"Видишь ли, - говорит, - этот первый брак был большой ошибкой. Мне пришлось жениться против воли. Я не хотел тебя огорчать своим рассказом". - Ладно, - говорю, - я хочу спросить тебя, я желаю это знать. Что между вами вышло? Почему вы развелись?" - "Ну... - говорит, - в постановлении сказано, что мы не сошлись характерами. Она отказывалась жить со мной как жена. Она любила другого человека, - говорит, - и вышла за меня ему назло. Но она с самого начала не желала иметь со мной ничего общего. Мы ни одной минуты не жили как муж с женой". - "Кто потребовал развода? - спрашиваю. - Ты или она?" Он отвечает не задумываясь: "Я. Развод дали мне".
Ну, я себя не выдала, не сказала ни слова, но я знала, я знала, что он врет. Я прочла бумагу с начала до конца: развод дали ей. Мэгги Эферд добивалась развода, это было написано черным по белому. Но помалкиваю - пусть дальше говорит. "И ты говоришь, что никогда не жил с ней как муж с женой?" - спрашиваю.
"Ни одной минуты, - говорит. - Клянусь тебе".
Ну, уж это было чересчур, это небылицей попахивало: тут про нее рассказывали, и миссис Мейсон, старушка, мне рассказывала, что она интересная девушка, самостоятельная и от кавалеров отбою не было, пока она не вышла за него, - в том-то, говорили, вся и беда: ему пришлось на ней жениться.
И вот смотрю я на него и головой качаю. "Нет, сударь, - говорю, - я тебе не верю. Что это за чудеса такие? Ты мне голову, - говорю, - не морочь. Ты мне не рассказывай, что прожил с женщиной восемнадцать месяцев и ни разу до нее не дотронулся. Я же тебя знаю, - говорю и, понимаешь, в глаза ему смотрю, - я тебя знаю и знаю, что ты бы ее не оставил в покое. Ты бы, - говорю, - дырку в стене провернул, а до нее добрался!" Ну, тут уж он не выдержал - не мог мне в глаза смотреть, отвернулся и ухмыляется виновато.
"Ну ладно, - говорю, - что ты собираешься делать с этими старыми бумагами? Они тебе больше не нужны. Не вижу, - говорю, - на что они тебе могут пригодиться".
"Да, - говорит, - глаза бы мои на них не смотрели. Это ярмо и проклятье, - говорит, - и я хочу забыть о них навсегда. Я их сожгу".
"Да, - говорю, - и я так думаю, они только напоминают о том, что тебе бы забыть полагалось. Надо их уничтожить".
"Так я и сделаю, - говорит. - Ей-богу!"
- "Но все-таки, - я говорю (помнишь, я начала тебе рассказывать?), говорю старушке, миссис Мейсон: - но все-таки вы должны были это знать, когда он у вас поселился. Вы же должны были знать, миссис Мейсон, что он был женат на Мэгги Эферд и развелся. Не могли вы этого не знать", - говорю.
"По правде сказать, мы знали, - говорит: понимаешь, все-таки призналась. - Сейчас я вам расскажу, как все было", - говорит и, конечно, стала рассказывать, и тут-то все и выяснилось. Но я вот что хочу сказать тебе, мальчик: я хочу объяснить, почему не один твой папа был виноват.
