На этом он выдохся и жестом показал, что больше тут нечего добавить, что остальное он оставляет на следующий раз, когда к нему вернутся силы и он сможет вволю их пропесочить, заставить поползать перед ним на коленях. Наступило долгое молчание, которое нарушало только его прерывистое свистящее дыхание. Дети сидели прямо, не шевелясь, опустив глаза в тарелки. Лормье тронул меня рукой за колено:
- Мартен, вы занимались поисками учителя для этих четырех оболтусов?
- Да, да. Мой брат собирается жениться, и ему нужно срочно заработать денег.
- Он может заниматься с ними ежедневно с четырех до восьми. А по четвергам и воскресеньям - с восьми утра до восьми вечера.
Настало время детям уходить в лицей. Бедные неучи встали, и я получил возможность насладиться элегантностью Валентины, линией ее живота и бедер, длинными ногами, достигавшими, казалось, ее шеи. Один за другим дети подходили поцеловать отца, и он с нежностью прижимал их к себе, при этом во взгляде его было столько отчаяния и такое желание надежды, что меня просто проняло до костей. Я сразу же проникся глубоким сочувствием к этому богатейшему человеку, который, утратив веру в будущее богатства и своего класса, переживал чисто отцовскую тревогу, надеясь все-таки, что к его дипломированному потомству перейдет хоть что-то из роскоши и преимуществ его жизни миллиардера.
Мы приехали в СБЭ в четверть третьего. Несмотря на то, что в кабинете было очень жарко, Лормье дрожал от озноба, но тем не менее снял и пальто, и шарф. Пока Одетта звонила Эрмелену, чтобы пригласить его к президенту, я направился к выходу, однако Лормье приказал мне и Одетте остаться. Выглядел он теперь еще хуже, чем дома, и я боялся, что силы покинут его, когда придется говорить с Эрмеленом. Внезапно глаза его выпучились, он поднес руку ко рту и едва успел донести до туалетной комнаты то, что пошло у него назад от выпитого перед уходом из дома настоя. Как только он вернулся и сел в свое кресло, в кабинет впустили Эрмелена. Лицо его просто светилось от уверенности и удовольствия. Видя жалкое состояние Лормье, он полностью уверовал в близящийся триумф и не смог сдержать улыбку дикой радости.
- Господин президент, я не ожидал увидеть вас сегодня. Рад, что вы выздоровели быстрее, чем ожидали сами.
- Благодарю. Я пришел поговорить с вами о чеке за поставку товара в Швецию. Присаживайтесь.
Эрмелен сел, как обычный посетитель, в нескольких шагах от стола президента. Мы с Одеттой уселись в конце стола, друг против друга, причем мне показалось, что она была полностью в курсе махинаций ССА.
- Я не смел надеяться на ваш приход, господин президент. Мы сможем вместе с вами уточнить несколько моментов, оставшихся неясными, несмотря на признания Мартена.
Мою попытку протестовать остановил взгляд Лормье.
- Перейдем же к фактам, - продолжил Эрмелен и начал пространно излагать то, что подразумевалось под "делом ССА". Он называл цифры, даты, останавливался на некоторых совпадениях в ошибках разных служб и пытался делать выводы. Лормье, осевший в своем кресле, никак не реагировал, и вид этого разбитого человека, казалось, онемевшего от ужаса, удивительнейшим образом придавал уверенности Эрмелену.
- И что же вы намерены предпринять? - спросил Лормье, когда тот умолк.
- Я выложу все, - агрессивно ответил Эрмелен. - Сейчас сюда приедет Ван дер Хельст, и мы, естественно, известим его.
- Дорогой друг, вам лучше забыть об этой истории, от которой у некоторых людей могут быть неприятности.
- Ну и что ж? Пусть будут.
- Господин Эрмелен, прошу вас, не будьте злее, чем вы есть на самом деле.
- Теперь меня ничто не остановит, даю вам слово чести. Я пойду до конца.
Эрмелен чеканил слова и как бы отбивал такт рукой. Лормье вздохнул, медленно повернулся в кресле и устало спросил:
- Скажите, господин Эрмелен, вы помните, что должность генерального директора была предложена вам благодаря мне?
