Слова
Как же давно я так вот не шевелила языком! Я соскучилась по его плавным движениям. По тому, как напористо он касается зубов. И губ. Язык, оказывается, очень важный мускул.
Больше всего я соскучилась по согласным. По этим высекаемым из воздуха звукам.
Я шепчу на ухо Сандипу свои любимые звуки. Всё, что приходит на ум.
баклажан
гора
мать
третьесортный
пузырь
румпельштильцхен
рокот
мимолетный
лунный
зачисление
центурион
монолог
чокнутый
Твой голос, Майя
Как свежий родник для пересохших губ.
Хочу, чтобы ты знал
Кто я такая.
Я высвобождаюсь из его объятий. Труднее всего оторвать губы, они у нас как магниты. С новой яростью взвывает буря. Отпустив друг друга, мы погубили тишину.
Пора тебе узнать правду, Сандип.
Ту, что можно извлечь из двух книжиц, которые я достаю из потайного кармана рюкзака.
(Обложки у них синие, с золотым гербом.)
Амар Сингх, – читает Сандип в паспорте. – Лев. Твой отец – сикх.
(Щит на гербе держат лев и единорог.)
Джива Каур, – читает он во втором паспорте. – Принцесса. Львица.
(Герб венчает британская корона.)
Ты из Канады.
(Desiderantes meliorem patriam. "Взыскующие лучшего отечества".)
Ты счастливая.
С днем рождения, Джива!
Он у меня не сегодня, Сандип!
Для меня – сегодня. В этот радостный день появилась на свет Джива Каур. И ей всего пятнадцать. Я думал, ты старше.
Если точнее, то пятнадцать с половиной.
Я должен тебе признаться, Майя… Джива.
В чем?
Я искал у тебя в рюкзаке, пока ты спала у нас дома на чердаке. Но паспортов не нашел.
А если бы нашел, то что бы сделал?
Если честно? Не знаю. Можно тебя кое о чем спросить? Акбар правду говорил? Что я хотел быть рядом с тобой и поэтому делал все, чтобы ты и дальше молчала? Прости, если так.
Я молчала, потому что боролась с собой. Бариндра был прав. Мне надо было сделать выбор, решиться жить дальше.
Я убираю паспорта обратно в рюкзак. Из него при этом выпадает листок бумаги – бабочка с номером телефона на крыле. Я не хочу по нему звонить.
Сандип, я не знаю, жив или нет мой отец.
Мы поедем в Дели и поищем его. Если боги аммы будут на нашей стороне, мы найдем Амара Сингха и вернем дочери. Майе или Дживе?
Мне больше нравится, когда ты называешь меня Майей.
Вспоминаю
Я пишу не отрываясь с тех пор, как поезд отправился из Бармера в Джодхпур.
Слова, слова, слова. Любимые мои слова. Как я умудрилась так долго выжить без них?
Моя новая ручка творит чудеса. Свободно скользит от образа к образу.
Сандип, каким я увидела его в первый раз.
(тощий, ушастый)
Улицы Джайсалмера.
(извилистые, как внутренности морской раковины)
Мина.
(светлокожая и напуганная)
Бариндра.
(спокойный, как река в прериях)
Про Акбара тоже напишешь? – спрашивает Сандип.
Да, потом.
Когда утихнет этот стук.
Когда утихнет этот стук. Голос Акбара до сих пор глухо пульсирует у меня в голове.
Ты будешь моей, Майя. И не пытайся сбежать. Я найду тебя. Кроме меня этого не сможет никто.
Преследование
Как ты думаешь, за нами погонятся?
Я представляю себе, как Акбар идет по следу Мумаль. Как всматривается в даль пустыни.
Бариндра не погонится. Он решит, что это судьба. Хотя амма ему жизни не даст за то, что вернулся без меня. А Акбар? Он очень мстительный?
Но я-то знаю, что не в одной мстительности дело. Если он пустится преследовать нас, в этом будет и моя вина. Я смотрела в глаза Акбару смелее, чем подобает приличной индийской девушке. Понимала, что не стоит, но ничего не могла с собой поделать. Что-то в нем меня подкупало.
А впрочем, да ну его, Майя.
И еще я кое-что знаю: Акбар умел гипнотизировать голосом. Сделать так, чтобы у девушки, которая его услышит, задрожали поджилки.
А еще он думал, что рассмотрел в моих глазах желание.
История Сандипа
Он рассказывает мне то, что открыла ему пустыня.
Старший брат. Младшая сестра. Мольба. Назови мое имя. Смех отца. Звон колокольчиков. Пустыня ест детей, которые далеко убегают.
Звенят белые браслеты. Шепчет что-то детский голос. Но никаких лиц, кроме лица Акбара. И такие же, как у него, глаза.
Он плачет от правды, которую открыла ему пустыня. От правды о его семье.
Что спрятано
Сандип, дай на минутку ножик.
Когда появляется нож, пассажиры, которые до сих пор клевали носом, просыпаются, встрепенувшись, как будто их ткнули его острием. Десяток глаз, моргая, наблюдают, как я отпарываю дно рюкзака. Режу черные ручные стежки, положенные ровно, как рельсы и шпалы.
Сколько у тебя там еще секретных отделений, Майя?