Нет, я ничего плохого не хочу сказать про Лидию, ведь я знала ее еще до него - когда они только приехали сюда и она открыла шляпный магазинчик на углу Академической, где теперь гостиница "Гринвуд". Помню, первую в моей жизни настоящую "готовую" шляпу я купила у нее - из сбережений от моего учительского жалованья: тогда я зиму проработала в округе Янси. Мне платили двадцать долларов в месяц - с комнатой и столом, и скажу тебе: я богачкой себя считала. Господи, а как же! Разве не из этих сбережений я сделала первый взнос за первую недвижимость в моей жизни - за тот угловой участок на южной стороне площади, где твой папа построил себе мастерскую, когда мы поженились, ну да, на том самом месте, - а ведь мне всего двадцать два было, сударь, когда я его купила! О господи! Я думала, что сделала большое дело, представляешь? Извольте: землевладелица и налогоплательщица, не хуже капитана Боба Паттона, и старого генерала Александера, и любого другого (Детка! Детка! Мы были такие бедные, и столько мы натерпелись в войну - наверно, это и толкнуло меня, наверно, из-за этого мне загорелось: я твердо решила иметь какую-нибудь собственность); а потом... мне ли забыть, как я всю дорогу до города бежала бегом, когда получила первое налоговое извещение на один доллар восемьдесят три цента - каков капитал! - и деньги прямо карман мне жгли! Господи! Какая же я была курица! Все боялась, что не успею и они отнимут участок и пустят с молотка.
Так о чем я начала говорить? Ах да: я познакомилась с Лидией раньше, чем с твоим папой. Значит, открыла она этот шляпный магазинчик в северо-восточном углу площади, и, как я тебе уже сказала, первую в жизни "готовую" шляпу я купила у нее. Там я с ней и познакомилась. Так вот, мальчик, я ничего не могу сказать плохого про Лидию: насколько я знаю, она была добрая женщина, честная, работящая, и все бы ничего, не встреть она твоего папу. Ну да, она была на десять с лишним лет старше его - вот в чем беда, вот в чем загвоздка. Так что не один твой папа тут виноват: когда он поселился в их доме, он был молодой человек, двадцати лет с небольшим, а Лидии стукнуло тридцать шесть. Другое дело, если бы она была молодая девушка, которую сбили с пути, - тогда бы он был кругом виноват, но, как ни верти, Лидия была взрослая женщина и знала, что делает. Конечно, он был сильный, красивый мужчина, и женщины на него вешались, но ей бы не мешало подумать, у женщины ее лет должно быть больше гордости и самолюбия; да я бы умерла, так не поступила - вешаться ему на шею, как она! Да что там! Разве миссис Мейсон, старушка, мне не призналась? Разве она не говорила мне? "Ох, Лидия, Лидия! - говорит и, знаешь, головой качает. - Она совсем голову из-за него потеряла".
Вот, пожалуйста: достойная, самостоятельная женщина, свой магазинчик шляпный, на хорошем счету у всех - правда, я думаю, все смотрели на нее немножко как на старую деву - и так забыть себя. "Ох, это было ужасно, - старушка говорила, - она ему не давала ни минуты покоя, она от него не отставала". Ну тут, конечно, все и произошло. Ты же знаешь своего папу: как говорится, он, когда видел женщину, на молитву времени не тратил. Ну, а дальше дело известное: за год он опять совсем запутался, женщина эта в положении и говорит, что он ее погубил и должен на ней жениться.
Ну, как тут быть? Он мне сам говорил, сам потом признавался: "Не хотел я на ней жениться. Не любил я ее". Ну, он подумал-подумал и, наконец, решил отправить ее в Вашингтон, к врачу. И написал Гилу, а Гил с твоей тетей Мэри как раз в Вашингтоне жили в ту пору - это еще до того было, как он поехал следом за папой на Юг. Гил работал там штукатуром - в Вашингтоне... Ну, они были братья, и папа знал, что может на него положиться.
Он послал ее, она поехала, и я не знаю точно, что там произошло - Гил никогда не рассказывал, а спрашивать я не хотела, но думаю, что у нее началось прежде времени: они ехали в сидячем вагоне, обратно уже, на Юг, и в каком-то городке, в восточной части штата, проводник остановил поезд и помог Гилу вынести ее на станцию, а на другой день она встала и отправилась дальше, домой. Так что надо отдать ей справедливость: женщина была с характером... Да, думаю, что так.
