира, вы где работаете?
- Чего это ты так торжественно? - спросил Юрка с неловкой развязностью. Ему очень хотелось нас подружить, и я сказал:
- Прошу прощения… Старуха, ты где ишачишь?
Ира улыбнулась:
- Там же, где Юра.
- Экономист, миллионами ворочает, - сказал Юрка, и она снова улыбнулась. Улыбка у Иры была скованная и, в общем–то, ее не красила.
Но в ней было еще что–то. Я долго не мог разобраться в этом "что–то", а когда разобрался, глазам стало щекотно и жарко от зависти к Юрке и радости за него. Потому, что одно в ее лице все–таки было по–настоящему красиво: ее любовь к Юрке.
Он улыбался, и облегченно улыбалась она - не словам, а его улыбке, его легкой минуте. А когда посреди фразы он вдруг тускнел и уходил в себя, она напряженно застывала, и Юркина боль и страх ширили ее зрачки…
Когда принесли обед, она достала из сумки аккуратную салфеточку и молча устроила на Юркиной тумбочке домашний уют. Попробовав суп, сбегала куда–то за солью. А когда он доел больничное второе, вынула все из той же сумки два больших розовых яблока с нежной, витринно–гладкой кожицей: женщины, покупающие яблоки поштучно, умеют их выбирать…
Юрка попытался всучить яблоки ей, но она наотрез отказалась и с почти счастливой улыбкой смотрела, как он ест…
Красива, умна, женственна, умеет себя держать… Попробуй приложи к ней обычную анкету женских достоинств! Плевать - женщины, как и друзья, познаются в беде.
Я ткнулся в эту банальность, тронул ее мыслью с автоматической недоверчивостью фельетониста и понял, что она, к сожалению, врет. Врет - все ценности истинные. Просто одни женщины познаются в беде, а другие - в радости, а третьи - в работе, а четвертые, умные и хитрые, в жизненных сложностях, сквозь которые не продерется никто, кроме них. А идеальные женщины, которые сразу на все руки, встречаются чуть реже, чем бог.
Еще я подумал, что сам я, пожалуй, никогда не искал женщину, которая познается в беде. Беда для меня была слишком абстрактным понятием. Если и придет - уж как–нибудь справлюсь один…
А Юрка искал?.. Нет, конечно, просто повезло… Ох, и повезло - куда уж больше…
В последние дни моя морда что–то слишком уж настраивала Юрку на серьезный лад. Поэтому я не стал засиживаться, сказал, что нужно в редакцию, и ушел. А Ира осталась.
Назавтра у меня было много работы, я попал в больницу только часам к четырем. Я пошел не к Юрке, а сразу в ординаторскую. Там никого не было. Я сел на диван и стал ждать.
Заглянула сестра, с сомнением посмотрела на меня - чужой, по все–таки в халате - и вышла. Дверь качалась и осталась полуоткрытой.
Я увидел, как прошла санитарка с большим блестящим ведром. Наверное, ведро было самое обычное, может даже для мытья полов. Но здесь, в больнице, как от всякого блестящего предмета, от него осталось неприятное ощущение.
Наконец пришел и Сашка. Увидев меня, он не обрадовался, и на мгновение мне стало жарко от собственной крови. Мы молча посмотрели друг на друга, потом я хрипло спросил:
- Ну?
- Болезнь Ковача, - ответил Сашка. "Слава богу, не лейкоз", - подумал я и сказал вслух, еще не пуская в голос надежду:
- По крайней мере, не лейкоз.
Он покачал головой:
- Это не лучше.
И, немного помедлив, добавил:
- Два месяца.
- Что - Два месяца? - бессмысленно спросил я и сам себе ответил новым вопросом: - Это точно - два месяца?
- Два месяца, - твердо повторил он. - Девять недель.
Опять зашла сестра и что–то спросила у него насчет бачков. Он стал объяснять, объяснял подробно, долго - я ждал, когда он кончит тянуть эту резину. Потом вспомнил - он же врач, дежурит, у него шесть палат, мало ли какие дела…
Он пошел с сестрой к двери, сказал, что минут на пять, а мне пока дал книгу.
- Тут есть болезнь Ковача, - сказал он. - Вы посмотрите.
Он вдруг опять стал звать меня на "вы".
Книга была толстая, в солидном коричневом переплете. Ее сухой шрифт меня немного успокоил - смешно, но даже у газетчика слово напечатанное вызывает большее уважение, чем сказанное.
Я нашел по оглавлению болезнь Ковача. Вначале шло что–то вроде исторической справки, я ее пропустил. Было много латыни, я ее тоже пропускал. Но, в общем–то, и без нее было понятно.
Встречается редко. Течение не тяжелое, сопровождается общей слабостью и мышечной дистрофией. Картина крови почти такая же, как при лейкозе. На седьмой–восьмой день болезни наблюдается резкая эозинофилия, затем количество эозинофилов опускается до нормы. Болезнь длится около девяти недель и имеет летальный исход. Последняя стадия характерна болями в области селезенки и рвотами. Лечение симптоматическое.
Я дочитал до конца, машинально прихватил два абзаца из следующей болезни и, раз уж так получилось, заглянул в ее конец. Здесь летальный конец был всего только возможен - кому–то везло больше, чем Юрке…
Я снова вернулся к болезни Ковача и на этот раз стал читать все, даже латынь пытался разобрать. Прочел и самое начало - историческую справку.
Оказывается, у этой убийцы была романтическая история. Еще тридцать лет назад ее не знали, верней, не выделяли из уже известных лейкозов. А впервые выделил и описал венгерский врач, работавший в Конго. Начальные стадии болезни были прослежены с точностью, до сих пор удивляющей гематологов: Последняя стадия была описана гораздо более бегло. Впрочем, на то имелись объективные причины: молодой врач Ковач, умиравший от неизвестного ранее недуга, в последние свои дни слишком часто терял сознание…
Я читал медленно, запоминая, пока опять не уткнулся в конец, в "летальный исход".
На столе, под чернильницей, лежала старая газета. Я тупо уставился в нее и уже по верстке понял, что этот орган я обычно не читаю. Так оно и оказалось - "Медицинская газета". Я вытащил ее из–под чернильницы и быстро проглядел, ища слово. Слова, к сожалению, не было. Было о профилактике гриппа, о диспепсии у грудных, о серьезных достижениях грузинских нейрохирургов и о многолетней добросовестной работе совхозного фельдшера, никогда, естественно, не сталкивающегося с крайне редкой болезнью Ковача.
Я сложил газету. Потом вдруг вспомнил - быстро сунулся в толстую книгу, в самый конец, перед списком опечаток.
…Библиографическая справка… Оглавление… Длинный перечень авторов - длинный даже для такой ученой книги… Вот "сдано в набор…".
Книга сдавалась в набор три с половиной года назад. Три с половиной года - все–таки надежда.