Ехать так все время было вроде бы неудобно, и я спросил, как у них тут платят.
- Законно, - ответил он и повернулся ко мне с некоторым интересом: - А ты чего, шофер?
Я сказал, что нет, не шофер, и он опять замолк, справедливо считая, что раз не шофер, то, стало быть, и подробности мне ни к чему.
Стало совсем темно. Но наш бензовоз все так же тянул па юг с ровным упорством отлетающей стаи. Голову мою качало от плеча к плечу. Но я видел сбоку немигающий, целеустремленный глаз водителя и на всякий случай настраивал себя на вторую бессонную ночь: шоферы - парни выносливые.
Но вот наконец мы въехали в какой–то поселок или деревню и остановились у единственного на всю улицу фонаря. Водитель ушел куда–то в темноту и ходил минут пять, собачий лай чертил его пути по невидимым улочкам. Потом он вернулся и сказал, разведя руками:
- Вот так. И не попляшешь.
Мы проехали еще километра два, свернули с тракта к лесу, и тут, на опушке, шофер заглушил мотор. Вытащил из–под сиденья кусок кошмы, брезент и сказал мне:
- Вот это под низ, а вот это наверх.
Я кинул на траву кошму, накрылся брезентом и уже и полусне автоматическим движением натянул на ухо воротник куртки…
Утром мы выехали рано, при сером небе, опять тряслись бок о бок в кабине, и опять мой шофер молчал: какой толк говорить с человеком, который вчера сел в твою машину, а сегодня вылезет, и ни тебе его разговоры, ни ему твои никогда в жизни не понадобятся.
И я не лез к нему в душу, я смотрел на дорогу, на реку внизу, в провале, на горы вокруг…
Горы вокруг выше не становились. Но выше стала вся земля под нами, и теперь навстречу бил сухой ветер, и деревца жались к реке и были редки и низкорослы.
Долго тракт был пуст. Но потом нам встретился фургон. Оба, фургон и бензовоз, остановились, кабина к кабине, и шофер стал спрашивать того шофера, завезли ли в субботу на рудник пиво, да пили ли шоферы, да кто сколько: сколько Федька, а сколько Иван Иваныч.
А потом мы все трое закурили с одной спички, и фургон ушел на север, а бензовоз на юг.
Часа в четыре мы въехали в странную страну, в Плоскую каменистую пустыню, в странную страну между гор, голую, как пустая тарелка. Небо над ней было без облаков, горы вокруг - без леса, а на реке еще местами лежал желтый от песка лед. Ничем не заслоненное солнце светило сухо и отчужденно.
Наш бензовоз ровно урчал вперед, а сзади над дорогой висела, не опадая, поднятая нами плотная пыль, висела, как на стройке канала долго висит над трассой поднятая взрывом земля. Воздух в кабине стал шершавым, шофер прищурился, храня глаза. И так мы ехали до самого Кирбита.
На углу небрежной саманной улочки шофер притормозил:
- Вон тот ихний Дом колхозника.
Я спрыгнул на дорогу, и вокруг моих ботинок заработали вулканчики пыли.
- Спасибо, - сказал я. - Счастливо тебе.
Он даже не кивнул. Подумав немного, проговорил:
- И при нем же ихний буфет - туда ты не ходи. В чайную ходи - вон, видишь, возле школы, где антенна торчит.
Я взял свой чемодан, а бензовоз ушел дальше на юг.
Я подумал, что, может, этот парень опять попадется мне на обратном пути. Но потом посчитал дни, и вышло, что нет, не попадет. Жаль, хороший малый. Вот бы ему жениться на той официанточке…
Я закинул чемодан в Дом колхозника, под одну из семнадцати коек огромного номера. Толстая тетка, спеленатая пыльной шалью, взяла с меня рубль за двое суток, и я пошел в чайную, ту, что возле школы, где антенна торчит. Я пошел в чайную по голой улице, по пыльной каменистой земле, по узкой полоске пустыни, ограниченной двумя рядами глиняных домов и глиняных заборов.