- Ну, конечно, это дело открылось. Люди всё узнали, и твоему папе пришлось на ней жениться. И думаю, что в городе на него были порядком злы, сам посуди: янки - как говорится, окаянный янки приехал и двух женщин погубил; ладно, если бы одну, тогда, может, дело другое, но что двоих - этого уж они не могли переварить. Стало ему там жарко, пришлось уехать. Тут-то он и решил перебраться в Алтамонт: опять же у Лидии была чахотка, и он понадеялся, что горный воздух ей поможет. И думаю еще, он боялся, что сам заболел: жили они вместе, и он, видно, решил, что заразился. Когда я его первый раз увидела, он на покойника был похож. Ох! Представляешь, худой как щепка, желтый - все, наверно, от этих забот и неприятностей. Ну, а Лидия распродала свой товар - да и было там всего ничего, - магазин закрыла, и твой папа послал их вперед, со старушкой миссис Мейсон. А сам задержался ненадолго: хотел сбыть свой мрамор и денег собрать сколько можно, и потом тоже уехал... Вот как я их узнала: она держала шляпный магазин на углу, а у него была мастерская в старом сарае, на площади, в восточном конце. Вот еще когда это было.
Но я хотела рассказать тебе про эту женщину, про Элер Билс. И заметь, мальчик, пока он не переехал туда из Сиднея, она и знаться с ним не желала. Конечно, она и раньше была с ним знакома - она ведь была замужем за Джоном, братом Лидии, - но боже мой! - им было не по чину, понимаешь ты, не по чину якшаться с твоим папой, простым камнерезом, который так опозорил семью. Они просто рвали и метали, понимаешь, когда с Лидией случилась из-за него такая беда. Они разговаривать с ним не желали, не желали ничего общего иметь, он говорил, что они видеть его не могли - правда, и он их тоже. И на тебе: через полгода - это всякую гордость потерять надо - она прикатывает к ним. Конечно, она приехала, я думаю, потому, что ей ничего другого не оставалось: этот Джон Билс был дармоед и бездельник, содержать ее не мог, она написала Лидии и старушке миссис Мейсон, и они велели ей приезжать. А папа не знал, что она едет; сказать ему они боялись и решили, что пусть сперва приедет, а там они его уломают. Так оно и вышло: приходит он однажды обедать, и пожалуйте вам - сидит эта мамзель, намазанная, напудренная, разодетая в пух и прах, а он и ведать ничего не ведал. Я думаю, тут все обиды и вспомнились: он до того ее ненавидел, что даже разговаривать не стал, взял свою шляпу и к двери, а она подходит к нему - шляпка, конечно, челка, как у Лили Лэнгтри, и прочее, волосы так же носила, - обнимает его и говорит медовым голоском: "Неужели ты меня не поцелуешь, Вилл?" Ух! (Я потом уже говорила.) Подумать только! Мерзавка какая! Да ему бы тут же ей голову оторвать, и дело с концом! Говорит: "Почему мы не можем быть друзьями, Вилл?" Слыхал? Это после всего, что она вытворяла, подлещивается к нему и заигрывает, на глазах у его жены и тещи. "Не будем, - говорит, - вспоминать прошлое", - и заставляет поцеловать себя и все такое... "Поделом тебе, - я ему сказала, - за то, что дурак! Если в человеке столько глупости, так ему и надо". И он признал это, согласился. "Ты права",- говорит. Одним словом, вот как она с ним очутилась.
Эта Элер Билс была из таких, знаешь, маленьких черно-белых женщин: кожа белая, а волосы - как вороново крыло и глаза черные. Разговор у нее сладкий, сонный, ленивый, и слова тянет, будто спала-спала и только что проснулась. Я с первого взгляда поняла, что она дрянная бабенка, беспутная бабенка, обольстительница, которой одно нужно - поймать мужчину, завлечь и вытянуть из него все, что можно. Конечно, женщина была интересная, не спорю - и фигура хорошая, и сливочная эта кожа, без пятнышка... "Ну да, - я потом ему говорила, когда он хвастаться начнет, какая она была хорошенькая, - конечно, - говорю, - и даже не сомневаюсь, многие из нас были бы хорошенькими, если бы за всю жизнь не ударили палец о палец. И красавицы среди нас нашлись бы, - говорю, - кабы не стирка, да не готовка, да не дети". Ну он, понятно, со мной соглашался. "Да, - говорит, - ты права".
