Случались тут свары из-за должностей, а также любовные драмы. Подобно тому как сильный прилив захлестывает мол, события эти внезапно выходили за рамки газетных столбцов и поглощали всю редакцию. Чья-то супруга стреляла в редакционной комнате из револьвера. Один репортер едва не отправился на тот свет, так как жена пыталась отравить его. Патрон однажды получил пощечину от своей благоверной в присутствии всей редакции. Он принял эту пощечину, не вымолвив ни слова, что доставило большое удовольствие всем сотрудникам, трепетавшим перед ним. А однажды мы заперли в туалете своего коллегу - того самого, который таскал с собой "Ларусс", - пока наш душка фотограф развлекался с его женой в кладовке архива. Как это ни странно, в нашем журнале бурлили все страсти, кроме политических. Фашисты, укрывшиеся тут в ожидании лучших времен, и леваки, которых тогда еще не называли гошистами, сидели бок о бок за большим редакторским столом, и каждый твердил про себя: идеи идеями, а зарабатывать на хлеб надо.
В ту пору Жан-Клод был совсем молодым и очень хрупким на вид юношей. Таким он умудрился сохраниться надолго, но в те годы он и в самом деле был очень хрупкий. И тем не менее он пил уже тогда. Однажды ночью Жан-Клода попросили к телефону как раз в тот момент, когда он, покинув редакцию, отправился в бар вместе с Малокаром, странным субъектом, которого в редакции прозвали Мелекасом, - бывшим плотником. Мы его открыли, когда он ставил фанерные перегородки в радиобудках, - оказалось, что у Малокара неплохо подвешен язык, и мы, забавы ради, определили его в хроникеры. Я снял трубку. Говорила мать моего приятеля:
- Я очень беспокоюсь. Жан-Клод забыл взять плащ. Как бы он не простудился по дороге домой.
Да, в те годы он еще был ребенок, и мать волновалась, что он слишком легко одет.
- Не беспокойтесь, мадам, - ответил я, - по-моему, дождь кончается, и сегодня совсем не холодно.
- Может, мне все-таки подскочить на такси и завезти ему плащ?
- Да нет, не стоит.
Не мог же я сказать ей, что если что-либо этой ночью и грозит ее сыну, то отнюдь не несколько капель дождя, а потасовка или еще что-нибудь похлеще, потому что Мелекас, напоминавший мне Купо из "Западни" (настолько, что я иной раз поглядывал на его живот - не подпоясан ли и он красной фланелью), был свирепый малый и нередко затевал со своими дружками драки.
Однажды он вернулся в редакцию, согнувшись в три погибели, и, остановившись перед столом, за которым мы прилежно трудились, расстегнул брюки. Мы увидели, что низ живота у него в синяках.
- Я подрался с негром, которого обозвал черномазым.
- Ну что ж, пеняй на себя.
- Но почему? Люди просто разучились понимать шутки!
- Ты пьяница и задира - в этом все дело.
Мне казалось, что и у Жан-Клода, когда он выпьет, тоже появляется желание задирать других. Он становится похожим на молодого петушка. А его мама беспокоится по поводу забытого дома плаща! Бедняжка!
Однако все, что я здесь рассказываю, уже теряется во тьме времен. Вскоре Жан-Клод покинул нашу комнату и редакторский стол.
Незадолго до моего отъезда на Олимпийские игры мне позвонила Милдред Планкет, главный редактор крупного международного журнала, еще более великосветского, чем "Вог" и "Харперс Базар", вместе взятые. Она сообщила, что от их журнала на соревнования едет Жан-Клод, и попросила меня зайти. Журнал принадлежал тому же тресту, что и газета, где я сотрудничал, так что Милдред Планкет в некотором роде была и моим начальством, хотя я ни разу не удостоился чести печатать свои репортажи на глянцевой бумаге ее журнала.
