XVI
Придя на следующий день на работу, я первым делом отправился в кабинет, который занимал в течение двух первых дней. Стола в нем больше не было. Я затворил за собой дверь, чтобы поразмыслить об этом. Исчезнувший стол теперь занимал место в гостиной Лормье, в этом не могло быть сомнений, Татьяна открыла Лормье нашу тайну, чтобы расположить его еще больше и придать себе весу. Другого объяснения я не видел. С тех пор как Келлеру влетело от президента за то, что меня держали на карантине, вновь поступавших в СБЭ - я в этом убедился лично - сразу же определяли в какой-нибудь отдел, хотя бы временно, и я был последним, кто занимал этот кабинетик. Сидя на единственном стуле, я на мгновение отдался мыслям о незнакомце, о котором немного подзабыл за последние недели, что не встречался с Татьяной.
Потом я спустился в подвал к Фарамону, чтобы получить обстоятельные разъяснения о случившемся. Он сидел в своей стеклянной клетке и уже стучал на машинке. Со времени нашей с ним первой встречи я несколько раз заходил к нему - не по служебным делам, а ради удовольствия отвлечься на несколько минут от атмосферы фирмы.
- Здравствуйте. Я увидел, что из комнаты № 23 забрали стол. Это вы распорядились?
- Да, я. Дней десять тому назад меня вызвал президент и сказал без всяких объяснений: "В кабинете № 23 ждет мой садовник. Пошлите к нему вашего подсобного рабочего, чтобы забрать оттуда стол и погрузить на машину". Вот и все. В пять минут дело было сделано.
Я не ошибся. В доме Лормье стоял именно стол-рукопись. Я попросил у Фарамона разрешения позвонить. Он оставил меня одного в стеклянной каморке. Сначала отыскал в справочнике телефон дома моделей Орсини.
- Алло! Дом моделей Орсини? Можно ли поговорить с господином Рафаэло? Спрашивает профессор Мартен.
- Сейчас посмотрю, на месте ли он.
Ждать пришлось долго. Мой взгляд невольно остановился на листке, вставленном в машинку.
"…Он замедлил шаг перед трибуной, и депутат от СФИО Форнье передал ему письмо, которое тот сунул в карман пиджака…"
- Алло! Господин профессор? Как я рад, как рад! Ах, профессор, дорогой, такой прекрасный сюрприз…
- Дорогой господин Рафаэло, я собираюсь выступить с сообщением в Академии наук и хотел сказать об этом Татьяне, но я не осмелился бы попросить ее к телефону без вашего любезного позволения.
- Как я взволнован! Академия! Как я горжусь! Сообщение! Это так громко! Профессор, дорогой, разве вы не знаете? Татьяна, наша очаровательная, наша столь любимая, она покинула нас уже месяц тому назад! Птица степей улетела! Ах, как грустно, господин профессор!
Итак, вопреки тому, что говорила Татьяна, не было никаких показов моделей за границей. Пока я обменивался с Рафаэло прощальными любезностями, меня как током дернуло. Рядом с машинкой лежал еще один листок с поправками и добавлениями, сделанными от руки, косым почерком. Единственное слово, вставленное на полях, было написано прямо. Очевидно, рука Фарамона лежала в тот момент так, что иначе писать было нельзя. Этой вставкой было слово "спокойно", и слово это с редкой отчетливостью всплыло в моей зрительной памяти. Я как бы увидел это самое слово "спокойно" во фразе, написанной незнакомцем на дне шестого ящика: "Если со мной ничего не случится, если я спокойно выйду из этой комнаты, я нарисую крест под столом между ящиками". Фразу эту, имевшую такое значение в рассказе, я перечитывал много и много раз, так что запомнил не только слова, но и детали почерка.
- Фарамон, - сказал я, подходя к месту, где хранились стулья, - вы скрыли от меня, что пишете.