И вот подумать только! Эта мерзавка начинает заигрывать с ним прямо у жены под носом, сидит себе, причесывается и прихорашивается, чтобы его соблазнять, и так день за днем, ждет не дождется, пока он домой придет, а Лидия наверху умирает, надсаживается от кашля и про все это знает. Да разве сам он потом не признался? Разве не говорил мне, как Лидия ему сказала - несчастная знала, конечно, что умирает: "Вилл, я больна. Я знаю, что мне недолго осталось жить. Вилл, ты можешь ехать куда угодно. Можешь делать все, что хочешь. Мне все равно, я умираю, но одного, Вилл, - и он говорил, как она на него посмотрела, - одного я не потерплю. В моем собственном доме! В моем собственном доме! - Говорит ему: - Вилл, оставь мою невестку в покое!" Ах, он сам говорил мне, он сам признался: "Господи! Это преступление на моей совести. Если есть судья на небе, я буду наказан за него..." Бедная старушка делала всю работу, стряпала им, ломала хребет, а эта напудренная потаскуха - иначе ее и не назовешь - только полеживает да ждет его и пальцем не шевельнет, чтобы помочь, ее бы в смоле и перьях обвалять за это.
- И вот, когда Лидия умерла, Элер осталась там, она и не думала двинуться с места. И, конечно, к этому времени он совсем из-за нее голову потерял, влюбился без памяти и хотел, чтобы она осталась. А в это как раз время приехал навестить ее Джон Билс и, надо думать, почувствовал, что происходит, увидел, как обстоят дела, и это было ему не по нутру, это было для него немного чересчур. А я, надо сказать, всегда считала его не бог весть каким мужчиной - таким, что может это проглотить и будет смотреть сквозь пальцы на то, что жена загуляла; только надо отдать ему справедливость - кое-какой запал у него все же остался: он был без работы, а тут сразу поехал в Джонсон-Сити, в Теннесси, и устроился на службу в гостинице. И тогда написал ей, велел приехать.
Ну, а она не захотела. Она написала, что не любит его, и никогда не будет с ним жить, и никуда не двинется с места. Как же! Она уже все обмозговала, сударь: она получит развод и выйдет за твоего папу, а он и рад - как помешанный дурак, осыпает ее подарками и деньгами, а эта несчастная старушка работает, как негр, и плачет, и умоляет ее вернуться к законному мужу. А ее не проймешь, ее не убедишь. Ох! Ведь тоже влюбилась до помешательства и только одно на уме - заполучить Вилла.
Тогда, сударь мой, Джон Билс снова пишет ей письмо, и уже категорически, потому что он тоже дошел до ручки. "А теперь, - пишет, - решай поскорей, что ты намерена делать, потому что я этого больше не потерплю. Решай: либо ты приедешь добром, либо я приеду сам и заберу тебя, но имей в виду, если я явлюсь за тобой, то явлюсь не с пустыми руками и проклятому янки не ходить по земле после этого".
Ну, она ему не ответила, и, надо сказать, сударь, он приехал–таки - сел на поезд и приехал забирать ее. Знаешь, старушка миссис Мейсон, даже когда рассказывала про это, дрожала как осиновый лист. "Ох, Элиза, какой это был ужас! Она заперлась наверху и ни с места, а Джон тут с заряженным пистолетом в кармане, ходит взад-вперед по гостиной и говорит: "Если через полчаса она не соберется, я вышибу из него мозги, и пусть меня потом хоть повесят..." А Вилл, бледный как смерть, - говорила старушка, - ходит туда-сюда по террасе, стиснув руки, а она - ни в какую: не хочет ехать с Джоном".
