"У кого щи пусты, а у кого жемчуг мелок", - с пробившейся сквозь удовольствие от еды завистливой, злой тоской подумал Андрей Иванович, еще ниже наклоняясь к тарелке. Всю свою жизнь - во всяком случае, зрелую жизнь, с тех пор как безудержные фантазии детства и юности сменились земными, - он мечтал о даче: о крапленной солнечными зайчиками полутени в вишневом саду (именно в вишневом саду), об уютной скамье под низкими лапами старой ели, о доме - одноэтажном, без всякой ломаной крыши, темно-зеленом с белоснежной плетеной опояской веранды; о тишине, чудесно окрашенной шелестом листьев и пением птиц, о запахе цветов, хвои, дыма, пруда, земли, - в безопасном, недосягаемом далеке от ревущего смрадного тысячеликого ада города, - так мечтал, что когда слышал по радио "Подмосковные вечера" - или даже их первые несколько нот, "маячные" позывные, - у него перехватывало дыхание… Несколько лет назад ему в институте дали участок - шесть соток плохо осушенного, непроходимо заросшего дурнолесьем болота, страшно, оскорбительно (сейчас он чувствовал именно так) далеко от Москвы: в Шатурском районе, больше ста километров на перекладных - метро, электричка, автобус, пешком, четыре часа езды и ходьбы от дома. У большинства из подписавшихся на эти участки были машины; у Андрея Ивановича машины никогда не было - ни у него, ни у его стариков: отец Андрея Ивановича всю жизнь проработал в конструкторском бюро, был на очень хорошем счету, но из-за своего тихого, застенчивого характера и глубокой порядочности не достиг административных высот; мать, женщина сильная и строгая, работала завучем в школе; жили они обеспеченно, но на машину скопить так и не удалось - да и зачем она была, эта машина? это сейчас все посходили с ума… Машина была у тестя, старая "Волга", - но тесть, крепкий шестидесятипятилетний мужчина, начальник цеха крупного станкостроительного завода, ездил на ней сам и к участку Андрея Ивановича проявил полное равнодушие: и потому, что был равнодушен к самому Андрею Ивановичу, не одобряя ни его "бесхарактерности", ни его оторванной от жизни "чернильной работы" (подвыпив, он сам об этом Андрею Ивановичу - впрочем, без зла - несколько раз говорил; Андрей Иванович, естественно, злился: он мог простить многое, но только не пренебрежительное отношение к своей научной работе), и потому, что у тестя с тещей дача была, и на ней каждый год отдыхала Настя, Андрей же Иванович бывал лишь наездами - он не любил ни тестя, ни тещу, и они его не любили, он чувствовал себя там чужим.
Да, до своего - своего - участка было четыре часа езды, но Андрей Иванович загорелся, - впрочем, тогда, восемь лет назад, и время было другое, и сам он был другим. Каждую субботу он вставал в пять часов и с лопатой в руке и рюкзаком за плечами (в рюкзаке был топор, сапоги, консервы, вода) отправлялся "на дачу". Лариса поехала с ним только однажды и больше не захотела. Он ее не винил: в электричке и автобусе чаще всего приходилось стоять, потом еще идти около часа по разбитой, пыльной или грязной, дороге - на участок он уже приходил усталым. Он ее не винил, но был огорчен, если не сказать удручен - не тем, что она оставила его одного, а тем, что в скором времени ясно понял: ей не нужен этот клочок заросшего сорным лесом болота, которое люди, сводя под корень кустарники и деревья, стремительно превращали в еще более унылый кочковатый многокилометровый пустырь… то есть клочок земли ей конечно не нужен - но ей не нужна и дача, если ее паче чаяния удастся построить, в таком безнадежном и неинтересном далеке от Москвы: дом тестя был рядом, в Манихине, в обжитом за десятилетия дачном поселке, - большой, с просторной мансардой, Лариса в нем выросла, и даже сестра с семьей, отдыхавшие там каждое лето, нисколько ей не мешали: она была хороша и с сестрой, и с зятем…