- У меня были все основания получить ее. И вы сами видите это сейчас.
- А знаете ли вы, почему я остановил свой выбор на вас? Нет, вам не догадаться. Потому что меня устраивало, чтобы должность генерального директора занимал дурак.
- Теперь, когда я имею в руках такие сведения, ваше мнение мне безразлично, - отпарировал Эрмелен. - Однако я требую вежливого обращения.
Лормье начинал вести себя вызывающе. Он, разумеется, рассчитывал на оружие, которым в его глазах был рассказ незнакомца. Я хотел предупредить его еще раз, но он вдруг выпрямился и резким, едким голосом заговорил:
- Эрмелен, когда Мартена поместили в кабинет 23, ему пришло в голову вытащить ящики стола, и на нижней стороне этих самых ящиков он прочитал рукописные признания юноши, который находился в этом же кабинете до него.
Этого-то я и боялся, да к тому же он и меня впутал. Я чуть было не сказал ему, что он заблуждается.
- Теперь этот документ у меня дома. Ознакомившись с ним, я провел детальное расследование и теперь знаю все, что случилось с юным Раулем Дюдеваном. Я могу сделать так, что вас арестуют еще до трех часов. Достаточно одного звонка.
- Господин президент! - вскричал Эрмелен испуганно, становясь бледнее, чем Лормье.
- Просите прощения за вашу наглость, Эрмелен. На колени!
Эрмелен встал, показывая всем видом, что отказывается подчиниться. Потом подумал, и полагаю, только наше с Одеттой присутствие помешало ему выполнить приказ. Он приблизился к столу с намерением вступить в переговоры, получить прощение на почетных условиях, но перед ним была стена.
- Становитесь на колени и говорите: "Господин президент, прошу прощения за мою наглость".
Эрмелен пытался протестовать, умоляюще сложив руки, ссылался на свой возраст, на свою должность, на прошлые заслуги, на свою почтенность, на орден Почетного Легиона.
- Ну что ж, вы сами этого хотели, - произнес Лормье и протянул руку к телефону.
Эрмелен рухнул на колени. Сложенные в умоляющем жесте руки делали это зрелище невообразимо тяжелым. Лормье встал с кресла, чтобы лучше видеть.
- Господин президент, прошу прощения за мою наглость.
- Хорошо, встаньте и убирайтесь отсюда, мерзкая личность.
Я отвернулся, чтобы не видеть, как уходит Эрмелен, но заметил отвратительную ухмылку Лормье-победителя - он навсегда вывел из строя своего противника.
После его отъезда я вышел на улицу. Падал небольшой снежок, но тут же таял. По мере того как я шел, настроение мое улучшалось, но мне предстояло теперь все разузнать о Рауле Дюдеване, при одном имени которого, брошенном Лормье, Эрмелен оказался припертым к стенке. Мне казалось удивительным и даже невероятным, что какое-нибудь частное сыскное агентство смогло все раскопать. На самом же деле детективам, вероятно, удалось выяснить только имя Рауля Дюдевана, и Лормье, вооруженный одной этой уликой, блефовал, чтобы уложить Эрмелена на лопатки. Во всяком случае на совести генерального директора наверняка было какое-то черное дело, может быть, даже преступление, и оставалось лишь изумляться, как Фарамон смог быть таким убедительным в своем рассказе, не приведя никаких точных деталей, которых, впрочем, у него и быть не могло. В общем, прикладная литература дебютировала с достаточным блеском. Фарамон изложил мне в двух словах фабулу своей новой рукописи, несколько строчек из которой я прочитал, когда звонил от него Рафаэло. Речь шла о плане уничтожения правительства. Вечером в ресторане кто-то подкладывает бомбу под стол министра. К несчастью, политическая ситуация развивалась так, что операцию эту провести стало невозможно, и Фарамон продолжал свою работу лишь для того, чтобы поупражняться. Можно было, впрочем, надеяться, что когда-нибудь и эта рукопись пригодится. Я предавался таким размышлениям на улице Боэси в толпе прохожих, когда взгляд мой остановился на длинной низкой машине цвета зеленого миндаля, остановившейся в пятидесяти метрах. Это был то ли "ягуар", то ли "идея" - я в них не разбираюсь, - короче говоря, потрясающая тачка. Дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышла Татьяна. На ней было светлое меховое манто. Она пересекла улицу и вошла в художественный салон, а я свернул в переулок.
