Ничего не скажешь, в словах она ориентировалась быстро…
- Я журналистка, - сказала она и тут же поправилась: - Хочу быть журналисткой.
- Политикой не интересуешься?
- Не.
- И газет не читаешь?
- Только твои фельетоны, - съязвила она. - Хочу дожить до пенсии.
Я кивнул:
- Валяй живи.
На столе лежала подшивка. Я полистал ее, просматривая последние номера. Танька тронула меня за локоть. Я обернулся. Она довольно робко глядела на меня снизу вверх.
- Гошка, а как по стилю? - обеспокоенно спросила она.
Я пожал плечами:
- Вроде нормально. Нынче и дурак стилист… Впрочем, чувствуется, что врешь: соплей больше, чем фактов.
Она немного обиделась:
- Я читала черновик Вадиму Сергееву, он сказал - убеждает.
Я взял у нее очерк и стал разбирать подробно, фразу за фразой. На третьем абзаце она вырвала у меня листки и пошла к двери.
Я спросил:
- Надо думать, в другой раз ты будешь советоваться только с Вадимом Сергеевым?
Она зло посмотрела на меня:
- Ты что, рехнулся? Я же сказала тебе, что хочу стать журналисткой.
Уже в дверях она буркнула:
- Перепишу и принесу. Ладно?
Настроение у меня немного улучшилось. Подлая вещь человеческий характер: стоит испортить настроение другому…
Я сел за оставленную Танькой машинку и начал печатать в надежде, что дальше пойдет само. Естественно, у меня ничего не получилось. Парень был мне слишком дорог, а газетчику, как и хирургу, лучше не касаться близких…
Я проболтался без толку еще два дня и в конце концов сдался: написал на трех страничках злой и веселый фельетон обо всей этой кирбитской истории. Я обкатывал его до тех пор, пока фельетон не получился безукоризненным- маленький шедевр. Проблема была мелка (можно ли оскорблять ни в чем не повинного человека?), решение ее очевидно (ни в коем случае нельзя!), зато все слова стояли на месте, а фразы цеплялись друг за друга, как обезьяны хвостами. Когда не можешь написать по–настоящему, только и остается, что создать маленький шедевр…
Я и дальше пошел по пути наименьшего сопротивления: показал фельетон Генке. Он, естественно, пришел в восторг: нельзя было придраться ни к единой запятой.
Я понес фельетон в секретариат. В конце концов, свое конкретное дело он сделает - и на том спасибо…
В коридоре меня догнал Генка и сказал, что меня требует к телефону интимный женский голос. В интонациях он разбирался слабо - звонила Рита.
- Гоша? - спросила она.
Я сказал:
- Привет, старуха. Что нового на свете?
- Можно мне с тобой поговорить?
- Когда и где?
- Когда ты свободен, - сказала она.
- В шесть тебе удобно?
- Да.
- На углу у "Метрополя"? Она не поняла иронии:
- Хорошо.
Она пришла немного раньше и стояла точно на углу в своем хоть и легком, но строгом костюме со строгой черной сумочкой на правой руке. Пожалуй, она была красива, во всяком случае, ничего. Но мне трудно было представить человека, у которого она вызывала бы какие–нибудь эмоции, кроме самых пристойных… Впрочем, Юрка, когда женился на ней, наверное, думал иначе…
- Куда пойдем? - спросил я.
- Куда хочешь. Можем посидеть в скверике.
Я возмутился:
- Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга в обеденное время сидела в скверике!
- Я не голодна, - ответила она, - Но если ты хочешь есть, давай зайдем в какую–нибудь столовую.
- Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга обедала в каких–нибудь столовках!
Она догадалась:
- Иронизируешь?.. Гоша, мне правда очень нужно с тобой поговорить.
Я посмотрел на нее внимательней. Лицо у нее было сразу и решительное и растерянное.
Мы пошли в ресторан Дома журналиста, и я взял себе шашлык, а ей пару пирожных и компот.
