- Что она кричит?
- Я не знаю, - сказал Андрей Иванович с досадой. - Я его накормил, убрал… Пойду посмотрю.
Лариса вздохнула. Андрей Иванович вышел. При виде его птенец заверещал как обычно - в вечерней тишине его было слышно, наверное, за версту.
- Ну, чего тебе?! - раздраженно чуть не крикнул Андрей Иванович.
- Кр-ра-а!… Кр-ра-а!…
Тут Андрей Иванович увидел стоявшую на подоконнике банку с водой - и вспомнил, что, обманутый умиротворенным после кормления видом птенца, опять забыл его напоить.
- Ох ты, господи…
- Кто это у вас там кричит, будто его режут?
Андрей Иванович дрогнул и испуганно закрутил головой… увидел слева соседку - крупную дебелую бабу лет сорока, впрочем, довольно красивую, стоявшую в светлом халате у себя на балконе и, кажется, недовольно (уже были густые сумерки; голос точно был недовольным) смотревшую на него. Жила эта женщина в соседнем подъезде, но они были немного и неприятно знакомы по коммунальным делам: их квартиры имели общую и за старостью сильно засоренную сливную трубу, и когда в прошлом году соседка сняла раковину и сифон, собираясь поставить новые, вода из раковины Андрея Ивановича затопила ей кухню. Соседка приходила скандалить, но, конечно, ничего не добилась: они-то в чем виноваты? Откуда-то Андрей Иванович знал, что в советские времена соседка заведовала столовой и неплохо устроилась в новой жизни - держала кафе; у нее была иномарка и огромный ротвейлер, раскормленный так, что туловищем походил на корову; мужа, правда, у нее не было… Андрей Иванович страшно смутился.
- Да это, понимаете… птенец, - сказал он извиняющимся тоном и обеими руками показал на невидимого соседке орущего и подпрыгивающего в коробке птенца. - Птенец, вороненок… Вам, наверное, мешает?
- Кр-ра-а! кр-ра-а! кр-ра-а!…
- Да уж конечно не помогает, - резко, громко (Андрей Иванович сжался: вдруг услышит и выйдет еще кто-нибудь!) сказала соседка. - Люди пришли с работы, половина одиннадцатого. Зачем это на балконе ворона?
Этот вопрос, заданный грубым, самоуверенным, начальственным тоном (владельцы забегаловок - новые хозяева жизни!) разом перевернул настроение Андрея Ивановича.
- Я же не спрашиваю, зачем у вас кобель, - сказал он тонким от волнения голосом, - который воет целыми днями, как… как бензопила.
- Я вот позвоню участковому, - презрительно сказала соседка.
- Звоните, звоните, - налившись ненавистью и враз успокоившись, насмешливо ответил Андрей Иванович. - С вашим людоедом давно пора разобраться.
Соседка повернулась и хлопнула дверью так, что загудели дорогие металлические оконницы. Андрей Иванович опустился на корточки. Птенец открыл рот… то есть клюв.
- Слабых вздумали обижать, - бормотал Андрей Иванович, ложка за ложкой черпая воду и вливая ее в птенца. После каждого глотка тот фыркал и тряс головой, брызгая на Андрея Ивановича. - Выживает сильнейший, а слабых будем давить - вот закон вашей новой жизни… стариков, больных, глупых, честных, птенцов… Пей, пей… не бойся, я тебя в обиду не дам…
- Эй!… - негромко, но басовито раздалось откуда-то слева.
Андрей Иванович выпрямился - с банкой в одной руке и ложкой в другой. На соседском балконе, облитый светом окна, стоял обнаженный по пояс мужчина лет пятидесяти пяти - стриженный седеющим ежиком, с массивным угрюмоватым лицом, широкой густоволосой грудью и толстыми как бревна руками.
- Это вы мне?…
- Ты чего грубишь? - устало спросил мужчина.
У Андрея Ивановича неприятно опустело под ложечкой… но уже в следующий миг ощущение это - обнаружившее его слабость и робость, оскорбившее, унизившее его, - всколыхнуло в душе его ярость, поглотившую всякий страх.
- А что вы мне тыкаете? - грубо спросил он. - Я с вами, кажется, водку не пил.