Но как бы то ни было, Андрей Иванович горячо принялся за работу: рубил деревья - старые, кривые, уродливые редколистные ольхи, - тщательно оберегая одиночные хрупкие подростки берез; корчевал, надрываясь, сидевшие огромными осьминогами разлапистые ольховые пни, срезал резиново-упругие кочки, поросшие жирной, режущей руки травой; солнце сияло в полнеба, пот заливал глаза, зудящим тьмочисленным роем вились комары, слепни, какая-то болотная мошка, - он был один, а на соседних участках, жестоким контрастом его одиночеству, весело, с кряканьем, ободряясь водкой и шашлыком, легко, как морковку, дергали громадные пни дружные толпы родственников… В шесть часов вечера, еле держась на ногах, он отправлялся в обратный путь - в семь от деревни отходил последний автобус до станции. Он шел по пустынной дороге, под пылающим небом, мимо бескрайних рыжих выгоревших болот; жестоко пыля, его обгоняли машины, машины, машины… и ни разу никто не остановился и не предложил подбросить его до шоссе. Уже тогда он начал чувствовать свое одиночество…
За два лета он расчистил участок - и на этом всё кончилось: девятым валом нахлынула новая жизнь, цены выросли в десятки, сотни, тысячи раз, казалось, незыблемое, навсегда устоявшееся институтское бытие рассыпалось карточным домиком - и не то что на дом или хотя бы двенадцатиметровый сарай-бытовку, - на дощатую коробочку туалета ему не хватило денег… Первые годы он еще ездил на свой участок - доковыривал кочки, жег понемногу пни, косил стремительно разгонявшуюся на торфе траву взятой у соседа косой и даже вскопал как-то грядку и посеял укроп - но ничего не взошло. Соседи справа, которые были Андрею Ивановичу ближе других (потому что сами привечали его) в три лета поставили миром сначала щитовой флигелек с хозяйственными пристройками, а затем громадную рубленую избу под железной крышей. Впрочем, все соседи Андрея Ивановича - и слева, и сзади, и через дорогу, и наискосок - за несколько лет отстроились кто в один, кто в два этажа, в меру денег и сил, - и разбили на своих шести сотках карликовые сады и пышные огороды - и это жестоко угнетало его. Правда, в их дачном поселке не меньше трети участков было заброшено (печальное зрелище, в то же время доставлявшее Андрею Ивановичу некоторую отраду: горы рогатых пней, кое-где черно-серые покосившиеся сарайчики и сваленные грудой бетонные блоки, дико заросшие неопрятными кустами ольхи, громадным, в рост человека, дудником и ржавой крапивой, - щемящая, почти кладбищенская память о людях, которых раздавила новая жизнь), - но все эти одичавшие земли по какому-то случаю лежали поодаль, а участок Андрея Ивановича был в окружении опрятных, ухоженных, уже не "участков", а "дач". Скоро Андрею Ивановичу стало стыдно ковыряться на своем пустырьке, у всех на виду, да и делать ему там было нечего - только косить, чтобы из-за насекомых и сорняков не вызывать нареканий соседей - а они и сами могут скосить, трава пригодится, - и он стал ездить всё реже и реже: сначала два раза в месяц, потом ежемесячно, потом и вовсе два, много три раза в год, а в прошлом и в этом году не побывал там ни разу - хотя после затраченных им трудов он привязался к своей земле, бросить ее ему было не только жалко, но и казалось предательством, и это чувство к далекому, но уже вошедшему в его сердце клочку земли не давало ему покоя…
VII
…- А как там Маркеева? - спросила Лариса. - Ты давно ее не видела?
- Танька-то? - радостно откликнулась Евдокимова. Она вообще всё делала радостно: Евдокимов благодушно, а она радостно.- Танька-то хорошо. Она сейчас на телевидении, по рекламе. ("И получает раз в десять больше меня",- подумал Андрей Иванович, нервно жуя салат и вспоминая Таню Маркееву - длинную тощую палевую блондинку, стриженную мальчиком и по-детски высюсюкивающую слова). Зарабатывает хорошо, Володьку своего кормит. Мы с ней месяц назад ездили на Ленинский, за дубленками. Сейчас дубленки дешевые ("Дешевые - сотни долларов", - с ненавистью подумал Андрей Иванович), я себе взяла канадскую, темно-коричневую, а Танька итальянскую голубую. А мне, по правде говоря, не нравятся голубые.