Она сказала:
- Я хочу поговорить с тобой о Юре.
- Что–нибудь случилось?
Она помедлила:
- Но этот разговор между нами?
- Конечно, - кивнул я.
- Мне кажется, - сказала она, - что у него есть другая женщина.
- У Юрки? - переспросил я. - С чего ты взяла?
- Когда ты был в Кирбите, он сказал, что уезжает на три дня в командировку. А одна знакомая видела его в Москве.
- Могла обознаться.
- Нет, он прошел в двух шагах от нее.
Я пожал плечами.
- Черт его знает, - сказал я. - А причем тут другая женщина?
Рита растерянно посмотрела на меня:
- А зачем еще ему меня обманывать?
- Мало ли что могло случиться… Он тебе сказал, куда едет?
- Нет. Сказал, что недалеко.
Я оживился:
- Вот видишь! Что значит "недалеко"? Какое–то спецзадание. Есть вещи, о которых он не имеет права говорить ни тебе, ни мне. Он мог пробыть эти три дня в лаборатории в центре Москвы.
- Но он же не в "почтовом ящике".
Я возразил:
- Ну и что? У них тоже наверняка есть закрытые темы.
Она с сомнением подняла глаза. Но, кажется, она начинала верить. Бог ты мой, сколько неверных мужей на планете спасает от разоблачения холодная война!
Рита спросила:
- А ты ничего за ним не замечал?
- Абсолютно.
- Впрочем, ты, если и знаешь, все равно не скажешь. У вас это называется мужской солидарностью.
- Что ты себе забиваешь голову всякой ерундой? Лучше ешь - я ем, а ты сидишь, как в гостях.
Она прикончила свои пирожные и компот с торопливостью работающей женщины, привыкшей есть на ходу. Мне стало ее жалко. Но что я мог сделать?
- Рита, - сказал я, - выкинь ты из головы эту чушь. Что он, стал плохо к тебе относиться?
- Да нет… Дома он, как всегда. Но ты же его знаешь - молчит и молчит.
Я расплатился. Мы пошли в маленький безлюдный зальчик и сели на диван в углу.
- Я не знаю, есть у него кто–нибудь или нет, - сказала Рита, - и я не хочу устраивать ему никаких скандалов. Но я же должна знать, как мне себя вести?
Она вдруг заплакала и сразу стала молоденькой и трогательной, как семнадцатилетняя девочка, которой впервые в жизни горько из–за любви.
- Ну, брось, - сказал я, - ну, что ты?
Я не удержался и по инерции задал традиционный вопрос:
- Ты его очень любишь?
- Не знаю, - сказала она сквозь слезы. - Не знаю, как это называется, но я ни к кому не относилась так, как к нему… Вообще, наверное, нам не надо было жениться. Ты знаешь, какими мы с ним были друзьями! Пять лет, с первого курса…
- Но он и сейчас к тебе очень хорошо относится, - возразил я.
Она печально покачала головой:
- Теперь стало как–то не так. Я не знаю, как это объяснить. - Она замялась. Но мне и не надо было ничего объяснять, все понятно. Понятно, и винить некого. Юрка не виноват. А она… она–то в чем виновата? Работала, заботилась о муже, растила дочку… Оба - люди и относились друг к другу по–человечески. Просто не вытянули счастливый билет…
Постепенно она успокоилась, вытерла слезы платочком и уже рассудительно проговорила:
- Гоша, ты пойми меня правильно: я вовсе не хочу отравлять ему жизнь. Но я же должна знать, как мне себя вести…
По лицо у нее по–прежнему было озабоченное и растерянное.
Мне не хотелось отпускать ее с таким настроением, и я потащил ее на выставку польской фотографии, а по дорого вел интеллектуальный разговор: рассказывал международные анекдоты последних трех лет. На выставке Рита терпеливо ходила по залам, добросовестно разглядывала фотографии голых девушек и даже говорила что–то о свете и композиции: она знала, что это входит в обязанности современной женщины. Но лицо ее не выражало ничего, кроме недоуменного вопроса: как они могли позировать в таком виде?