- Когда выпадает минутка, я пытаюсь немножко рассеяться. Писать - это все равно, что путешествовать.
- Во всяком случае я прочитал один ваш великолепный рассказ, хотя рукопись довольно громоздкая. Одно замечание. Вы плохо изменяете почерк. Если бы ваши ящики попали не к президенту, а в руки генерального директора, у вас были бы большие неприятности, будьте уверены.
Изумленный Фарамон и не пытался что-нибудь отрицать. Он с беспокойством глядел на меня, переминаясь с ноги на ногу и как бы стесняясь своего длинного тела.
- Скажите, Фарамон, что на вас нашло? Вы не вправе вот так ни за что обвинять человека и наводить на него тяжкие подозрения. Так все-таки, что на вас нашло?
- Трудно объяснить. Должен сказать, что я всегда интересовался литературой и, несмотря на удовольствие, которое я в ней находил, она меня сильно разочаровала. Маркс и Фрейд, например, снабдили нас километрами истории, а простая литература никак не связывается с жизнью. Люди читают стихи Бодлера так, как приняли бы таблетку аспирина, а романы берут для того, чтобы уединиться в каком-нибудь устаревшем мире, в каком-то подобии искусственного рая. Вот почему я придумал себе прикладную литературу. Для меня литературный процесс начинается в тот момент, когда я заканчиваю произведение.
- Мне, знаете ли, литературные теории до лампочки. Зато я ясно вижу, что вы ни за что очернили Эрмелена.
- Я его не очернил. Мне довелось иметь с ним дело, и я начинаю разбираться в нем.
- Уж не хотите ли вы сказать, что ваш рассказ - это абсолютная правда?
- Вовсе нет. Мой рассказ вымышлен от начала и до конца. Но мне кажется, что я нарисовал довольно хороший портрет Эрмелена.
В свою очередь Фарамон расспросил меня про то, как я нашел ящики-рукописи, ключ и резиновую камеру за батареей. Все произошло, как он и рассчитывал. Радость переполняла Фарамона. Я ушел от него в половине десятого и направился в обход основных служб. Без четверти одиннадцать я находился в коммерческой дирекции "Электроники", просматривая почту, поступившую за последние сутки. Мое внимание привлекло письмо, которое означало полнейшую катастрофу для президента. Оно поступило из ССА - фиктивной компании, созданной Лормье якобы для экспорта в Швецию электронной техники. Вот его содержание:
"Стокгольм, 23.11.58.
Директору фирмы "Электроника".
Направляем вам чек на 57 000 крон в качестве выплаты вашей доли прибыли за октябрь.
С наилучшими пожеланиями…"
Письмо это было столь же абсурдно, сколь и приложенный к нему чек, ибо Лормье владел практически единолично всей ССА, а прибыль, по всей вероятности, переводилась на какой-нибудь личный счет, имевшийся у него в Стокгольме. Такое недоразумение могло быль лишь результатом нагромождения ошибок и нелепых действий кого-нибудь из новых служащих. Во всяком случае письмо раскрывало махинации Лормье и вместе с чеком было опасной уликой. Я притворился, что ничего не заметил, а лишь переговорил с заместителем директора Блуайе и выяснил, что Эрмелен утром уже был здесь и ушел в свой кабинет вместе с коммерческим директором Анжюбе. Не приходилось сомневаться, что Эрмелен уже направил чек в кассу. Единственное, что можно было попытаться предпринять, чтобы выиграть время, это добиться телеграммы из Стокгольма, которой бы чек отзывался в связи с ошибкой служащего. Чтобы не звонить через коммутатор, где этот звонок был бы зафиксирован, я пошел на почту на улице Бальзака. После долгого ожидания меня соединили, но я попал там на секретаршу-шведку, которая ничего не понимала по-французски, и я повесил трубку. Потом я позвонил еще раз, и когда после снова-таки долгих минут ожидания мне дали Стокгольм, никто трубку там не снял. Было уже без пяти двенадцать. Я хотел поговорить об этом с Одеттой и Жоселиной, но они уже ушли. Когда я выходил из кабинета, Эрмелен открыл дверь и пригласил меня зайти к нему. Он был один.