Вечером, как мы и договаривались, я отправился на улицу Эжене Карьера. Возле дома у тротуара стояла зеленая машина. Мне открыла Татьяна, одетая в полотняную рабочую блузу. Она поцеловала меня с обычной страстью. Я вел себя как ни в чем не бывало.
Татьяна пристально посмотрела на меня, желая убедиться, что я ничего не знаю, но не стала ни о чем спрашивать, сознательно избегая разговоров о ее новой жизни. Она повела меня за собой на кухню, и от запаха готовящегося жаркого меня охватили меланхолические чувства, а Татьяна сняла трусики и открыла духовку, чтобы взглянуть на мясо. Потом она подняла юбку и привлекла меня к себе, говоря хриплым голосом, что любит меня. "Иди ко мне…" Все это было прекрасно, но на мне тоже были трусики - этакого лабиринтного типа, которые гений англосаксов отправил завоевывать мир, чтобы навсегда покончить с просторными трусами нашей юности, оставлявшими за нами свободу действий в самых сложных ситуациях. Татьяна начинала нервничать. Я спросил, дома ли ее мать. Да, она как раз разговаривает с Жюлем Бувийоном в столовой. Они могли в любой момент зайти на кухню. Я хотел сказать, что не очень спешу, что сначала мы поужинаем, а потом немного побеседуем в ее спальне. В общем, я был готов согласиться, но взял себя в руки и слегка отстранился. И все же к сердцу моему подступила горечь, когда ее красивые ноги скрылись под юбкой.
- …Володя, как давно я вас не видела. Когда Татьяна разъезжает по своим Америкам, вы носа сюда не кажете. А я ведь о вас часто думаю. Мне хотелось рассказать вам о России, об одном парне из нашего дома - Ильюшке. Он любил дочь богатого конезаводчика и убил себя от отчаяния. Ее звали Машенька.
- Мама, не задерживай Мартена, - прервала ее Татьяна. - Он торопится. Его невеста заболела.
Она сделала ударение на слове "невеста" и окинула меня жестким, почти презрительным взглядом. Соня удивилась, но я не стал отрицать.
- Значит, ты женишься, мой мальчик, - произнес Жюль. - Правильно. Надо познать до конца убожество людей. Моя жена ушла от меня с городским полицейским через месяц после свадьбы. Я пытался страдать, но не смог. Надеюсь, тебе это удастся лучше, чем мне. Во всяком случае я хотел бы, чтобы еще до женитьбы ты прочитал мою книгу. Я ее давал Монкорне, моему приятелю. Он читал ее три недели и ничего не понял. Боюсь, что и другим это не дано, настолько в книге много мыслей. Но ты - ты должен понять. Приходи ко мне в гости, в Китовый тупик. Спросишь Жюля Бувийона.
- Непременно зайду в одну из суббот.
Я попрощался и вернулся домой, где меня не ждали. Еще в прихожей я услышал громкие голоса, доносившиеся из столовой. Там спорили о том, где будет спать Лена, переехавшая к нам сегодня днем. Носильщик не желал делиться своим диванчиком в столовой, утверждая, что не сможет сомкнуть глаз, если кто-то будет спать с ним рядом.
- Ты, Валерия, можешь спать с братом на его кровати, если он не против. А нет, так Лена будет спать с ним.
- И тебе не стыдно? - воскликнула Валерия. - Ты можешь просто так заставить твою жену спать с твоим братом? Никогда не видела более безнравственного типа. Какой стыд!
- Ты боишься, что Лена… с моим братом… Ну и что? Мы с Леной любим друг друга, этого достаточно. Что же до остального, то все мы знаем, что в любой момент всякое может случиться. А ты, Лена, как думаешь?