Столы в чайной были крыты голубым пластиком, рядом с буфетом блестел никелем импортный кофейный агрегат - впрочем, он не работал. Я съел "плов" из баранины с макаронами, выпил два стакана компота и опять вышел на улицу.
Я прошел вдоль всего поселка, до самого его края, и увидел пыльную каменистую степь. Тогда я свернул в проулок, прошел весь поселок поперек и увидел желтую, с остатками льда реку, а за рекой - пыльную, каменистую степь.
Зашло солнце, и холод погнал меня назад. Когда я вернулся в Дом колхозника, волосы мои скрипели и шуршали. Во всем поселке я не встретил ни одного дерева.
Зачем здесь живут люди, когда внизу, на равнине, хватает и места, и леса, и чистой воды?
Я, как мог, умылся желтоватой водой из умывальника, и все равно было неловко всовывать пропесоченное тело между чистыми простынями…
Утром я пошел в райисполком, и мне объяснили, зачем здесь живут люди.
Оказывается, в степи, между песком и камнем, растет жесткая выгоревшая травка, на редкость богатая белком. Ее охотно едят овцы и летом, и бесснежной зимой. Овец пасут люди. А людям нужно где–то жить, нужно есть, учить детей, смотреть кино по вечерам, а в субботу ходить на танцы. Поэтому - поселок, и чайная, и клуб, и двухэтажная школа–десятилетка.
А если на горном склоне споткнется лошадь и чабан не успеет вырвать ногу из стремени, нужно промыть рану, наложить шину, а потом гипс и вогнать в предплечье сколько–то кубиков противостолбнячной сыворотки. А если на стоянке у женщины неожиданно начались роды, нужно помочь еще безымянному человеку отделиться от матери, нужно вымыть его теплой водой, грамотно спеленать и, подняв на руки, показать ему синее небо без облаков, безлесые горы и пыльную, каменистую степь. Поэтому - врач…
Я отметил командировку и хотел идти к врачу, одноногому районному врачу, совершившему незаконную комбинацию с резиной. Но редакция газеты помещалась В том же исполкомовском коридоре, и я несколько отступил от наиболее разумного порядка работы.
Газета была маленькая, двухполоска, а редактор ее был молод, перспективен и смотрел вещам в корень. Он сказал:
- Резина - это только один факт. Там наверняка и других хватает. Да что там говорить! Вот вы к нему домой зайдите. Под каким–нибудь предлогом. Зайдите!
- А что у него дома? - спросил я.
- Вот посмотрите, - многозначительно пообещал он. Проявлять настойчивость было недипломатично, и я поинтересовался:
- А как врач он ничего?
- С этой стороны пока жалоб нет, - ответил редактор.
Я ждал. Я видел, что ему не терпится высказаться, и спокойно смотрел на милый редакционный стол с образцами шрифтов, прикнопленными к потертому дерматину.
Редактор высказался:
- Это же обыватель, стопроцентный обыватель! Знаете, какой у него дом? Ковры на стенах, - он загнул большой палец, - подпол - прямо овощехранилище, - он загнул указательный, - радиола, на холодильник в раймаге записался…
Редактор рубанул ладонью воздух.
- Да что говорить! Лампы дневного света у себя устроил…
Он возмущенно загнул мизинец и уже спокойней, по–деловому, проговорил:
- Надо бы, кстати, поинтересоваться, откуда на все это средства берет.
- Ну, лампы–то стоят недорого, - примирительно сказал я.
- Дорого не дорого, а деньги…
Я смотрел на него внимательно. Но нет - никаких признаков личной ненависти. Просто должностное рвение.
Я осторожно спросил:
- Ну, а вообще–то, как вы считаете, резина им действительно была необходима?
- Ну, знаете, - сказал он, - если каждый будет на необходимость ссылаться… Вот вы зайдите к нему домой…
Я зашел к нему домой.