- Да, - сказала Лариса. - Она ведь как будто собиралась второго рожать?
- Не собралась! Я, говорит, свой долг перед родиной выполнила, хватит.
Евдокимова громко, с подвизгиваньем, засмеялась. Евдокимов заулыбался.
"Вот ведь дуры-то, - даже как-то физически томясь, подумал Андрей Иванович, - боже, какие дуры… И ездят на машинах, покупают дубленки…" Он проглотил салат и сказал - не было сил молчать:
- Чтобы обеспечить хотя бы простое воспроизводство населения, каждая семья должна иметь как минимум два с половиной ребенка. Так что никакого долга она не выполнила… родила для своего удовольствия и чтобы перед другими… - "бабами", чуть не сказал он, - …женщинами не было стыдно, а ему мучиться всю жизнь.
- Ну почему обязательно мучиться? - резко сказала Лариса.
- Как это - с половиной? - изумленно-весело спросила Евдокимова.
- Не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, - сказал Евдокимов и засмеялся, дружелюбно глядя на Андрея Ивановича.
- Ну что ты глупости-то говоришь, - укоризненно сказала Евдокимова.
Андрей Иванович как-то тоскливо, виновато остыл. Он вдруг вспомнил Кирюшу (как его все называли), слесаря из институтской мастерской, изготовлявшего модели для аэродинамиков. Кирюша был маленький, худой, бесхитростный до недалекости человек лет тридцати пяти; у него было трое детей, жена не работала, и жилось ему очень трудно. С раннего утра до позднего вечера он сидел у себя в подвале, ремонтируя в свободное от модельной работы время (а такого времени у него становилось всё больше и больше) разную домашнюю всячину. Иногда им случалось вместе курить. Однажды Кирюша сказал: "А я бы сейчас еще одного заделал… первенец-то у меня умер, - да жена не хочет". Андрей Иванович изумился: "Как?…" - "А чего? Пусть живет, радуется. Мать жила, чтобы мы радовались, теперь мы для них. Этот, как его… смысл жизни". У него было серое угловатое медленное лицо и застенчивая улыбка.
- Теоретически хватило бы двух, - неохотно ответил Андрей Иванович. - Но есть одинокие, бездетные, часть детей умирает… отсюда и получается половина. Практически надо иметь троих, тогда будет прирост.
- Вот так так, - сказала Евдокимова. - Я двоих родила, и получается мало.
- Вымираем потихоньку, - бодро сказал Евдокимов.
- Не так уж и потихоньку, - сказал Андрей Иванович. Благодушие Евдокимова его и изумляло, и злило. - По миллиону в год.
- Ужас какой, - покачала головой Евдокимова. - А ты-то, мать, что себе думаешь? Из-за таких, как вы с Танькой, и вымрем все… как динозавры.
Лариса махнула рукой.
- Вымрем так вымрем… Стрельцов вон говорит, что мы недостойны жить.
Евдокимова засмеялась.
- Что это ты, Андрей?
- Раз уже живем, куда денешься, - сказал Евдокимов, улыбаясь Андрею Ивановичу. Андрей Иванович растянул губы и положил себе на тарелку один, второй, третий … ("хватит!") кружок колбасы. Евдокимов потянулся к бутылке.
- Налить вам?
- Мне красного, - сказала Лариса.
- А мне вермута, - сказала Евдокимова.
- Андрей?
- Я не буду.
- Ну, давайте за детей, - сказала Евдокимова. - Андрюша, выпей за детей.
- Нет, спасибо… Что у них, от этого здоровья прибавится?
- Ой, какой ты зануда стал!
Лариса и Евдокимова чокнулись и выпили. Евдокимов не пил. Андрей Иванович съел колбасу. Он утолил голод, и тоска в его душе сменилась каким-то раздраженным неудовольствием.
- У тебя Евдокимов золото, - сказала Лариса. - Жена пьет, а муж нет.
- Я за рулем, - сказал Евдокимов.
- Ну уж и золото, - сказала счастливая Евдокимова.
- Да! - а ты знаешь, что у Ольгиного мужа джип угнали?
Евдокимова всплеснула руками. Евдокимов перестал улыбаться и покачал головой.
