Из соседнего подъезда вышли мужчина и женщина - со средневековым грохотом захлопнулась железная дверь, - оба крепкие, плотные, с налитыми плечами, боками, - Андрей Иванович узнал вчерашних соседей. Стареющий боксер (Андрей Иванович сказал про себя: "кретин", - спокойно, не нервничая, в медицинском значении "кретина") движением человека, которому повинуется мир, протянул бревенную руку с брелком к мерцающей перламутровым лаком огромной тупозадой машине. Машина послушно пикнула и замигала огнями; спортсмен и харчевница снисходительно тяпнулись в нее с двух сторон и бесшумно отъехали. Из арки соседнего дома черными молниями вылетели два добермана и с шорганьем заметались по пустому двору. Следом вышла девушка в лоснистых штанах, обтягивающих ее как колготки, - села на скамью, закурила и вытащила радиотелефон. Собаки вдруг с бешеным лаем, припадая на мускулистые купированные зады, запрыгали вокруг старого тополя. "Надо вынести птенца", - подумал Андрей Иванович, - подумал, не вспомнил, потому что с той минуты, как коробка сказала "кра", он о нем больше не забывал. И сейчас, глядя на беснующихся доберманов, он опять испытал то новое, еще даже не полузнакомое ему чувство, которое впервые пришло к нему после Гришиного звонка: что всё, что окружало его и было внутри него, в его привычных мыслях и чувствах, - дом, двор, разноцветная дымка на горизонте, собаки, работа, его изгнание с работы, Лариса, ее решительная холодная злость, - всё это навсегда от него ушло… но сейчас это чувство дополнилось: …и что в этой новой жизни, на tabula rasa , в космическое пустоте у него было только одно: приглушенно покрякивающий в коробке птенец…
"Вы требуете, чтобы я вынес птенца", - угрюмо, тяжело думал Андрей Иванович, глядя на пестрый черно-желто-зеленый двор, после каждой затяжки приглушаемый флером дыма. Это "вы требуете" не относилось к Ларисе, хотя только Лариса говорила ему об этом, - нет, он чувствовал, знал, что птенца требует выбросить весь угрожающе обступивший его - рычащий машинами, разводящий злобных собак, курящий "Мальборо", деловито переговаривающийся по сотовым телефонам, торгующий, покупающий, жующий резинку, - ненавистный ему и презирающий его мир. "Вы требуете, чтобы я вынес птенца. Он грязный, больной, он птенец вороны, а не какаду. Вороны, калеки, больные, старики недостойны жить в вашем мире. Так говорил Заратустра. Птенец не умеет ходить, его сразу растерзают собаки, которых вы любите больше чужих детей. Они будут его терзать, а он будет кричать. Вы требуете, чтобы я поступил, как сволочь. Опять я сволочь. А я не сволочь. Я урод, но я не сволочь. Я родился таким, но я всю свою жизнь изо всех сил хотел стать хорошим. Это вы, сволочи, хотите сделать из меня сволочь… чтобы я стал нормальным, как вы, и жил по вашим законам. По Евангелию Частной Собственности от Зверя. Что вам птенец? Вы истребляете целые народы, и свои, и чужие. А я не с вами… и не в стороне, я вас не боюсь, - я против вас. Птенца я вам не отдам. Птенец останется у меня. Не бойся, малыш. А вы давайте… обогащайтесь. Берите от жизни всё… а у вас всё заберет Смерть".
Андрей Иванович вернулся в комнату и решительно снял рубашку, закрывавшую коробку с птенцом. Птенец замахал плавниками крыльев и закричал - но, показалось Андрею Ивановичу, уже не так громко и не таким истошным, одновременно испуганным и требовательным голосом, как раньше, - скорее даже не закричал, а с чуть ли не осмысленным выражением терпеливо закрякал… как будто он знал, что ему дадут есть, и вместе боялся, что если он будет сильно кричать, его снова закроют.
Андрей Иванович опустился на корточки.
- Что, скучно тебе сидеть в темноте?