Я думал об этом парне давно, с Москвы, и, конечно, как–то представлял его себе. В принципе представлять героя заранее - дело бессмысленное, даже мешает потом. Но мозг не машина - не выключишь…
Я придумал себе хорошего героя. Резкий жилистый парень с сильными руками, который ничего не отдал судьбе, кроме ноги: это уж от него не зависело. Хотел стать врачом - и стал. Хотел в глушь - здесь и работает. Лечит, оперирует, гоняет по горам на приземистой местной лошадке, и костыль за его спиной целится в небо, как ружье…
А парень был из деревенских, невелик, почти тщедушен, и голубизна его глаз была размытая, простоватая. И врач он был средний, нормальный средний врач, ничего больше. Я разглядывал его и так, и эдак, но с любой стороны он был средний: и по уму, и по способностям, и по характеру. Нормальный средний врач, работяга участкового масштаба с добросовестными руками и без малейшего признака крыльев.
Да, судьба у него была средняя.
Мальчишкой жил, как все, ни талантами, ни особенной мечтой природа не одарила. Как–то шел с ребятами в школу, на переезде хотел перебежать полотно перед поездом, да зацепился за рельс…
Вышел из больницы, стал жить дальше. Освоил костылик, потом протез. Учиться пошел в медицинский - других институтов в ближнем городе не было. Старался, взял от учения все, что позволили способности, - тогда–то и вышел из него хороший, добросовестный врач–середняк.
Он и сам знал, что средний, и не домогался талантливых должностей - поехал, куда послали. Вряд ли его сунули бы в Кирбит - слишком трудное место, и врач сюда нужен сильный, нужен крепкий молодой парень, желательно романтик. Но такого под рукой не оказалось, и место романтика временно занял тихий, покладистый середняк. Занял место и стал тянуть, как умел и как мог.
Я зашел к нему домой. У парня был отгул, но мне повезло - его вызвали на чабанскую стоянку, и мы двинули по степи в тупорылом фургончике с красным крестом.
Фургончик работал честно, его незаконные шины цепко хватались за грунт, но казалось, мы просто покачиваемся на месте - степи вокруг не убывало и не прибывало, а горы все так же маячили вдалеке.
Но мы все–таки приехали на стоянку, и я стал глядеть, как мой врач сращивает руку молодому казаху–мотористу. Врач осторожно раскапывал кровавую лепешку на локте, малый кривился и постанывал, а врач вводил пенициллин, вводил сыворотку, накладывал бинты, струганые дощечки и снова бинт, причем о каждом своем движении ставил меня в известность вопрошающим тоном, как бы испрашивая санкцию.
Вся процедура заняла минут двадцать, можно бы набрать парня и ехать в больницу - можно бы, да нельзя, ибо просто так с чабанской стоянки никто никогда не уезжал. Так что мы уселись на кошму, разлили по блюдцам чай с молоком, стали есть лепешки с бараньим жиром, и парень–моторист ел с нами, ловко управляясь здоровой рукой. Он повеселел и, пока ехали в больницу, все спрашивал, когда его выпустят. А врач, нарушитель финансовой дисциплины, правда, исключительно безотказный товарищ, но, с другой стороны, стопроцентный обыватель, отвечал, что дней через десять можно будет выписать, но вообще–то зависит от организма - отвечал и поглядывал па меня: нет ли возражений. У меня возражений не было в самом деле, зависит от организма…
Потом мы снова сидели у него дома, в двухкомнатной квартире со всеми кирбитскими удобствами: с печкой, с кладовкой, с подполом, с дровяником во дворе, с электричеством, которое по субботам и воскресеньям горело весь день, а в остальные дни - с шести до двенадцати.