В буфете выставки я купил ей толстенную пористую шоколадку. Мы поделили ее по–братски. Рита немного повеселела, а когда мы вышли на улицу, к ней уже вернулась ее обычная уверенность. И сразу же рядом с ней стало тяжело.
Прощаясь, она сказала:
- Ты же знаешь - я вовсе не ханжа. Но ведь у нас ребенок…
Не дочка, не Леночка, а ребенок…
Я пошел домой. Был почти вечер, но все равно чертовски жарко, я даже удивился. Но потом глянул на большой перекидной календарь в витрине сберкассы и вспомнил, что удивляться нечему: еще два листка - и июль.
Траншею на нашей уличке уже заровняли, постелили новенький гладкий асфальт, и по нему со всем пылом нерастраченной юности носился взад–вперед мотоциклист - малый лет тридцати с мужественным лицом, словно вырубленным из дубового пня.
А сбоку, чуть отстав, изо всех своих собачьих сил поспевал за мотоциклом рыжий колченогий "боксер". Он скакал, высоко подбрасывая зад с обрубком хвоста, скакал неловко - казалось, вот–вот запутается в четырех своих лапах. Язык у него болтался, с брылей срывалась пена, глаза, покрасневшие от напряжения, всплывали к морщинистому лбу.
Мотоциклист наддал, и пес наддал из последних. Он не видел ничего вокруг, только ногу хозяина на педали, и тянул морду к этой ноге, добрую, глупую морду, страшную, как смертный грех. Мотоцикл обдавал его сизой вонью, но он все никак не умучивался до конца и не отставал - рыжий кривоногий пес, не знающий о своем уродстве, глупый пес, широкогрудый, слюнявый и жесткий, не украшенный ничем, кроме верности.
Часть вторая
В последний день июля на город рухнула гроза, скандальная летняя гроза, да еще с градом, какого не припомнят старожилы. Впрочем, на старожилах не настаиваю - официально они по этому поводу не высказывались…
Но ливень был что надо. За пять минут Москва стала Венецией. Троллейбусы уже без всякой надежды причаливали к пустынным остановкам, растерянные такси неумело выполняли обязанности гондол. Громадные, как картошка, градины пробили стеклянную крышу ГУМа. С подробностями рассказывали, как на Трубной контузило постового.
Рабочий день был уже на на излете, и мы, высыпав в холл, смотрели, как лихо цокают по мостовой копыта градин. Потом гроза ушла па Серпухов, ливень растекся по площадям и высох за каких–нибудь полчаса. Я совсем было собрался уходить, когда позвонил Юрка. Он спросил:
- У тебя сейчас что?
Я ответил, что ничего, домой собираюсь.
- Вообще–то мне надо бы с тобой поговорить, - сказал Юрка.
Мы договорились встретиться через полчаса на старом месте. По инерции - раз уж трубка в руке - я сделал еще четыре деловых звонка, два личных и два совершенно бессмысленных, не поддающихся никакой классификации.
Потом побежал к метро.
Надо бы поговорить… О чем - я в общем–то догадывался: уж слишком значительный был у Юрки тон. О себе, о Рите, о Ленке, о женщине, которая спала на моей кровати в тот теперь уже далекий день. Об этом - о чем же еще?