Секретарши пропустили меня в ее огромный кабинет - весь белый. Она стояла среди всего этого великолепия, немолодая дама в розовом костюме от "Шанель", и, слегка наклонив треугольное личико, ожидала, пока я приближусь. Она провела меня в угол, где стояли два больших кресла, обтянутых белой кожей. Когда я уселся в одно из них, она подошла к другому и опустилась, вернее, изящно, словно птичка на жердочку, присела на подлокотник, явно демонстрируя тоненькие и стройные, очень красивые для женщины ее лет ножки в открытых туфельках, носки которых едва доставали до пола.
- Вы большой друг Жан-Клода Каде.
Я очнулся от мечтательности и поспешил привести утверждение Милдред Планкет ближе к истине. Не очень большой друг, а просто друг или даже, скорее, приятель, во всяком случае, давний знакомый.
- Надеюсь, вы с ним не в ссоре?
Я возмутился. Мыслимое ли дело - поссориться с Жан-Клодом!
- Вы же отлично знаете, - сказал я, - что его можно только любить.
- Не правда ли? Я хотела увидеться с вами, чтобы попросить вас присмотреть там за ним.
Она слово в слово повторила то, что сказала мне его бывшая жена Сюзанна. Как некогда его мама, все женщины непременно хотели опекать моего приятеля. А Жан-Клод, не расстававшийся со стаканом вина, явно не нуждался в них.
- Обещаю вам, Милдред.
- В особенности мне хочется, чтобы вы позаботились о статье, которую я ему заказала. Не стесняйтесь напоминать ему об этом. Вы прекрасно знаете, что он всегда работает из-под палки. Могу я на вас положиться и надеяться, что он напишет статью в срок?
Даже Милдред Планкет, которая была деловой женщиной, беспокоилась о Жан-Клоде!
Мне надлежало прибыть на место за два дня до официального открытия соревнований. На следующий день после моего визита к Милдред я сел в самолет, затем пересел на "кукушку", которая потащила состав к горнолыжному курорту, где состоится торжественное открытие Игр и зажгут олимпийский огонь. Стояла морозная погода. Зима в этом году была особенно суровой.
Пресс-центр разместили в двух больших отелях в середине Олимпийской деревни. Они стояли по обе стороны главной улицы и были соединены подземным переходом, чтобы люди не простудились, перебегая из одного здания в другое. Каждому журналисту выделили номер в одном из этих шикарных зданий, где, помимо всего прочего, имелись столовые, просторные редакционные помещения, уставленные столиками с пишущими машинками, ящичками для корреспонденции и всяческой литературой - коммюнике, проспектами, приглашениями, - непрестанно выпускаемой оргкомитетом Олимпийских игр. Здесь же находился и зал с телефонными кабинами, которые обслуживали хорошенькие телефонистки, владеющие несколькими языками; отсюда можно было позвонить в любую точку земного шара, разумеется, будучи аккредитованным. Помимо этого, здесь были бары, большие и маленькие, тихие и такие, где играл оркестр. У себя в номере я обнаружил набор рекламных сувениров: шейные платки, значки, шоколад и бутылочку ликера, настоянного на душистых альпийских травах. Аромат этот всегда наводил меня на мысль о Клоде Ане, если верить "Исповеди", несчастном сопернике Жан-Жака Руссо, - он погиб, собирая в горах травы, хотя мне кажется более вероятным, что к его кончине причастен незадачливый любовник мадам де Варане. А когда я вспоминаю Клода Ане, мне тут же невольно приходит на ум писатель, взявший его имя в качестве псевдонима, - автор романа "Ариадна, русская девушка", которым я зачитывался в юности, тем более что в моем представлении Ариадна отождествлялась с русской студенткой, приехавшей из Александрии, - героиней моей мечты. А когда я думал об этом писателе, я вдруг почему-то вспоминал о моих соседях, тоже русских, которые жили рядом со мной на улице Гобелен и до войны часто встречались с этим писателем в кафе на Монпарнасе. А улица Гобелен…
Будь я писателем, как Жан-Клод Каде, вместо того, чтобы мечтательно переходить от одной ассоциации к другой, я написал бы по рассказу о каждом из этих дорогих воспоминаний.