Мы сидели у него дома, я курил, а он не курил, он рассказывал, что жить тут можно, вот только неудобно без рентгенолога, приходится посылать за сто километров, только вот нет хороших санитарок, еще трудно с лесом на ремонт…
Мы сидели у него дома, и я глядел вокруг, высматривал книги па этажерке, дипломатично спрашивал, нет ли у него чего почитать… Но он отвечал, что у него одни по специальности, художественную он не предпочитает, да и времени нет, зато можно попросить у зубного, он любитель…
Мы сидели у него дома, и я тянул и тянул из него, после какого именно рокового случая решил он комбинировать с этой злополучной резиной. Но он только смотрел на меня своими голубыми глазами и повторял, что никакого такого случая не было, просто без машины нельзя, всегда должна быть на ходу, мало ли что… В общем, затем и комбинировал, чтобы никакого рокового случая не было…
Его жена, медсестричка из местных, еще совсем молоденькая, но уже жена, полноценно хозяйничала, ставила на стол закуску, щи, ставила плодово–ягодное вино, говорила, что тут, конечно, не Москва… А я присматривался к комнате и видел, что врач мой устроился хорошо, крепко устроился, прямо как обыватель - коврик ни стену повесил, а вокруг мебель, а в углу трюмо, а па тумбочке приемник солидной марки… Да что там говорить - дневной свет устроил, прицепил к потолку длинную молочную трубку…
Мы пили плодово–ягодное вино, пили за знакомство, за хозяйку дома - медсестричку, и она говорила: "Да ну вот еще!.." Она говорила, что летом тут ничего, да и. зимой ничего, вот только за медикаментами ездить в город, да еще с продуктами неважно, но вообще–то ничего: когда есть, они берут с запасом, у них не портится, у них подпол, да еще на холодильник записались…
Потом мы пили за хозяина, а он говорил, что надо бы за гостя, он говорил, что сейчас у них главная задача - провести в больницу водопровод, насчет рабочих он уже договорился, если бы еще с трубами вывернуться… Он говорил, что хорошо бы купить мотоцикл, денег пока нет, но к зиме соберут, вот если бы в кредит… Да и попробовать надо, как и что, протез все ж таки, не нога - а вообще–то хорошо бы мотоцикл… Мотоцикл ему хорошо бы! Приемник, холодильник, мотоцикл… Обыватель, никуда не денешься - обыватель…
Ну что ж, давай выпьем за тебя, обыватель, выпьем зa тебя, за твой дом, за твою жену, медсестричку из местных, за трубку дневного света, за литературу по специальности, за коврики по стенам, за уже поднимающийся живот твоей жены…
Выпьем за твой будущий холодильник - он не лишний в здешней степи, которая к полудню раскаляется, как алюминиевая сковородка. Особо выпьем за грядущий мотоцикл, пусть он будет куплен в кредит, пусть его мотор работает как часы, а твой протез работает, как нога. Выпьем за мотоцикл - он пройдет там, где сядет машина, и поспеет быстрей, чем поспеет лошадь…
Выпьем за тебя, обыватель, - пусть уж нас простит романтик из районной двухполоски, перспективный товарищ, точно знающий, что почему. Пусть простит - ведь романтики приходят и уходят, а обыватель остается. Обыватель строит дом, сажает дерево и растит ребенка. А если врач - лечит людей все с той же своей обывательской добросовестностью. Выпьем за тебя, обыватель!..
Срок моей командировки кончился. Врач проводил меня до тракта, и мы минут двадцать посидели на лавочке у чайной, в тени огромного, груженного лесом грузовика. Парень мне сказал:
- А я, между прочим, вашу фамилию вспомнил - фельетончик был в газете на медицинскую тему. Ваш?
Я сказал, что мой.
- Здорово было написано, мы в больнице даже вслух читали.
- Да ладно, - сказал я.
- Главное, идея для нас важная. Больные такой народ - всякому слуху верят.
Из чайной вышел здоровенный кожаный парень и полез и кабину. Грузовик уехал и увез свою тень. Он шел не юг и был мне не по пути.
Потом подошел и попутный, с кузовом, набитым тюками шерсти. Мы быстро тиснули друг другу ладони. И, как всегда, казалось невероятным, что я никогда больше не увижу этого парня. И, как всегда, крутились в голове разные планы, что, когда я буду где–нибудь поблизости в командировке или когда он поедет в отпуск через Москву…
Завертелись колеса, за какой–нибудь час мы выбрались из каменной, пыльной страны, и пошел по сторонам кустарник, пошли, все подрастая, леса, ущелья ветвились, как мозговые извилины, а тоненькая светлая река бежала рядом с дорогой, временами уходя в сторону, но всегда возвращаясь, как собака к хозяину.