В последнее время Юрке приходилось туго - я замечал это при встречах, не слишком частых, как и раньше. Даже мне было тяжело врать Рите. А ведь Юрка виделся с ней каждый день. Каждый день врать человеку, который тебя любит, растит твою дочку и в общем–то ни в чем не виноват…
Я шел к старому месту и думал: что же мне сказать Юрке, если он попросит совета? Что надо что–то решать? Но это он, наверное, знает и без меня. А вот как решать…
Откровенно говоря, в глубине души мне хотелось, чтобы все осталось по–прежнему. Не потому, что семья священна - людьми создается, людьми и разрушается. Просто жаль было Риту, жаль Ленку, которая еще мала, чтобы все понимать - но ведь вырастет… И еще есть Юркина мать, и у Риты родители, родные - мало ли кого задевает осколками распадающаяся семья…
Старое место существовало с тех романтических студенческих времен, когда полтинник старыми считался у нас с Юркой деньгами. Оно находилось в метро, рядом с контролем, у толстого бархатного каната, отделявшего собственно метро от его наружного предместья. Иногда мы с Юркой по часу стояли по разные стороны этого каната, один в метро, другой снаружи, обсуждая разные свои дела.
Теперь мы люди взрослые, пятаки не считаем - но привычка осталась. Осталось и старое место.
Мы встретились у малинового каната, и я, как обычно, спросил:
- Куда?
Юрка, как всегда, пожал плечами - в таких вопросах он был парень покладистый.
- В "Парус", что ли?
Он согласился:
- Давай в "Парус".
В вестибюле метро гудела обычная толкучка, пробраться сквозь нее было задачей. Но вот мы вышли на относительно свободное пространство площади, и я вдруг почувствовал резкую и отчетливую тревогу.
"Вообще–то мне надо бы с тобой поговорить", - сказал Юрка по телефону…
Мы дружим лет пятнадцать, не меньше. Чуть не каждую неделю встречаемся и говорим. Но встретиться, чтобы поговорить, - такое за все время было, может, раз пять…
Встретиться и поговорить…
Я искоса глянул на Юрку. Да нет, лицо как лицо.
Ладно, что себе заранее голову морочить? Мало ли о чем можно говорить…
Мы дошли до кафе. Над входом переплелись стеклянные трубки. Через час они зажгутся и станут синим корабликом.
Раньше здесь стоял еще и якорь - настоящий разлапистый якорь, десятипудовая громадина с какого–то заслуженного старикана. Его привезли молодые капитаны "московской флотилии", работники морских ведомств, не раз пополнявшие за синими столиками "Паруса" скудеющие запасы морской романтики.
Но якорь, стоявший на тротуаре, вызывал необъяснимое раздражение близлежащих дворников. И ветеран, кусавший за дно самые экзотические моря, не сумел уцепиться за московский асфальт: дворники, скооперировавшись, трогательным весенним утром уволокли его в утильсырье…
Мы с Юркой сели у окошка, у раздвинутой занавесочки. Над нами в застекленной нише топырил клешни сушеный краб - гордый символ синих просторов.
- Ну, старик? - спросил я.
- Черт его знает, не знаю, как начать, - помялся Юрка, и опять тревога толкнула меня под Ложечку.
- Tы без предисловий, - сказал я и изобразил улыбку, словно предчувствуя, сколько разнообразно благополучных улыбок мне еще придется изображать. - Крой прямо, самую суть.
- Если самую суть - видимо, мне предстоит умереть.
Юрка усмехнулся, как бы извиняясь за значительность фразы.
- Рано или поздно предстоит, - кивнул я. Но я уже знал, что это всерьез.
- Боюсь, что рано, - сказал Юрка мне в тон, невольно подчиняясь интонации разговора.
В кафе вошли два студентика, совсем еще молоденькие - первокурсники, наверное. Они сели за соседний столик, и я понизил голос:
- А что случилось?
- Острый лейкоз. Вчера делал повторный анализ.
- Это врачи тебе сказали?
- Между собой говорили, я слышал.
- Да ну - мог просто перепутать.
- Нет, это точно, - сказал Юрка.
- Бюллетень дали?
- Дали.
Вот это уже было плохо…
- И что велели?
- Послезавтра на консультацию. Подошла официантка Людочка, и мы стали думать, что будем есть.
Народу было мало, Людочка стояла рядом и давала советы.
Мы с Юркой взяли то, что хотели, и еще, что посоветовала Людочка. Потом она отошла к студентикам за соседним столиком, и я слышал, как они заказали портвейн.