- И не будешь, - спокойно сказал мужчина. - Чего базар-то поднял?
- Тут чявой-то про государство, - мстительно вспомнил Андрей Иванович любимый рассказ Шукшина. - Что вам угодно?
Мужчина вдруг усмехнулся. Эта усмешка - бесконечно уверенного в своей силе и его ничтожестве человека - буквально раздавила Андрея Ивановича. На него навалилась знакомая обессиливающая тоска - вдвойне тягостная оттого, что впервые в жизни, если не считать далекого детства, над ним издевались, ему угрожали (а самый вид этого человека с внешностью кинематографического бандита дышал угрозой) почти что дома, в родных стенах, где он родился и вырос, - даже здесь он был беззащитен… Это чувство беззащитности - или, вернее сказать, незащищенности - порождалось еще и тем, что в последние годы Андрей Иванович, особенно при мысли о возможном физическом насилии над собой, пребывал в уже давно, казалось бы, позабытом им состоянии подросткового одиночества: подобно тому как подросток, которого угрожают избить, редко обращается в милицию - потому что стыдно, потому что взрослый мир для него чужой, - так и Андрей Иванович считал не только бесконечно ниже своего достоинства, но и даже бесчестно со своей стороны в случае опасности обратиться к милиции, - и потому, что, по его убеждению, милиция сама вела себя не лучше бандитов и вообще представляла из себя просто зло, которое за деньги борется с другим злом, и потому, что милиция была частью - и одной из важнейших частей - столь ненавидимого и презираемого им государства… У Андрея Ивановича дрогнули руки; он опустил глаза, хотя глаз мужчины в уже сгустившейся темноте ему не было видно.
- Больше так не делай, накажу, - равнодушно сказал мужчина и щелкнул зажигалкой. Щелчок был мягкий, отрывистый - дорогой зажигалки. Ярко-желтая луковичка огня высветила тяжелую челюсть и каменный выступ скулы. Андрей Иванович вдруг увидел птенца: тот лежал, слегка освещенный люстрой из комнаты, и снизу вверх - доверчиво, показалось Андрею Ивановичу, - смотрел на него… Андрей Иванович поставил банку с водой на отлив подоконника и воткнул в нее ложку - уверенной, твердой рукой. Ложка громко брякнула по обеззвонченному водою стеклу.
- Знаете что, любезный, - сказал Андрей Иванович теперь уже действительно совершенно спокойно - и мужчина, казалось, удивленным движением, повернул к нему свою гранитную голову. - Вы меня не пугайте, я вас, бандитов, не боюсь. Всех не перестреляете, - всплыла вдруг откуда-то из памяти детства героическая фраза - наверное, из книг о гражданской или отечественной войне. Мужчина вытащил изо рта сигарету; рука его двигалась, как рычаг грузоподъемного механизма. Андрей Иванович вдруг вспомнил, как очень давно, еще в студенческие времена, его били двое пьяных, - вспомнил, казалось, даже соленый вкус крови на разбитых губах и обжигающие удары в лицо и голову… Он чуть подвинул ногу и коснулся коробки с птенцом. - Смотрите, как бы вам самому не взлететь на воздух… вместе со своим мерседесом. Я, между прочим, химик, кандидат наук, - сказал он с таким убеждением, что сам себе поверил, - и вдруг вскипел: - Ясно, стареющий красавец-мужчина?! Взлетишь как миленький… что?!
"Если вызовет на улицу - возьму топор и пойду, - обреченно - но не с покорностью, а с решимостью обреченного подумал Андрей Иванович. - И если начнет бить - рубану… рубану, как пень на участке…"
- Коля, Коля, - раздался вдруг женский шепот, - пойдем, он же психический… Пойдем, пойдем…
Мужчина шумно выпустил дым, звучным щелчком отправил окурок в бездну и, тяжко ступая, ушел с балкона. Андрей Иванович закурил. Сразу навалилась усталость, и все происшедшее вдруг исказилось в его сознании, как в кривых зеркалах. "Боже, как глупо, - с тоскою подумал он. - Переругиваться с балкона с каким-то торгашом… причем он сказал две-три фразы, говорил больше я - и что говорил! И соседи, наверное… да что там наверное - конечно же слышали. Угрожал взорвать его вместе с машиной, собирался идти на улицу с топором… боже, какой идиот!…" Взгляд его упал на птенца: тот уже спал как убитый, расплывшись по дну коробки, - торчал только длинный пониклый унылый нос. Андрей Иванович вздохнул, прошел в свою комнату и закрыл за собою дверь.