- Господин Мартен, вы отсутствовали почти час. Где вы были?
- Я выполнял поручение президента.
- Вы ходили на почту на улице Бальзака и звонили в Стокгольм.
- Вы шпионите за мной?
- Повежливее, грязная свинья. Я ловлю вас на горячем, а вы еще и наглеете?
- На каком таком "горячем", господин генеральный директор?
- Ваш звонок в Стокгольм безоговорочно доказывает ваше соучастие в афере с фирмой ССА. Но вы сами все расскажете.
- Господин генеральный директор, за время от двенадцати до половины второго я не обязан отчитываться ни перед кем.
- Сегодня вы обойдетесь без обеда. И это вам не в новинку, бандитское отродье! Голодранец! Вы обязаны своим положением на фирме лишь какой-то шлюхе, замолвившей за вас словечко президенту, но к этому вопросу у нас еще будет возможность вернуться. А сейчас выкладывайте все!
- Мне нечего вам сказать. Я ухожу.
Я направился к двери, но Эрмелен схватил меня за руку железной хваткой.
- Уберите руки. Вы же не собираетесь удерживать меня силой?
В глазах его светилось желание ударить, но он счел благоразумным воздержаться.
- Бегите, докладывайте Лормье. Мне плевать. Сегодня после обеда здесь будет президент голландской компании Ван дер Хельст. Мы обратимся в прокуратуру, и это не помешает другим акционерам поступить точно так же.
Я поехал на такси в Нейи. В пути я попытался подвести итоги. Лормье на этот раз попался. Самым неприятным мне казалось то, что он, очевидно, решил, что Эрмелен у него в руках из-за стола-рукописи, коего обладателем он стал. Но Фарамон уверенно заявил, что его рассказ вымышлен от начала до конца. Я же не представлял, как смогу рассказать об этом президенту. Если расскажу, то Фарамону конец, его выгонят из СБЭ. Я вошел в особняк президента, не встретив на пути никого, кроме слуги, которому уже не стал представляться. Поднявшись на второй этаж, я постучался в спальню и, не услышав ответа, толкнул дверь. Президент спал с раскрытым ртом. Расслабленное лицо его выглядело до странности искаженным, жирная масса стекла вниз, образовав между подбородком и воротником пижамы огромные фалды мертвенно-бледного цвета. При виде этого широкого, расплывшегося, аморфного лица казалось, что хозяин его начисто лишен какой-либо энергии, что в теле его теплится какая-то уменьшенная жизнь, пружины которой уже распрямились, и я плохо представлял себе его реакцию на опасность. Мне вдруг представилось, что он никогда больше не сможет противостоять угрозе перемены ситуации. Судно в этот раз стояло совсем рядом на маленьком столике и было наполовину заполнено красноватой мочой. Я испытал подлинный укол совести за то, что накануне отказал в помощи больному, который был уже всего лишь побежденным существом. После того как я легонько постучал его по плечу, он поднял веки и обратил на меня мутный взор сонных глаз. Потом пошевелил губами, как делают больные с иссушенным от жара ртом, и веки его вновь смежились. Но тут же вслед за этим он сел в постели, прислонившись к подушке, устремил на меня уже осмысленный взгляд и приказал говорить, поняв, что меня в его спальню привела какая-то опасность.
Я рассказал ему о письме и о чеке, о моих бесплодных попытках связаться по телефону с ССА и о вынужденном разговоре с Эрмеленом. Лормье слушал меня очень внимательно, а я в это время ловил себя на мысли, что становлюсь на его сторону в этом деле и полностью соглашаюсь на соучастие. Причем побуждало меня к этому не желание отомстить Эрмелену. Просто я катился по дорожке преданного служащего.