Птенец затряс головой и закрякал громче. Из-за скудости оперения и несоразмерно большого клюва и головы он был похож на сильно опушенного маленького птеродактиля, но уж во всяком случае - со своими белоснежными зеркалами на крыльях, светло-серой пушистой, как у кролика, спинкой, а главное - смышлеными, влажно поблескивающими глазами - он был намного симпатичнее пластмассово-белого мертвоглазого какаду.
- Сейчас, сейчас… Каркун, - сказал Андрей Иванович и пошел на кухню. Там он под мерное покрякивание накрошил в блюдце хлеба и терпеливо выковырял из вчерашнего салата с десяток кубиков крутого белка. Сыра, колбасы или ветчины он не рискнул давать - у птенцов слабые желудки, - но ему самому захотелось есть, и он сделал себе бутерброд с колбасой. Когда он с блюдцем в одной руке и надкусанным бутербродом в другой возвратился в комнату, птенец… - Каркун - конечно, утратил самообладание и разразился неистовыми ("людоедскими", добродушно подумал Андрей Иванович) криками.
- Ешь, ешь, - ворчливо приговаривал он, ложка за ложкой (он придумал кормить птенца не руками, а с ложки) отправляя в алчущий клюв яичные и хлебные крошки. Каркун судорожно глотал и постанывал, покряхтывал, попискивал от удовольствия. Андрей Иванович тоже испытывал если не удовольствие, то удовлетворение: он даже как будто зримо себе представлял, как с каждой съеденной ложкой у птенца отрастают крылья, густеет пух, оживают, крепнут, наливаются мускулами безжизненно смятые ноги… Накормив, напоив и убрав птенца, Андрей Иванович наполовину прикрыл коробку и пошел за сигаретами.
XV
Открыв подъездную дверь, Андрей Иванович увидел трех женщин и милиционера, стоявших на ступеньках крыльца. Две женщины - полные, пожилые - наружно были ему знакомы, третью - лет пятидесяти, сухую и смуглую, с энергичным строгим лицом - он видел впервые. Милиционер с тремя звездочками на погонах был совершенно безлик… Андрей Иванович сделал движение, чтобы их обойти, но тут женщина со строгим лицом всем телом повернулась к нему. В руках у нее была картонная папка с разграфленным листом бумаги.
- Здравствуйте. Вы в этом подъезде живете?
- Здравствуйте, - ответил неприятно удивленный Андрей Иванович. У женщины было властное выражение лица и властные интонации. - В этом.
- Совет нашего дома постановил организовать дежурства в подъездах. Вы из какой квартиры?
Сердце Андрея Ивановича забилось - как всегда перед неминуемым столкновением. Он знал, для чего в Москве организуют дежурства жильцов.
- Из двести сорок второй, - с притворной кротостью сказал он - и женщина, взяв папку с бумагой наперевес, клюнула ручкой номер его квартиры. - А зачем это надо - дежурить?
- Ну вот пожалуйста, - безнадежно-усталым тоном сказала женщина, поворачиваясь к милиционеру. Одна из старух укоризненно покачала головой. - А вы говорите. - Вернулась к Андрею Ивановичу: - Вы разве не знаете, что в Москве взрывают дома?
Андреем Ивановичем овладело мстительное нетерпение.
- Знаю.
- Для этого и дежурить.
Андрей Иванович усмехнулся.
- Чтобы взрывать?
- Знаете что, - резко сказала женщина, - мне некогда с вами шутить… и шутки, по-моему, здесь неуместны. Вам когда удобнее дежурить - утром, днем, вечером?
- Я вообще не буду дежурить.
- Да вы… что? Вы что же, хотите, чтобы вас взорвали?
- Но мы же их взрываем, - волнуясь, сказал Андрей Иванович. - И не десятками, а десятками тысяч.
Женщина нахмурилась. Старухи за ее спиной зашептались.
- Интересно, - сказал милиционер. Андрей Иванович исподлобья посмотрел на него: сейчас милиционер не показался ему безликим - у него было жесткое, решительное лицо со светлыми немигающими глазами. Андрей Иванович почувствовал его силу и стиснул зубы. Это был настоящий враг… сильнее его.