Впереди было еще много дороги, аэродромы, пересадки - но сквозь них уже просвечивала Москва, моя неприбранная комната, редакция, в коридорах которой мне еще не раз придется встретиться с Танькой Мухиной. Все это было не смертельно, но возвращаться не хотелось. Даже думалось, что хорошо бы жить на берегу этой вот реки в бревенчатом поселке, по праздникам ходить в гости к соседям и любить девушку, которая никогда первая не заговорит с незнакомым. Древняя зависть горожанина к деревенской легенде…
В самолете я стал думать над материалом, прокрутил в мозгу пять или шесть вариантов начала. Материал, в общем, получался - а парень уходил. Голубоглазый врач никак не укладывался в тему, в интонацию, в триста строк, в ясную и четкую газетную идею. Конечно, я знал, что надо делать. Надо создать образ, обобщить парня, типизировать - это допускается законами жанра, Но мне не хотелось типизировать одноногого кирбитского врача, я цеплялся за каждую его черточку: за тщедушность, за мягкий голос, за размытую голубизну глаз…
В конце концов я решил отвлечься от всей этой истории в надежде, что потом неожиданно осенит. Я достал книгу, которую читала вся Москва, и к моменту посадки окончательно убедился, что мой родной город все–таки чересчур легковерен…
В моей комнате на сей раз никого не было, но выглядела она чисто и уютно - чувствовалась умелая рука. Зеркало, не занавешенное пылью, казалось глубоким, как колодец, в нем словно еще виделось женское лицо. Стол был чуть сдвинут к углу, книги уложены поаккуратней - и комната стала жилой. У Юркиной женщины был вкус…
Утром я опять стал думать об очерке. Но меня не осенило. Я начал шататься по редакции и в отделе писем наткнулся на Таньку Мухину. Она сидела в пустой комнате и поклевывала машинку указательным пальцем левой руки. Я хотел выйти, но она обернулась.
Она спросила:
- Приехал, классик?
Я сказал:
- Ты что, левша?
- Порезалась, - она помахала желтым от йода пальцем. - Как съездил?
Я сказал, что нормально.
- Привез что–нибудь?
Если я скажу, что привез, она спросит, что именно, и разговору не будет конца… Я ответил:
- Там видно будет…
Она продолжала стучать - медленно, высматривая буквы. Потом спросила:
- Почитаешь очерк?
- Давай.
- Я еще не дописала, - сказала она. Потом, не отрывая глаз от машинки, проговорила: - А в гости меня пригласить ты не собираешься?
- Нет.
- Ну и черт с тобой.
Она выклевала на машинке целую строчку и уже совершенно будничным тоном сообщила:
- Между прочим, инженера я тоже послала к черту.
- За что?
- Такой оказался подонок… Представляешь - ему хочется уюта! Он будет решать свои технические проблемы, а я создавать уют. Вот анекдот! Я - и уют!
- И не работать?
- Работать… Только ездить поменьше. Чтобы была прочная советская семья… Этого мне еще не хватало - носки ему штопать.
Я поинтересовался:
- А кто ж еще будет этим заниматься?
- А наплевать мне кто, - возмущенно сказала она. - Для носков пусть заводит любовницу!.. Да и вообще ну их всех к черту… На, почитай.
Очерк был из колхозной жизни, но материалу рядовой, по прием найден любопытный.
- Вот только герой у тебя не шибко симпатичный, - сказал я.
Она прижала руки к груди:
- Гошка, ты пойми - ну что я могла сделать? Такой паскудный тип! Вот тебе одна деталь: нужно было старуху везти в больницу, так он не давал лошадь, пока ему пол–литра не поставили. Еле вытянула его на героя.
- А зачем тянула?
- Меня ж послали за очерком.
- А если бы послали за фельетоном?
Она посмотрела на меня и сказала с вызовом:
- Как миленького бы умыла.
- Выгодный принцип…
Она спросила:
- А что это такое?
- Молодец, - похвалил я.