- Мартен, вы действовали прекрасно.
Эта похвала доставила мне живое, почти сладострастное удовольствие, к которому примешалось ровно столько стыда, сколько надо было, чтобы сделать его еще более острым.
- Господин президент, хочу напомнить, что в половине четвертого в СБЭ будет Ван дер Хельст.
- Я знаю, но вы не беспокойтесь, мы будем вовремя, - ответил Лормье, нажимая грушу звонка.
- И еще, господин президент. Вчера в маленькой гостиной рядом с вашей спальней я увидел стол с надписями из 23-го кабинета. Дело в том, что я много думал над этим и должен вам сказать: я абсолютно уверен, что это разгул чьей-то фантазии.
Лормье иронично кивнул, из чего я заключил, что он мне не верит. Вошел слуга и почти следом мадам Лормье. Президент распорядился приготовить теплую ванну, свежее белье и машину.
- У вас утром было почти 39, - заметила мадам Лормье.
Президент в ответ лишь свел брови. Я вышел вместе с мадам Лормье, которая, едва закрыв дверь, сказала мне тоном смирившегося человека:
- Мой муж попался, правда?
- Но в чем попался, мадам?
- Если уж он собрался ехать туда в таком состоянии, ясно, что дела его очень плохи. Рано или поздно это должно было случиться.
Я попытался успокоить ее, убедить, что речь идет только об интересах СБЭ, но она уже утвердилась в своем мнении. В словах ее, впрочем, не было и намека на какое-либо чувство досады на мужа. Видимо, она считала, что заслужила такое справедливое наказание.
- События развиваются слишком быстро. Ради детей я желала бы оттянуть это на несколько лет, но мы не жалуемся, а вы слишком добры, если сочувствуете нашему несчастью. Нет, не отрицайте, господин Мартен. Я хорошо знаю, что буржуазия прогнила. Я нашла этому лишнее подтверждение позавчера в газете садовника, которую он забыл в кладовке.
- А какую газету читает ваш садовник?
Мы подошли к лестнице. Перед тем как ступить на нее, мадам Лормье повернулась ко мне, и в ее печальных глазах мелькнул, как мне показалось, блеск желания.
- Он читает "Юманитэ". Но не говорите об этом мужу. Он, естественно, защищает гниль и ничего не поймет. А сейчас, когда все погибло, стоит ли его раздражать?
Я мог бы ответить ей, что состояние президента достигает пятидесяти, а то и ста миллиардов и что в любом случае ничто еще не потеряно, но я, очевидно, разочаровал бы ее. Она усадила меня за семейный стол, напротив себя, на место главы. Дети уже сидели. В ответ на мое приветствие Валентина поблагодарила меня улыбкой за перевод с латыни, и от этой улыбки меня переполнило счастье. Мадам Лормье извинилась за отсутствие закуски и за то, что мне приходится начинать обед прямо со второго.
- Муж хочет, чтобы они привыкали к грубой пище. Может быть, завтра им придется есть только хлеб, на который еще нужно заработать.
Я увидел, как потемнели лица детей и как они подняли на меня, пролетария, глаза, выражавшие почтительную тревогу. Это чувство вины у маленькой Беатрисы, которой недавно исполнилось десять лет, тронуло меня тем больше, что я помнил, как сам испытал это чувство, но из-за того, что был ребенком бедных родителей. Через несколько минут мадам Лормье вышла из столовой посмотреть, как там муж. Не считая приличным говорить с Валентиной о ее учебе, я спросил, бывает ли она в театре или в кино. Она весело усмехнулась, вероятно, предвкушая удивление, которое обязательно вызовет у меня ее ответ.
- Я не хожу ни в кино, ни в театр. Папа не разрешает, да и мама тоже.
- Но есть же пьесы и фильмы, которые можно смотреть всем юношам и девушкам.