Однако меня ждала работа. Надо было разместиться в номере, устроиться, хорошенько осмотреться, составить расписание передач моих репортажей в Париж. Поэтому я не сразу нашел время заняться Жан-Клодом. Впрочем, он, наверное, еще не приехал. Мой напарник также пока не явился. Дело в том, что я не спортивный комментатор. Мне поручили передать атмосферу Олимпийских игр: вести светскую хронику, описывать разные забавные случаи. А сотрудник спортивной редакции нашей газеты приедет сюда, чтобы комментировать уже сами соревнования.
Пресс-центр быстро заполнялся, и курортный городок тоже. Все вокруг запестрело яркими красками: олимпийские кольца, флаги, разноцветные неоновые огни, пешеходы в красных, зеленых, синих, желтых костюмах, словно это они должны были создавать пейзаж. Все нацепили щедро розданные членам делегаций значки, которые тут же стали предметом оживленного обмена и коллекционирования.
На северном склоне горы возвышалось сооружение, напоминавшее собор, - лыжный трамплин, который был виден отовсюду. Дорожка разгона была словно шпиль, устремленный в небо, а склон приземления, описывающий плавную кривую, служил нефом. С наступлением темноты залитый светом гигантский трамплин сверкал белизной и был похож на грациозно изогнутую лебединую шею.
Вначале я часто ходил на маленький вокзал с единственной платформой, открытой всем ветрам, и здесь ожидал прибытия поездов, чтобы отметить появление важных особ - принцев, миллиардеров, кинозвезд, - из-за гололеда добираться сюда на машине было небезопасно.
Как-то после полудня я увидел среди знаменитостей Жан-Клода Каде, который сошел с поезда, держа в руке дорожную сумку, все такой же худенький и хрупкий, словно подросток. Но как он изменился, если посмотреть на него вблизи! Изможденное лицо стало одутловатым и покрылось морщинами, волосы поредели. Теперь он носил очки. Он был слишком легко одет: в светлом плаще, под которым виднелся тонкий бежевый свитер. Заметив меня, Жан-Клод, казалось, обрадовался.
- Скорей пошли отсюда, в городе теплее.
И вокзал, и платформа, и поезд казались игрушечными, но здесь, в горах, и в самом деле было слишком холодно. Мы стали вместе спускаться к пресс-центру.
По дороге нас обогнал необычных габаритов автомобиль старой марки с открытым верхом. В нем сидело четверо или пятеро парней, тоже необычных габаритов, и эти молодцы во все горло орали песни. Водитель, нажимал на клаксон, и звучал марш из фильма "Мост на реке Квай".
- Это гоночный "бентли" тридцатых годов, - сказал Жан-Клод. - Видел, какая у него высокая подвеска? "Бугатти" ему по ступицу!
- Судя по всему, эти парни не иначе как хоккеисты или экипаж бобслея.
Все пассажиры "бентли" были в лисьих шапках с хвостом. Один из них носил большие усы. Как только машина исчезла в конце улицы, пестрая толпа тут же снова запрудила шоссе. Миновав антикварные, меховые и ювелирные магазины, мы приближались к роскошным отелям, похожим на дворцы в стиле рококо.
- Где это мы находимся, в Биаррице или Довиле? - спросил Жан-Клод. - Во всяком случае, не на горнолыжной станции!
- И к тому же - в этом ты мог убедиться собственными глазами - не выпало ни одной снежинки. Чтобы привезти снег и разбросать по трассе, мобилизовали целый полк солдат.
- Зачем? Я прекрасно обхожусь без снега.
Наконец мы добрались до пресс-центра. Войдя в помещение, Жан-Клод был вынужден протереть запотевшие очки.
- Тебе здесь понравится, - сказал я. - Тут все очень предупредительны.
Я помог ему выполнить некоторые формальности и проводил до дверей номера на пятом этаже. Мой находился в этом же здании, только на третьем. Поставив сумку, Жан-Клод предложил:
- Пошли выпьем за встречу?
- Не теперь. Я должен сейчас звонить в Париж.