- О, я на все согласна, лишь бы никого не стеснять, - ответила Лена с красивым немецким акцентом.
- Вот это да! Такого нигде больше не увидишь! Ну чистые тебе жидомарксисты! Никаких тебе принципов, ничего! Никаких тебе тормозов! Коммунизм в постели! Но этому не бывать, пока есть такие, как я - не евреи и не черномазые! Я покажу вам, что такое французские нравы и что такое французские традиции! Никаких шуток!
Тут я вошел в столовую. Я хотел предложить простое решение - такое, которое никого бы не стесняло и не оскорбляло бы французские нравы. Валерия и Лена могли бы спать на большой кровати, а я перешел бы на медную. Валерия сухо отказалась. Она не выносит запаха другой женщины, когда у той месячные. Мне пришлось уступить и согласиться пустить Валерию на мою кровать за неимением другого способа разрешить проблему. Я был тронут тем, что Мишель с таким спокойствием мог предложить любимой женщине спать со мной. Его принципы были мне чужды, но нынешнее поведение вынуждало меня избавиться от некоторого к нему недоверия, оставшегося у меня от его отношений с Валерией до тех памятных событий, после которых я угодил в тюрьму.
Засыпая рядом с Валерией, я попытался вызвать в своем воображении образ Валентины, но обнаружил, что ее вчерашнее очарование исчезло, и моя большая любовь улетучилась.
XVII
После победы над Эрмеленом настроение главы фирмы улучшилось. В разговорах, которые он вел со мной, как правило, когда все начинали расходиться по окончании рабочего дня, ему случалось даже выглядеть оптимистом. В приходе де Голля он видел возможность взять в руки социализирующую свору, отточить чувство собственности и укрепить чувства эгоистические. Де Голль начинает переговоры с алжирцами, возвращает во Францию сотни тысяч военных, обрушивающихся на компартию и стирающих ее в порошок. Десантники и иностранный легион творят чудеса. Просвещенные хозяева вводят в правления предприятий генералов и сокращают чуть ли не вдвое зарплату работников, в результате чего французские товары завоевывают мировые рынки. Крупные промышленники и банкиры начинают вплотную заниматься сельским хозяйством, перекраивают и скупают все земельные угодья, производят дешевое зерно, овощи, фрукты и наводняют ими Европу и Англию. Забастовки запрещаются (как за железным занавесом, говорил он весело), а детей бедняков воспитывают в духе любви к религии, и от всего этого перед Францией открывается перспектива долгих веков благоденствия и величия.
Но еще больше, чем поражение Эрмелена, оптимизм Лормье подогревала перемена, происшедшая с его детьми. Оказавшись ни с кем не сравнимым педагогом, Носильщик помог им раскрыться, особенно Валентине, и теперь никто не сомневался, что она в июне сдаст экзамены на бакалавра. Лормье источал нескончаемые похвалы в адрес моего брата и каждую неделю повышал ему жалованье.
- Как по-вашему, - спросил он меня в один из вечеров, - он будет доволен, если я выхлопочу ему орден Почетного Легиона?
Я отговорил его, сославшись на скромность молодого учителя. Переполненный благодарностью, Лормье выдал ему премию в сто пятьдесят тысяч франков, которую Мишель поделил между Леной и Валерией, не оставив себе ничего. Валерия купила костюм, туфли на "гвоздиках", еще одни туфли на каждый день, деревянную ложку для жаркого, о которой она давно мечтала, а мне подарила фиолетовый галстук, и я, чтобы не обижать ее, время от времени надевал его. Я спрашивал у Мишеля, как ему удается расшевелить его четырех лодырей, на что он давал простые ответы: "Я их смешу" или "Я даю им расслабиться". В один из четвергов после обеда я повез в Нейи документ для Лормье, который собрался ехать к нотариусу в Сен-Жермен-ан-Лэ. Я передал ему бумагу, когда он садился в машину, и он предложил пройти к детям в классную комнату. Мадам Лормье проводила меня до лестницы.