Все-таки как-то ее уговорили: я думаю, она поняла, что ехать надо, не то будет кровопролитие, - словом, уехала с ним в Теннесси... и... Детка! Детка! Как ей не хотелось, как ей было обидно! Как она злилась и проклинала их всех! Вот как обстояли дела до того, как мы поженились.
А потом, когда мы поженились, она все равно продолжала ему писать, письмо за письмом, и, наконец, я решила, что обязана написать Джону Билсу и сообщить ему, что его жена ведет себя недостойно - переписывается с женатым человеком - и что он, как муж, должен это пресечь. И вот в скором времени приходит письмо: она пишет ему, и, понимаешь, я в жизни ничего похожего не читала. Она пишет ему, что я донесла ее мужу, обзывает его последними словами и говорит: "Если бы я знала, что ты женишься на ней, я бы рассказала ей все, что я про тебя знаю, и будь уверен: ни одна женщина за тебя не пошла бы, если бы я рассказала все, что знаю. А теперь пусть получает тебя - на здоровье, потому что, как бы я ее ни ненавидела, я бы злейшему врагу не пожелала такого наказания".
Он принес домой это письмо и швырнул мне в лицо. "На, полюбуйся, - говорит, - будь ты проклята. Твоих рук дело. Так вот: я хочу сказать тебе, что ты сидишь на ее месте за моим столом потому только, что она от меня ушла, и можешь быть уверена: не уйди она, духу твоего бы тут не было... И я хочу, чтобы ты всю свою жизнь это помнила!"
Детка! Детка! Я была молодая и гордая, и если б ты знал, как обидно мне было слушать такие слова. Я встала и вышла на террасу и хотела тут же от него уйти, но я носила своего первенца, и дождь прошел только что, и я услышала запах цветов, роз, лилий, и кустов жимолости, и гроздьев винограда - он только-только начал поспевать, - и уже смеркалось, я слышала, как люди разговаривают на верандах, и уйти мне было некуда, я не могла от него уйти. "Боже мой! - я сказала. - Что мне делать? Что мне делать?"
- Вот... И тогда, как я тебе сказала, он стал ходить в салун Амброза Рейдикера и принялся пить, и Амброз рассказал, как ему мерещится Лидия: будто она вышла из могилы и преследует его. "Да, - сказала я, - и, может статься, он не так уж сильно ошибается".
"А потом, - Амброз говорит, - это еще не все, это еще полбеды. Однажды он приходит сюда и обвиняет Дана, что он китаец..." Ты, конечно, помнишь этого длинного желтого негра - Дан, он еще рябой был, и я думаю, что твой папа спьяну вообразил, что Дан - китаец... "Ну да, - Амброз говорит, - обвиняет Дана, что он китаец и что кто-то подослал его убить его и всякая такая штука. "А-а, проклятый! - говорит. - Я знаю, зачем ты здесь, но погоди, сейчас нам обоим будет крышка. Сатана тебя возьми! - говорит, понимаешь, так и сказал, - я из тебя душу выну", - говорит и смеется (Амброз говорит) таким безумным, жутким смехом, а потом, - он говорит, - хватает со стойки мясной нож и бежит вокруг бара за негром. Это какой-то ужас! - Амброз говорил. - Несчастный черномазый чуть не умер со страху, а ведь ничего худого не сделал ему, вы же знаете, - он мне говорит, - Дан мухи сроду не обидел. Вижу, что-то надо делать - ну, отняли мы у него нож, - говорит, - и я хочу его урезонить. "Да что ты, Вилл, - говорю, - что ты имеешь против Дана? Дан отродясь тебе ничего плохого не сделал".
А он мне в ответ: "Китаец он, видеть его не могу". Ну, рехнулся, и все тут, никаких резонов не принимает. "Да нет, - говорю, - Вилл, не китаец он. Ты же сам знаешь. Ты не первый год к нам ходишь, - говорю, - и знаешь Дана, и прекрасно знаешь, что никакой он не китаец".