- Прямо у офиса, средь бела дня. Он стоял у окна, курил… и вдруг видит - его джип уезжает! До сих пор не нашли.
- И не найдут, - сказала Евдокимова. - Разве они ищут?
- Теперь этот муж будет воровать в два раза активнее, - не выдержал Андрей Иванович. - На новый джип.
- Что ты болтаешь? - сердито сказала Лариса. - Он работает, почему воровать?
- А что, можно заработать на джип?
- Люди зарабатывают.
- Это не люди, а нелюди, - отрезал Андрей Иванович - и только тут осознал, что говорит это при Евдокимовых, большая красивая иномарка которых, может быть, стоит не меньше джипа… С ожесточением махнул про себя рукой.
- Ты рассуждаешь, как люмпен, - с нарочитой снисходительностью сказала Лариса и потянулась к тарелке с ветчиной.
- Люмпены - это ваша власть, - взъярился Андрей Иванович. - Элита! Это не элита, а г… нации!
Настя прыснула в кулачок. Евдокимов засмеялся. Андрей Иванович опомнился. Лариса со стуком положила вилку на стол.
- Ты что, совсем одурел? Что ты говоришь при ребенке?
- Да ладно, что вы из-за ерунды-то, - сказала Евдокимова.
- Настя, иди в другую комнату, сложи пазл, - сказала Лариса. - Нечего тебе тут сидеть.
- Не пазл, а картинку, - хмуро сказал Андрей Иванович. - Только на столе ничего не трогай, у меня там работа.
- "Аккуратность превыше всего. Папа", - процитировала Настя.
Евдокимовы засмеялись.
- "Душа обязана трудиться, а не таращиться в телевизор", - сказала довольная Настя и соскочила со стула. - Я лучше на кухню пойду.
- Иди.
- Тещин-то язык у вас как разросся, - сказала Евдокимова. - Ты часто его поливаешь?
- Да… нет, - вздохнув, сказала Лариса. - Он не любит воду.
- А у меня что-то совсем не растет. Может, обиделся? Вы знаете, цветы любят, чтобы с ними ласково разговаривали. Я кактусу скажу: ты мой хороший, пушистый, красивый, - и он сразу выпустит деток. А однажды укололась и сказала: у, противный! - так за три месяца ни одной детки.
"О господи", - подумал Андрей Иванович.
- Да, не забыть у вас отщипнуть алоэ. Буду капать носы. У нас как осень, так все в соплях - и отцы, и дети. Евдокимов трубит, как слон.
- Я не трублю, - улыбаясь, сказал Евдокимов.
- Трубишь, трубишь… Кстати, я тут читала - лечат мужчин от храпа. Оказывается, храп - это нарушение дыхания. Можно умереть от храпа во время сна! Лёша, а ты ведь храпишь.
- Что может быть прекраснее смерти во сне, - угрюмо сказал Андрей Иванович.
Евдокимова широко раскрыла глаза - и повернулась к Ларисе.
- Чего это он у тебя?
Лариса со стоном вздохнула.
- Стрельцов в последнее время очень мрачно смотрит на вещи.
- Нет, так нельзя, - решительно сказала Евдокимова. - Что это ты, Андрей?
Андрей Иванович отпил фруктовой воды. Искусственная приторная шипучая дрянь. С одной стороны, поговорить о том, что его мучило, ему было не с кем: все, решительно все вокруг были заняты только работой, детьми, покупками, здоровьем, развлечениями, телевизионными сплетнями, - всем было решительно наплевать и на убийства, и на бездомных, и на стариков, и на войну, - по крайней мере, Андрей Иванович ни разу не встречал человека, который бы все это серьезно переживал - и даже не то что переживал, а хотя бы (пусть даже праздно!) этим интересовался. Когда ему случалось заговорить с новым человеком (со старыми всё было ясно) о мерзости и страданиях человеческих и, конечно, разгорячиться, ему поддакивали, с ним соглашались, но, чувствовал он, смотрели на него с удивлением и оставались к его словам глубоко равнодушными. Впрочем, в большинстве случаев всем было некогда - надо было спешить, зарабатывать деньги, чтобы покупать всё новые и новые вещи - именно так: всё новые и новые, лучше тех, что уже были куплены, потому что большинство собеседников Андрея Ивановича были вполне обеспеченными людьми, а не сводили концы с концами. В связи с этим Андрей Иванович не раз изумлялся - просто не мог, видя умонастроения сегодняшних людей, представить себе, - как в истории, причем в новой истории, когда условия жизни были смягчены цивилизацией, происходили революции и восстания - французская, декабристов, пятого, семнадцатого годов, - то есть где можно было найти столько хороших или дурных - это неважно, но бескорыстных, не озабоченных единственно покупкой нового дивана людей!… С одной стороны, поговорить Андрею Ивановичу было не с кем - и он знал, что с Евдокимовыми обо всем этом бессмысленно говорить, с другой - мучительно было всё это держать в себе, вариться в собственном ядовитом соку, было уже не просто желание, а необходимость всё это выплеснуть… И он спросил:
- А чему радоваться-то?