- Анализ у тебя? - спросил я.
Юрка полез в карман и достал зелененький бланк. Бланк был вложен в паспорт.
Я взял зеленую бумажку и увидел, что к консультанту Юрку послали не зря - для этого в анализах крови я разбирался достаточно.
- А ты понимаешь в этой муре? - спросил Юрка.
- Кое–что понимаю. Они хоть сказали, что за лейкоз? Ведь их, по крайней мере, три десятка.
- Острый лейкоз Райта, - без всякого выражения сказал Юрка. Видимо, он уже знал, что это такое. Мне оставалось только врать.
- Лейкоз Райта? - Я уставился на него с самым искренним любопытством. - Старик, ты гигант. Это же чертовски редкая болезнь. Академия медицинских наук будет кормить тебя до пенсии. У нашего собкора по Средней Азии болел племянник - его три месяца лечили, а теперь вот уже два года возят по всяким медицинским конференциям. Представляешь - на казенный счет объездил все злачные места: Киев, Сочи, Тбилиси. Сейчас собирается в Прагу.
- Два года? - переспросил Юрка.
- Два. По–моему, даже два с половиной.
рка пожал плечами:
- В энциклопедии написано, что эта штука длится шесть недель - и все.
- Что "все"?
- Все, - повторил Юрка и пригнул к столу пузатый винный бокальчик.
- Смерть, что ли? - спросил я. Я стал чертовски непонятливым - другого выхода у меня не было.
Юрка кивнул.
- Энциклопедия - великая книга, - усмехнулся я. - БСЭ, тот еще год издания… В Америке и Швеции лейкоз Райта лечат давно, у нас вот уже три года лечит Макагонов…
- В медицинском справочнике тоже написано, что неизлечимо, - сказал Юрка так безразлично, будто предмет спора не имел к нему ни малейшего отношения.
Людочка принесла еду. И пока она ставила тарелки, пока ставила вино, я понял всю нелепость нашего разговора.
Ну, чего я ему вру? Он же не ребенок, да и я не маленький. Все равно через несколько дней его положат в больницу. Так зачем сейчас врать?
Но отошла Людочка, и вековая традиция оказалась сильней меня:
- Когда издан справочник?
- В прошлом году.
- Ясно… Значит, писался лет десять назад. Пока редактировался, пока согласовывался… Насчет издательских темпов можешь спросить меня…
Я снова взял у Юрки анализ, переписал на блокнотный листок и сказал, что завтра покажу знакомому гематологу.
Мы вместе вышли на улицу, прошли до бульвара и распрощались- Юрка пошел не домой.
Утром я позвонил Леонтьеву. Я забыл его телефон, а у Одинцова спрашивать не хотелось, и я долго перебирал бумажки в столе, пока не нашел номер, записанный на обороте старой гранки.
Леонтьев вспомнил меня сразу - он был слишком воспитанный человек, чтобы забывать фамилии. Я объяснил ему, в чем дело, прочитал по телефону анализ, и он сказал, что приятного мало. Впрочем, об этом я уже догадывался.
Я спросил, чем все это может кончиться.
Он ответил:
- Георгий Васильевич, я не считаю себя вправе вас обманывать и успокаивать. Но сейчас у меня нет еще оснований говорить что–либо определенное. Во–первых, могли просто напутать в лаборатории - это был бы лучший вариант…
- Но ведь анализ делали дважды.
- Георгий Васильевич, давайте сделаем так: пусть ваш приятель придет завтра в нашу лабораторию. Я предупрежу заведующую, а потом, кстати, сам его посмотрю. Думаю, что к концу дня анализ будет готов, так что если вы позвоните мне часа в четыре…
Я позвонил Юрке домой и передал все, что надо, а он поблагодарил. Видно, в детстве его здорово лупили за невежливость, и теперь рефлекс срабатывал автоматически - он благодарил даже меня.