- Мсье Мишель запретил нам заходить к ним - и мне, и мужу. Туда допускают только мужнина брата, и он навещает их довольно часто. Мсье Мишель считает, что у него есть педагогические способности, хотя я об этом не подозревала. Сейчас сами убедитесь. Он как раз там.
Когда я вошел, четверо школьников, сидевших на полу спиной к двери, следили за цирковым представлением в исполнении их дядюшки и Мишеля. Министр был в розовой клоунской шляпе, а на сером пиджаке его красовался розовый женский пояс для чулок, что, впрочем, не отразилось на элегантности Лормье-младшего. Мишель же, затерявшийся в пиджаке и ботинках Лормье, загримировался при помощи огромного накладного носа и рыжего парика. Номер, видимо, подходил к концу.
- Нет, мсье Огюст, - говорил министр, - у вас плоскостопие.
- У меня плоскостопие, мсье Феликс?
Но глядя на огромные башмаки Лормье, действительно казалось, что у мсье Огюста плоскостопие.
- А у вас нет плоскостопия, мсье Феликс?
- Нет, мсье Огюст, у меня высокий подъем. К тому же у меня сильный удар.
- Нет, мсье Феликс, у вас не может быть сильный удар.
- Не может? У меня? Станьте-ка вот здесь, мсье Феликс.
Мсье Огюст подвел мсье Феликса поближе, отступил на шаг и со словами "а я говорю вам, что у меня очень сильный удар" с размаху ударил мсье Феликса ногой под зад, от чего тот растянулся на ковре. Мсье Огюст наступил ему на спину и спросил:
- Так как же, сильный у меня удар?
У детей тряслись от смеха плечи, но они зажимали себе рот платками, чтобы приглушить хохот. Артисты сняли свой маскарад и уселись на стулья, и тут же дети обступили Мишеля и стали делиться впечатлениями о только что увиденном. Младшие - Беатриса и Рено - забрались к нему на колени, обнимали его, прижимались к нему щекой. Жан-Жак и Валентина положили руки ему на плечи и говорили, пожирая его глазами. На меня никто, кроме министра, не обратил внимания.
- Они видят только его. Я должен был бы обидеться, но от этого чуда я испытываю не меньшее счастье. Какой прекрасный человек!
Для меня самого Мишель открывался с новой стороны. Я начинал постигать легенду о Носильщике.
- Чем теперь займемся? - спросил министр у Мишеля. - Полчасика танцев?
- Нет, - ответил Мишель, посмотрев на часы. - Этот час будем заниматься историей. Темы: революция, законодательное собрание.
К моему удивлению, эти варварские слова не только не повергли школьников в уныние, а напротив, были встречены как объявление об очередном развлечении. Мишель считал, что младшим полезно присутствовать на уроках старших и наоборот. Поэтому все четверо сидели на всех занятиях, и это им, как видно, нравилось. Я и сам хотел бы слушать его уроки истории. Мишель не только понятно рассказывал, он проигрывал все события, да так, словно в нем одном сидело не меньше двух десятков артистов. До этого дня история вообще и история Революции виделись мне как нечто плоское, но сейчас, в его исполнении, она стала рельефной, объемной. Написав на доске дату, он отправился в Законодательное собрание, произнес импровизированную речь за Верньо, потом перешел к фельянам, обратился к Лафайету, ответил за него, перебрался в Тюильри, изображая по очереди короля, королеву, наследного принца, потом переехал на другой берег реки к Кордельерам, выслушал приветствие Люсьена Лормье, снова переехал через Сену, чтобы попасть в Пале-Рояль. Его ученики, изображавшие то народ, то гвардейцев, то Национальное собрание, знали, что, пройдя три шага влево, он попадет к якобинцам, а сделав четыре шага вперед, войдет в городскую ратушу. Ему явно удалось увлечь их. Поэтому я с сожалением покинул эту компанию, не дождавшись конца урока. Мадам Лормье тактично спросила о моих впечатлениях, и я не смог удержаться от похвал в адрес Мишеля и министра.