- Возможно, но дело не в том, плохие они или хорошие. Родители запрещают нам ходить туда потому, что это будет отвлекать нас от занятий. Что вам сказать, сколько бы я ни старалась, а один Бог знает, как я работаю, а в результате - как была, так и остаюсь плохой ученицей. Хорошие оценки у меня только по поведению.
В ее тоне не было никакого притворства, никакого кокетства, и в этом неприкрытом признании своей посредственности не было и намека на вызывающие нотки, которые иногда звучат в голосе плохих учеников из богатых семей. Пока она говорила, я смотрел на ее прекрасное лицо с совершенными чертами и здоровыми зубами. Мне казалось, что ее разум направлен только на обыденные жизненные вещи и не находит себе пищи в поучениях Боссюэ или в трактатах по геометрии. Я был зол на Лормье за его упрямое стремление сделать из Валентины бакалавра.
- Я говорю о себе, но это касается и моих братьев и сестер. Им еще далеко до экзаменов на бакалавра, но в конце года у них будут переводные экзамены, с которыми может быть связано столько трагедий, столько всего страшного… А родители ни о чем другом не думают.
Вернулась опечаленная мадам Лормье и сообщила траурным голосом:
- Муж спустится через четверть часа, но он в таком состоянии!.. Что за безумная идея ехать туда! Я уверена, что он этого не переживет.
Никто не сказал, что нужно помешать отцу ехать, зная, что напрасно было бы пытаться противоречить его воле. Когда с овощами было покончено, хозяйка дома приказала дворецкому подавать сыр, и я заметил на лицах детей выражение изумления, затем веселости. И когда сыр появился на столе, глаза Валентины загорелись от непреодолимого желания съесть кусочек. После сыра были еще мандарины, и я смог заключить, что такой пир вовсе не соответствовал привычкам этого дома. За столом уже ощущалось определенное веселье, и несмотря на увещевания матери, младший из сыновей - Рено - не смог удержаться от взрыва смеха, а за ним засмеялась и Беатриса. Когда в столовую вошел Лормье, сопровождаемый слугой, который, очевидно, боялся, что хозяин вот-вот рухнет на пол, все словно оцепенели. Он был бледен как полотно, страшен, глаза его блестели и, казалось, ничего ясно не видели, рот скривился книзу от усилия, которое он совершал над собой. Дышал он прерывисто, внешне он почти не отличался от того Лормье, которого я застал сегодня в спальне. Он тяжело присел у края стола, рядом со мной, пытаясь отдышаться и глядя на детей воспаленными глазами.
- Валентина, сколько за латинский перевод?
Это был не тот перевод, что я делал накануне, а другой - тот, который она сдала учителю неделей раньше и получила сегодня.
- Пять, - пролепетала Валентина.
Под взглядом отца эта красивая девушка съежилась, плечи ее упали, а молодая грудь поникла в складках свитера.
- Пять из двадцати! Куда как хорошо! - возмутился Лормье. - Посмотрите-ка на эту дуру! И с такими вот оценками ты собираешься в июне…
Приступ кашля остановил поток его нотаций. Все еще кашляя, он ткнул пальцем в Рено.
- Рено, - вместо него произнесла мадам Лормье, - сколько тебе поставили за домашнее задание по французскому?
- Пять с половиной, - робко промолвил несчастный Рено, убитый своей никчемностью.
Полбалла преимущества над сестрой, должно быть, показались Лормье иронией судьбы. Он разразился ужасным смехом, от которого лицо его перекосилось, а шея затряслась волнами жира над воротничком. У меня от вида этих четырех неучей, дрожавших от отцовского гнева, сжалось сердце, и я мысленно пожелал, чтобы смех этот задушил его, чтобы он тут же и издох.
- Пять с половиной! Ха, ха, ха! Пять с половиной! Все вы тупицы! Бездари! Что вас ждет в жизни? Хотите работать продавцами? Чернорабочими, дворниками?..