X
Лариса сидела на кухне, пила чай с печеньем - громко, неприятно хрустя раздражающе-яркой оберткой. В чашку Андрея Ивановича была налита заварка. Из большой комнаты доносился металлический, режущий - отвратительный женский голос: "Сегодня федеральные войска продолжали зачистку сел… - следовали чужеземно, дико звучащие названия сел, - …от окопавшихся в них боевиков. В Ставрополе объявлен набор контрактников…" Зачистка - означало убийство людей, набор контрактников - вербовка наемных убийц. Андрей Иванович скрипнул зубами и быстро прошел в гостиную. Сейчас на экране был главный жрец страны - красный, старый, разряженный, как новогодняя елка, служитель Бога, запретившего убивать: "Российские воины исполняют нелегкий долг…" После него появился звероподобный… "нечеловек", подумал Андрей Иванович, в камуфляже, с медленным тяжелым лицом, половину которого занимала жующая в такт неторопливым словам нижняя челюсть. "Будем добивать", - утробно сказала челюсть. Добивать - раскалывать черепа, разрывать на куски, выворачивать внутренности, - люди будут кричать, выть, умирать… "дай Бог, чтобы тебя там добили!!" Андрей Иванович схватил пульт управления и с такой силой утопил красную кнопку, что скрипнула пластмассовая панель. Телевизор умолк и погас. "Заткнись, гадина", - со злобным удовлетворением подумал Андрей Иванович и вызывающе повернулся к Насте. Настя надула губы, но, увидев его лицо, опустила глаза. Андрей Иванович сразу виновато остыл.
- Хватит смотреть всякую чушь, Настик. Собирайся в школу.
- Я во вторую смену, - тихо сказала Настя.
Андрей Иванович опустил голову.
- Ну… собирайся спать, малыш.
- Ладно.
Андрей Иванович тихо вздохнул - и пошел на кухню.
- С кем ты там разговаривал? - спросила Лариса. И чашку в левой руке, и розетку печенья в правой она держала большим и указательным пальцами, распустив свободные веером, - так, как это делала какая-то раскрашенная дура из телерекламы.
- Как с кем? С Настей.
- Да нет, на балконе.
- А-а… да это соседка, - неохотно начал Андрей Иванович - и вдруг молоком вскипел: - Ты представляешь, тварь: "Зачем это на балконе ворона?"!
Лариса опустила чашку на стол.
- И что ты сказал?
- Да ничего я не сказал… Сказал, что не спрашиваю, зачем у нее ротвейлер. Гнусная баба.
Андрей Иванович включил электрический чайник и устало опустился на стул. Лариса вновь захрустела печеньем. Андрей Иванович вдруг подумал, что она совсем не меняется… то есть она изменилась, конечно, за двенадцать прожитых вместе лет, но никак не в худшую сторону, - а он поседел, посерел, морщины на лбу…
- А почему она всё время кричит?
- Кто?
- Ворона.
- Ты понимаешь, - сказал Андрей Иванович оправдываясь и в то же время с неожиданной для себя самого горячностью, - это птенец, он растет, ему надо всё время есть… Это ребенок, - вдруг сказал он.
Лариса подняла и без того высокие брови, допила чай и поставила чашку на стол. У нее были тонкие длинные пальцы с длинными узкими перламутровыми ногтями. "Красивая у меня жена, - виновато подумал Андрей Иванович. - И хорошая… Как можно меня столько терпеть?…"
- Ты меня любишь? - тихо спросил он, глядя в столешницу.
- Люблю, - вздохнув, сказала Лариса. - Оттого мне и больно смотреть, как ты мучаешься.
Андрей Ивановича охватила блаженная слабость - и вместе с нею желание всё, не таясь, рассказать Ларисе. По натуре он был человеком замкнутым - по крайней мере, в беде, - и ни с кем не делился своими переживаниями; наверное, он просто устал - трудно всю жизнь переживать одному… Он рассказал бы всё, если бы знал, что рассказывать, - но за двадцать лет считаемой им сознательной жизни и последние два, перенасыщенных жестоким самокопанием года он так до конца и не разобрался в себе… Где первое, где последнее? где правда, а где поза для оправданья себя?…
- Ты понимаешь, - медленно сказал он, - как-то… потерян смысл жизни.