- Небось, если б кого из родни взорвали, не так бы заговорил, - сварливо сказала одна из старух.
- Вы сами-то москвич? - недобро спросила женщина.
- Москвич, москвич… Я здесь родился.
- И вам нравится, что взрывают дома?
- Каждый народ достоин своей участи, - буркнул Андрей Иванович - но женщина, по-видимому, не поняла. Впрочем, Андрей Иванович и не хотел, чтобы его услышали. - Кто вам сказал, что это чеченцы взрывают?
- А кто же еще?
- Qui prodest…
- Что?
- Кому выгодно, те и взрывают, - раздраженно ответил Андрей Иванович. - Можно идти?
- Подождите, гражданин, - спокойно, без всякого чувства - и Андрей Иванович остро позавидовал вдруг этому спокойствию и бесчувствию - сказал милиционер. - Какая разница, кто взрывает? Марсиане взрывают. Но взрывают же? Значит, надо дежурить.
Андрей Иванович сразу остыл и устал. Действительно, глупо… зачем он спорит?
- Вы правы, - ни на кого не глядя, глухо сказал он. - Но я… не могу дежурить. У меня очень много работы. - При этих словах он непроизвольно поморщился. - Извините.
И пошел вниз по ступенькам. Сойдя на тротуар, он услышал шепот старухи:
- Он вообще странный какой-то…
"Я странный, а вы не странные, - думал Андрей Иванович, переходя подъездную дорогу и ступая в пятнистую тень двора. - Каждый год выпиваете по пятьдесят литров водки на душу, убиваете тридцать тысяч человек, хороните на миллион больше, чем рожаете, отправляете своих детей умирать непонятно за что… и при этом всякий раз голосуете за негодяев, устроивших вам эту счастливую жизнь, - и вы не странные. А человек, которому всё это дико, вам кажется странным…" Впрочем, он думал об этом без обычного тоскливого раздражения - всё было в прошлом, наступила другая жизнь.
Время уже было за полдень. Тихий безлюдный двор - леопардовые черно-желтые тени, рассыпчатая зелень листвы, белесоватые стволы тополей, красно-бурый грибок песочницы… ах да, грибок в прошлом году сломали, - вдруг отозвался в нем пронзительным воспоминанием детства: летом, когда его привозили на несколько дней из пионерского лагеря или пансионата от работы отца, он один гулял по пустым дворам - пыльным, желтым, знакомым до мелочей, но из-за своей тишины, пустоты казавшимся перенесенными из другого времени, другой жизни… Потом лето кончалось - в один из последних дней августа, когда он с отцом и матерью… с папой и мамой - приезжал в Москву уже насовсем. Андрей Иванович вдруг вживе испытал то чувство горделивого, радостного возбуждения, с которым он первого сентября шел от своего подъезда до школы, - с толстокожим негнущимся ранцем за плечами, с черным сатиновым мешком на скользящей веревке, в котором лежали сменные тапочки, с букетом циклопических гладиолусов в обеих руках, - шел, с нетерпением и чуть снисходительно предвкушая встречу с товарищами: ему казалось, что он неизмеримо вырос и поумнел за прошедшее лето, что все ошибки, беды и неприятности, отравлявшие его прошлую жизнь: издевательства Томилина из параллельного класса, насмешки Купцовой над формой его ушей, неумение отбить подкрученную пинг-понговую подачу, боязнь спрыгнуть с высокой трансформаторной будки в сугроб, - всё это навсегда позади, за лето он поборол все страхи и всему научился, а уши переменили форму (он же растет) и вообще скрыты под волосами, - и теперь у него будет новая, интересная, взрослая жизнь, - шел, единственно с легким неудовольствием поглядывая на огромный гладиолусовый букет, для которого он уже с четвертого класса считал себя слишком взрослым… шел тем же путем, что сейчас, - вернее, это сейчас он шел тем же путем, что тогда… Андрей Иванович увидел, почувствовал все это - ласковой вспышкой, на миг…
На миг - и отвернусь с тоскою,
Узнав себя в полуседом
Мужчине, что живет с такою
Растерянностью и стыдом…
Какое невыразимо прекрасное было время!