- Ну как чему, Андрей? - от души удивилась Евдокимова. - Жизни!
- Жизнь прекрасна и удивительна, - улыбаясь сказал Евдокимов.
- Жизни?… ("Вот уж действительно… фантасмагория какая-то!") Ну и чему же ты в жизни радуешься?
- Ну, чему… - задумалась Евдокимова. Евдокимов наполнил рюмки.
- Чему ты радовалась в последний раз? - весь подобравшись, спросил Андрей Иванович. Он ясно видел направление удара, он знал свой ответ - он давно уже в разговорах с самим собой, в спорах с воображаемым противником (с некоторых пор это было его не то чтобы излюбленным, но обыкновенным занятием) этот ответ приготовил.
- М-м-м… ну вот Евдокимов четыре велосипеда купил. Будем кататься.
- А я на днях шел с работы, - изо всех сил спокойно сказал Андрей Иванович, - и вижу - человек убитый лежит.
- Где это ты видел? - устало спросила Лариса.
- Около парка, - хладнокровно ответил Андрей Иванович. - Стоит милицейская машина и освещает фарами лежащего человека. Потом у подъездов повесили объявления: у входа в парк произошло убийство, ищем свидетелей.
- Это было месяц назад.
- Ну, месяц так месяц! Какая разница? Я здесь тридцать семь лет живу… я вообще тридцать семь лет живу и ни разу не видел убитого человека. А сейчас - вижу!
- Но раньше тоже убивали, - осторожно сказал Евдокимов.
- Я и не говорю, что не убивали… хотя убивали в несколько раз меньше. Я просто говорю: вот вы купили велосипеды - и вам хорошо, а я вижу и знаю, что убивают людей, - и мне плохо.
("Но ведь тебе не только из-за этого плохо…")
- Да что же ты думаешь, мы злодеи какие-нибудь?! - всплеснула руками Евдокимова.
У Андрея Ивановича загорелось лицо.
- Да никакие вы не злодеи, - с отчаянием сказал он, - я в сто раз хуже вас… Я просто сказал вам о своем настроении, и всё… А что на Кавказе творится?!
- Да, - вздохнув, тихо сказала Евдокимова.- Сколько там наших гибнет…
Андрея Ивановича как ударило.
- Наших?… - прошептал он. - Кого это - наших?…
У Евдокимовой округлились глаза. Евдокимов заморгал.
- Как - кого? Русских, кого!
- Тогда это не наших, а ваших! Heil Putin!… - Андрей Иванович выбросил руку в нацистском приветствии. - Наших… наших мало, и они на той стороне! - Сердце его колотилось так, что дергало голову; почти без участия разума - как будто что-то внешнее толкнуло его - он вскочил, схватил бутылку с вином, наполнил, плеская, рюмку и выпрямился.
- Выпьем за нашу победу в этом году!!!
Андрей Иванович вмах опрокинул рюмку… сразу навалилась усталость; он сел, опустив глаза. "Господи, что я делаю? Как дурак, как мальчишка…" Наступила тягостная тишина. "Покупай и живи без проблем!" - тонко закричал телевизор.
- Да не обращайте вы на него внимания, - раздался спокойный неприязненный голос Ларисы. - У него неприятности на работе, вот он и сходит с ума… - и вдруг сорвалась: - Да если даже тебя и выгонят - что ты там получаешь?!