- О господи, опять этот смысл жизни, - с сердцем сказала Лариса. - У тебя есть жена, дочь! Это не смысл?
Андрей Иванович болезненно сморщился и затряс головой.
- Да нет, смысл, конечно, смысл… - Он не мог сказать ей, что она и Настя - это не смысл его жизни, а просто самоё жизнь, что любить жену и растить детей - это просто образ жизни, а не ее цель, что в такой жизни на вопрос "зачем?" может быть только один ответ: жить чтобы жить, vivre pour vivre, по названию этого обаятельнейшего и пустейшего фильма, - что есть еще высшая жизнь… или нет? и всё это внушили ему в детстве и юности, и история духа закончилась, наступила история плоти, и втуне пропали последние двести российских лет - когда не было свободы и была монархия или диктатура, но пусть у беспокойного Никиты, у осторожного Ильи, в редакции "Современника", на конспиративной квартире, в курилке, на кухне, в лесу у костра - была не modus vivendi, а жизнь?…
- Понимаешь… раньше я жил, веря в победу добра над злом. Я видел зло… сам по слабости делал зло, но я верил в преобладание в целом добра над злом, в конечное торжество добра… вообще лучшего, высшего над низшим: любви над ненавистью, искусства над халтурой, науки над компиляцией… верил, что в конечном счете каждому воздастся по заслугам… - Он говорил медленно, трудно, потому что хотя и много думал об этом, но никогда об этом не говорил, а мысль - это не голое слово, а мысль-образ, даже мысль-ощущение. - И я казался себе, считал себя частью этого всеобщего добра, которое борется со злом… и когда-нибудь победит зло. А теперь? Теперь я не верю в победу добра, я не верю в людей, я вижу, что зло побеждает… оно и раньше, наверное, побеждало, но, во-первых, - если, конечно, изъять из нашей новой истории сталинщину, - не такое злодейское, абсолютное зло, как сейчас, не в таких масштабах, как сейчас, и не так откровенно, как сейчас… я говорю, конечно, о победе зла в житейском, обыденном смысле - я же не могу проникнуть в души людей: может быть, добрый слесарь счастливее злого премьер-министра, но ведь для этого именно в житейском, обыденном смысле хотя бы надо, чтобы его не разбомбили, не выгнали на улицу, чтобы к нему не пришли вымогатели, чтобы он не был старым, больным… а вокруг и бомбят, и взрывают, преступники безнаказанны, злодеи в почете, старики нищенствуют, больные мучаются без лекарств… а если взять весь остальной мир, то, например, горстка людей на Западе превратилась просто в потребляющую на невероятно высоком уровне дрессированную скотину. Это само по себе не добро - превратиться в узкопрофессиональную безмысленную скотину, но ведь это и не добродушная скотина: мало того, что они объедают весь мир, потому что на одну зарплату американца в экспорте приходится десять зарплат колумбийца в импорте… ну да, это считается справедливым, у нашего набожного народа сейчас новое божество, с новыми заповедями - Владимир Ильич Рынок, - но они еще, западники, если им это будет полезно, и разбомбят кого угодно, и переворот устроят, и посмотрят сквозь пальцы на то, что кто-то бомбит соседа. Никакого добра, добро на уровне семьи и друзей, а это и не добро, потому что семью ты любишь, а с приятелями и сослуживцами у тебя просто взаимовыручка: сегодня ты помог, завтра тебе помогут… Помнишь, мы ехали с Евдокимовыми и кончился бензин? Евдокимов вышел с канистрой, минут через пять остановилась машина, - но какая по счету машина остановилась? Пятидесятая, сотая? А сколько людей из ста подойдет к лежащему на земле человеку? И… я вовсе не защищаю диктатуру, ты знаешь, но демократия - бред: поскольку в мире больше равнодушия и зла, чем добра, то большинство всегда не право. Не всякое меньшинство право, но всякое большинство не право всегда. Всегда! Вот они сейчас большинство за войну. Ты спроси любого: ты