Андрей Иванович купил в угловом магазинчике пачку "Явы" за шесть рублей и "Беломора" за два пятьдесят (покупая, подумал: "Это в последний раз - теперь буду курить только "Беломор"…"), на выходе закурил и неторопливо пошел обратно. Перед ним шла маленькая старушка с собачкой. Собачка чихнула. Старушка сказала:
- Будь здоров, Ники…
Андрей Иванович растроганно улыбнулся. Все-таки есть, есть! - другая, ласково-печальная, добрая и светлая жизнь… И я буду так жить - отвернувшись от суеты, от грязи, от скверны… и даже от чужого страдания. Да, многие люди страдают, и самые разрушительные, тяжкие чувства - гнев, ненависть - рождаются при виде страданий, причиненных не бездушной природой, а дурными людьми, - но много ли, положа руку на сердце, он встречал по-настоящему хороших людей? Виктор был святым человеком - но он мертв, он спит, ему всё равно, а его страдающая Людмила - разве она такой уж хороший человек? Большинство грешны, почти все грешны, и поэтому все в той или иной степени - а кому судить, в какой степени? - заслуживают страдания. Дети? Но и они безгрешны самое большее до пяти-семи лет, и сколько в них скрыто будущих - взрослых - обманов, жестокостей, преступлений? Всякий человек плох и поэтому должен страдать - вот, наверное, в чем справедливость жизни…
У подъезда, к счастью, никого не было. Андрей Иванович поднялся на свой этаж, с неизжитой до сих пор неприязнью открыл тягучую железную дверь. Укрыться за железным листом было самым массовым из безумств, поразивших Москву в последние окаянные годы. Андрей Иванович сопротивлялся как мог - и потому, что уже подсознательно противился всякому нововведению, будь то замена вывески "Универсам" на "Супермаркет" или имен Маркса и Энгельса в наукообразных статьях на Ясперса и Хайдеггера, - и потому, что эта зримо - бронированными колодцами лестничных клеток - растущая отчужденность людей угнетала и пугала его: этими вечными, казалось, неподвластными времени бомбоубежищными дверями как будто окончательно и бесповоротно отсекалась прежняя жизнь, - когда ходили к соседям за солью и стульями, оставляли друг у друга детей, просили полить цветы, уезжая в отпуск, даже ссорились и бранились - друг, с другом, - отсекалась прежняя общечеловеческая - ну хорошо, пускай муравьиная, - но не рачье-отшельническая и тем более не волчья жизнь. И хотя Андрей Иванович понимал, что не железные двери тому причиной и попросить соль можно и через железную дверь, он видел здесь тот пагубный круговорот, когда сознание перестраивает человеческое бытие, а изменившееся бытие - железная дверь - в свою очередь неотвратимо воздействует на сознание: когда человек сидит в крепости, первыми пришедшими ему на ум определениями будут "осажденная" или "неприступная" крепость… Дверь заказала Лариса - когда их квартира, среди попрятавшихся за стальными щитами соседей, своим беззащитным, брошенным видом стала бросаться в глаза.