- Я и забыл, что ты у нас трезвенник, - сказал он с вызовом.
- Не болтай глупостей. Увидимся немного позже. Ты хочешь присутствовать на церемоний открытия?
- К чему мне идти на церемонию открытия с типом, который не желает выпить со мной? И вообще зачем мне смотреть эту церемонию?
- Ну тогда оставайся в тепле, у себя в номере. Фантазии тебе не занимать, иди себе и преспокойненько пиши статью, нисколько не заботясь о том, что происходит вокруг.
- Думаешь, мне охота писать…
Я не поддержал этого разговора. Спустившись в редакционную комнату, я достал из кармана черновик статьи и, наскоро дописав ее, направился в зал с телефонными кабинами. У телефонистки, к которой я обратился, были длинные волосы и большой ярко накрашенный рот. Я усмотрел в ней сходство с Джоан Кроуфорд. А когда она произнесла в трубку несколько слов, я был окончательно пленен - так восхитили меня движения этого большого рта.
Возвращаясь через редакционную комнату, я увидел своего коллегу, который только что прибыл. Симеон Олетта, брюнет с вьющимися волосами, всегда старался подчеркнуть свое положение, словно боясь, как бы его, спортивного комментатора, не приняли за какого-нибудь заштатного репортера. Кстати и некстати он вставлял, что был когда-то университетским чемпионом по прыжкам в воду, подчеркивая слово "университетский". В его присутствии я был ужасно скован, боясь, что, сам того не желая, ляпну что-нибудь такое, что может его задеть, и в результате держался как человек, страдающий комплексом неполноценности.
Вот и на этот раз я с самого начала повел себя неправильно. Я предложил ему свою помощь, и он тут же дал мне понять, что в состоянии сам разобраться, что к чему.
- А как у тебя, все нормально?
- Два дня я болтаюсь здесь, чтобы набрести на что-нибудь интересное. Но все впустую, тут ничего не происходит. - И добавил: - Знаешь, Жан-Клод здесь. Его командировала Планкетша. Она просила меня позаботиться о том, чтобы он написал свою статью, но, судя по всему, желанием он не горит.
- Успел надраться?
За Жан-Клодом уже утвердилась определенная репутация.
Симеон Олетта спросил меня, намерен ли я писать о церемонии открытия.
- Если хочешь. Я попытаюсь затащить с собой туда Жан-Клода.
- А ты скажи ему, что олимпийский огонь зажгут в большой чаше с пуншем.
Я снова поднялся к себе в номер. Перед тем как отправиться на открытие, я позвонил Жан-Клоду, но телефон не отвечал. Спускаясь, я обошел все бары пресс-центра, но так и не нашел его. Пришлось пойти одному. Меня сразу же подхватил поток людей, направляющихся к покрытому льдом стадиону. Я увидел, что посреди улицы словно расстилали парадную ковровую дорожку - насыпали узенькую полоску снега, едва прикрывавшего мостовую, чтобы спортсмен с олимпийским огнем мог подойти к стадиону на лыжах.
Когда я добрался до трибуны прессы, я заметил Жан-Клода, который уже обосновался там и усиленно подавал мне знаки. Оказалось, что он занял место и мне.
- Представление сейчас начнется, - весело сказал он. - Президент Республики уже тут.
Трибуна обогревалась инфракрасными лампами, и все же было не особенно тепло. Я отметил, что Жан-Клод надел синюю зюйдвестку с капюшоном, какие носят бретонские рыбаки. Я пощупал ткань, желая проверить, достаточно ли она плотная, и не удержался, чтобы не сказать:
- Знаешь, тут надо одеваться теплее, если не хочешь простудиться.
- Хорошо, папочка.
- Извини, должно быть, я попал под чье-то влияние. Все твои знакомые дамы поручили мне заботиться о тебе.
- И не давать мне пить!
- Так далеко никто не зашел.