отдашь свою жизнь за целостность России? Ты отдашь жизнь своего ребенка за то, чтобы Чечня была в составе России? Все сразу, как крысы, разбегутся по углам. Просто у 99% дети и внуки непризывного возраста, а жизнь соседского ребенка они отдадут за целостность России. И вся низость народа проявилась именно сейчас, при демократии, когда можно выбирать, - и кого они выбирают и выберут? Страна негодяев выберет негодяя! И во всем мире так, всё человеческое устройство - даже не борьба добра со злом, а взаимное сдерживание зол: полиция сдерживает народ, одна армия - другую армию, и убери завтра армии и полиции - все друг друга резать начнут… С каким настроением жить? Чеховским и горьковским героям хорошо было верить в светлое будущее, во всю Россию - наш сад; у них за плечами не было ни мировой войны, ни Гитлера, ни Сталина, ни атомной бомбы, ни Вьетнама, ни убийств каждые четверть часа… Вот… а впрочем, глупости всё это, - сказал Андрей Иванович, махнув рукой, - и запутавшись во всё вновь и вновь набегающих мыслях, и устав, и вдруг неприятно почувствовав высокопарность, высокомерие своих слов… которыми он как будто возносил себя над другими, не задумывающимися об этом людьми - и возносил перед кем? - перед Ларисой, любящим и потому слушающим его человеком, - при этой мысли, при этом ощущении его опалило стыдом, и он с ненавистью к себе, с мстительным восторгом саморазоблачения, самоуничтожения - и самоочищения, выкрикнул себе в лицо - изнутри - безжалостные, грубые слова Руссо о Вольтере: "Жалкая тварь, злая, ядовитая и беспокойная, в тягость себе и людям!" - едва ли эти слова были справедливы к Вольтеру, но каждое из них было справедливым к нему самому… Он поднял глаза; лицо Ларисы было растерянным.
- Да не слушай ты меня! - горячо воскликнул Андрей Иванович и поднялся - чайник давно закипел. - На работе плохо, денег нет, вот и лезет всякая дурь в голову… Чай еще будешь? - Лариса покачала головой. - Кроме того, мне скоро сорок лет. У меня кризис сорокалетнего… Ну не грусти, Ларочка!
- Не буду, - сказала Лариса. - Ты не грусти. Может быть, тебе что-нибудь попринимать?
Андрей Иванович покачал головой.
- Нет, не хочу. Ну что такое таблетки? Я всё же человек, а не машина и не животное. Я не хочу, чтобы мои мысли и чувства зависели от веществ, которые во мне находятся… Я и так не буду грустить.
После внутреннего взрыва на душе его стало легче. В конце концов, не такая уж он и тварь, и не такая уж злая, ядовитая… ну, беспокойная - может быть. А кто в наше время спокоен - кто вообще во всякое время спокоен! - тот или подлец, или дурак. Вот так, и прощения просить ни у кого не буду… Андрей Иванович налил себе чаю.
- И о сокращении не волнуйся, - сказал он, насыпая сахар и привычно, но всё еще волевым усилием останавливая себя на полутора ложках (он любил сладкое и всю жизнь - до наступления новой жизни - клал себе три). - Сократить должны двоих, а у нас трое неостепененных. Правда, Кирьянова одинокая мать, а Савченко молодой специалист, но сейчас, по-моему, этот закон отменили - что молодых специалистов нельзя сокращать… - Тут он вспомнил, что Лариса не только равнодушна к его работе, но и была бы рада, если бы он оставил ее - или работа его оставила, - и помрачнел и запнулся. - Ну… ладно. В общем, всё будет хорошо.
- Надеюсь, - вздохнула Лариса - и это невеселое, недоверчивое "надеюсь" неприятно удивило, огорчило и даже обидело Андрея Ивановича: в такую сложную, пограничную для его настроения минуту Лариса могла проявить больше чуткости - поддержать, ободрить его… Он отхлебнул чаю. Вот еще одно из немногих оставшихся ему удовольствий - чай… Лариса посмотрела на часы и встала.
- Пойду уложу Настю.
Андрей Иванович тоже посмотрел на часы. Вдруг - он услышал приглушенное бормотание телевизора; его как ударило.