Андрей Иванович щелкнул замком и прошел в свою комнату. Птенец сидел тихо, как мышь, но, увидев Андрея Ивановича, встрепенулся и закрутил головой. Андрей Иванович сказал "Привет", опустился в кресло и закурил. Птенец некоторое время смотрел на него одним глазом, потом вновь угнездил голову в плечи, трогательно зевнул и прикрыл глаза. "Вот единственное существо, которому я по-настоящему нужен, - подумал Андрей Иванович, глядя на дремлющего птенца. - И то он этого не осознает…"
Солнце золотило расставленные на полках модели самолетов и вертолетов. Их было тридцать шесть - больших, маленьких, темно-зеленых, серебристых, белых, с глазчатой камуфляжной раскраской, - от самого первого, самого памятного, подаренного и склеенного отцом тридцать лет назад похожего на пузатую стрекозу крохотного вертолетика Ми-I - и до последнего, которого Андрей Иванович, не совладав с собой, купил в прошлом году, остроклювого горбатого хищника F-16… Да, кончена прежняя жизнь… кончена жизнь? Комната вдруг потемнела - наверное, солнце закрыла туча. Андрей Иванович почувствовал знакомую обессиливающую усталость. "И что я скажу Ларисе? Она же уверена, что я вынес птенца… Ладно… разберемся. И жизнь не кончена, как-нибудь проживу. Куда же пойти работать? В школу? Нет, в школе я не смогу… надо любить детей, а я, положа руку на сердце, равнодушен к детям. Они будут дерзить, смеяться, особенно в старших классах, - со своей стеснительностью, своим самолюбием я не выдержу. В… ну куда, куда еще? Копать землю, мостить дороги? Самое страшное то, что я вообще не хочу работать на эту страну… хоть чем-то укреплять эту страну. Не приведи бог, если произойдет какое-нибудь внеэкономическое чудо и у них действительно начнется рост производства… но нет, разрыв слишком велик, при демократии в конце двадцатого века это невозможно. Ну, будет диктатура - при Гитлере же и Сталине был рост, и какой рост. Народ у нас примет любую власть, если за ней будет сила… И главное, держатся эти проклятые цены на нефть, без них бы давно всё рухнуло. И кредиты дают - боятся, что лопнет этот нарыв и гной расползется по их теплицам… По телевизору долбят как само собой разумеющееся: "Все мы, конечно, хотим, чтобы Россия жила хорошо"… я не хочу! Эта страна недостойна хорошо жить. Я… я любил и верил в Россию, а она меня обманула! Я любил ее, а она изменила мне!! Боже, как я ее ненавижу!!!
Ну подожди, подожди… В конце концов, ты здесь родился, ходил в детский сад, в школу, университет, тебя здесь учили, лечили, защищали от преступников, а до тебя в этой стране так же росли отец и мать, без которых не было бы тебя… это твоя страна, ты ей обязан жизнью, - в лесу, без страны, ты бы не выжил. Ну… хорошо, черт с тобой, - мы недостойны хорошо жить! Разве я говорю, что я достоин? И вообще, при чем тут страна? Есть-то тебе надо? Есть надо… да брось ты об этом думать! Раз меня сократили, значит, должны выплатить какие-то деньги - месяца за два, что ли… сколько там выплатили Мусатову? На первое время хватит, а там…"
Приободрившись, Андрей Иванович пошел на кухню и напился чаю с сухариками. Потом вернулся к себе, взял с полки том из "Жизни животных" и лег на диван… почитать про ворон.
XVI
Без четверти шесть - когда у Насти заканчивался шестой урок и ее должна была встретить Лариса - Андрей Иванович вышел на балкон. Раньше, когда у него был неприсутственный день, он любил встретить своих на балконе: дождаться, когда они выйдут из-за массивного углового столба школьной ограды, неторопливо пройдут вдоль "прачечного" двора и на полпути - наверное, вспомнив, что папа сегодня не на работе, - посмотрят наверх и помашут ему руками: Лариса - одной ладошкой, Настя - от плеча всей рукой, - и тогда Андрей Иванович, улыбаясь, радуясь и гордясь, махал им в ответ… В последнее время он выходил нечасто.
Андрей Иванович привычно облокотился на поручень, закурил и побарабанил задником шлепанца по отзывчивому кафелю пола. Он нервничал - и потому, что надо было сказать Ларисе о сокращении, и потому, что у него за спиной похрустывал газетой птенец… и потому, что после недолгого отрешения от прежней жизни он чувствовал, как она опять неумолимо затягивает его. Двор полнился вечерними звуками: кричали дети, урчали машины, лаяли собаки, поскрипывала карусель. Небо было синим, пустым; всё вокруг казалось насквозь просвеченным солнцем. "Хоть бы дождь пошел, - подумал Андрей Иванович, - ливень, жгутами… чтобы ничего не было ни видно, ни слышно… И поскорее бы ночь…"
Лариса и Настя вышли из-за поворота.