Перед нами на горе возвышался трамплин-собор, который был похож сейчас на большое латинское о, сломанное посередине. Хотя на стадионе начиналась церемония торжественного открытия, глаза присутствующих то и дело устремлялись ввысь - к нему. Мне вспомнились маленькие снежные трамплины, которые мы строили в Пиренеях, когда я был мальчишкой.
- Так и хочется забраться туда, - сказал Жан-Клод. - Когда-то я мечтал стать отшельником.
Послышались звуки фанфар, и стадион загудел. Вытянув шею, мы увидели лыжника с факелом, который, приблизившись к стадиону, передал его конькобежцу. Тот устремился вперед, неся в протянутой руке огонь, прибывший с Олимпа. Он пересек стадион под гул приветствий и непрекращающиеся аплодисменты. Перед трибуной, где президент Республики встал со своего места, конькобежец, повернувшись к нему, поднял факел в знак приветствия. И тут, не заметив телевизионного кабеля, он наехал на него и растянулся на льду.
Послышались смешки, а затем раздались аплодисменты, подбадривающие незадачливого спортсмена.
- Если так пойдет дальше, - сказал Жан-Клод, - я, пожалуй, готов примириться с этими Играми.
Началось шествие под звуки фанфар. Это было настоящее буйство красок: американцы в белых костюмах с голубыми капюшонами и мохнатых шапках, русские в темно-синих костюмах, французы в коротких пальто цвета киновари, австрийцы в сером…
- Ну вот, - сказал я, - началось. Теперь ты можешь шляться где заблагорассудится - все равно всего не посмотришь. Тебе ведь и писать-то только одну статью.
- Да отвяжись ты от меня со своей статьей!
- Я говорю так потому, что мне нужно писать по два репортажа в день.
- В жизни не видел человека, который пишет, как ты. Статьи так и текут у тебя из пишущей машинки. А вот мне это дается совсем нелегко. Отнюдь не легко, уверяю тебя.
Когда мы покидали стадион, снежную дорожку, которую расстелили по городу, уже затоптала толпа. Снова появился громадный "бентли-1938" со своими развеселыми пассажирами в лисьих шапках. Его клаксон издавал все тот же гнусавый воинственный клич.
- Куплю-ка я сынишке лисью шапку, - сказал Жан-Клод. - Он ждет от меня сувенир.
Я знал, что у него есть ребенок, но никак не мог припомнить, кто была его мать - Сюзанна или какая-то другая женщина.
За ужином я снова встретился со своим коллегой, и Жан-Клод присоединился к нам. Мы отведали местного белого вина и поняли, что до конца своего пребывания здесь будем пить только его. За ужином Олетта и Каде затеяли своего рода состязание - проверку памяти: надо было вспомнить прозвища гонщиков-велосипедистов прошлых лет.
- Вьетта? - спрашивал Олетта.
- Король Рене.
- А Трюэба?
- Блоха.
- Бартали?
- Набожный Джино.
- Робик?
- Козленок.
- Баамонте?
- Толедский орел.
Назвав еще несколько имен, Олетта умолк, пытаясь вспомнить имя, которое заставило бы противника сдаться, но тут Жан-Клод первым прервал молчание и спросил в свою очередь:
- Жан-Мари Гоасма?
Олетта наморщил лоб:
- Гоасма? Я же знал… вот зараза! Я же знал!
- Менгир-жмущий-на-педали, - спокойно подсказал Жан-Клод.
Взяв бутылку, Симеон Олетта снова наполнил наши бокалы.
Все время, пока мы сидели за столом, у меня было впечатление, что он не без злого умысла подливает вина в бокал Жан-Клода, едва только тот успеет осушить его.
Покончив с трапезой, мы спустились в бар. Это был большой зал с темными кабинами, где стояли кресла и столики.
Оркестр играл очень славно, если можно так сказать - не создавая шума. Мы говорили о всякой всячине: о путешествиях, о разных странах, о вине, которое пили, об Играх. Я считал, что Симеон Олетта нарочно затеял этот разговор, чтобы протянуть время. Жан-Клод спросил его:
- Как по-твоему, прыгунам страшно там, наверху, перед стартом?