Женщина напротив поднимает двух маленьких дочек к себе на колени. Мужчина с голым торсом и шерстяным платком на плечах подается вперед, как будто ему интересно, что я отвечу. Брахманский шнур прилип к его потной груди. Старушка щурится и бормочет под нос молитву Шиве.
На дощатый пол падает мой старый дневник. Два десятка глаз жадно смотрят на раскрывшиеся страницы.
Жизнь – это иллюзия, – читаю я вслух. – И смерть, оказывается, тоже. Что же тогда настоящее? Что остается, когда нас больше нет? Остаются две вещи: Любовь и Прощение.
Я захлопываю дневник и прикладываю его Сандипу к груди.
Теперь ты узнаешь обо мне всё.
Он прижимает мой дневник к сердцу. Черные глаза влажные, как чернила.
Тут про мою семью, – шепотом говорю я. – И про сожженного сикха. И про мои обрезанные волосы.
Первый раз с тех пор как мы нашли друг друга в палатке, Сандип ничего не говорит мне в ответ. Тишину он заполняет плачем. Открывает дневник на последней странице и читает: "Во сне все тоже настоящее".
Лучше начать с начала, Сандип.
Четыре часа
Четыре душных потных часа, что поезд идет до Джодхпура, Сандип читает, страница за страницей.
(Осталась ли я все той же Майей, которая вела дневник?)
Стучат колеса. Сандип молча читает. Пассажиры снова засыпают.
На середине дневника он протягивает руку и дотрагивается до моих волос. Я вижу две косы, брошенные на пол гостиничного номера. Это жертва. Плата.
(За чью-то жизнь.)
Символ.
(Несчастья.)
Часть тела, которую можно отсечь, не пролив крови.
Сандип читает
Он знакомится с матой, бапу, Хелен. С моим домом.
Видит ли он сарай, мышей, золотые поля?
Может ли вообразить небо? Того голубого оттенка, какого бывают птичьи яйца, фарфоровые вазы и глаза? Здесь таких глаз не бывает. У Хелен, наверно, похожие.
Способен ли почувствовать дуновение ветра? Увидеть, как клонятся на ветру пшеничные колосья и головы подсолнухов? Как развевается в окне сари маты, приветствуя меня?
А Бетховен? Сонаты? Он их слышит?
Доносится ли до него бег моих ног по гравию дорожки, ведущей к дому, к музыке?
Чует ли, как пахнет почерневшая земля там, где я пряталась, уткнувшись лицом в сухие корни подсолнухов? Улавливает ли мое тихое дыхание?
Найдет ли он меня?
Немота
Каково это – быть немой? – шепчет он.
Это как давиться слезами, целым потоком слез.
А что при этом чувствуешь?
Кажется, будто невидимая рука сжимает горло и душит мою боль.
Ш-шшш, – внушал мне голос. – Молчи. Ничего не говори. Не издавай ни звука. Опасно, когда тебя видят и слышат. Запомни. Никто не должен знать, что ты здесь. Немая ты будешь в безопасности.
Я слышала
Все, что они говорили. Что собирались со мной сделать.
Держись подальше от моей будущей жены, Сандип.
Услышав угрозу Акбара, я без сил повалилась на пол палатки. Вверху надо мной парусина идет рябью. Ее коробит от моего тела?
Я мысленно переношусь из палатки под небо, исчерченное белыми полосами облаков, в прерию на другом конце света.
Я лежу среди побуревших стеблей подсолнуха. Урожай убран. Музыка маты больше не звучит. Бапу кричит мне: Выходи, Джива! Ты же не сможешь прятаться до конца жизни!
Почему не смогу? Разве кто-нибудь заметит, что я пропала?
Я слышу, как Сандип говорит: Но какое ты имеешь право, пита? Сватать девушку, которая тебе даже не дочь?
Невеста. Обрученная. С чужим человеком.
Бапу сказал, что мама тоже этого хотела. Мое тело кому-то обещано. Обменено. Или украдено.
Руки у меня дрожат, как будто я схватилась за оголенный провод. Мышцы сокращаются помимо моей воли. Это и значит быть индийской женщиной? Не иметь возможности распоряжаться собой?
Они спорят о моей участи. Бариндра. Акбар. Сандип. В воздухе пульсируют бессилие и страсть. Слова, как сломанные ветки, падают на крышу палатки. Один глухой удар за другим.
И чего бы мне не сказать? – недоумевают они. – Или не написать?
Как меня зовут. Откуда я родом. Действительно, почему я молчу? А потому что не нахожу в себе сил признать свершившееся. Признать, что потеряла смысл жизни – свою семью. Что я абсолютно одинока. И хочу одинокой остаться. Навсегда.
Я закрываю глаза. Напрягаю воображение, чтобы вернуться в прерию, под облака. Но они истончаются и вытягиваются в простые белые сари. Такие носят вдовы.
Я выбираюсь из палатки наружу.
Бегу
Я бегу к изгибу земли
к горизонту изорванному
струями раскаленного воздуха
и облаками
где что-то подрагивает
в золотистом свете
в надломленном золотистом свете
золотистого миража.
Я закидываю свою тоску
в песок и в небо
как кидают
веревку утопающему.
Джива! – слышу я голос.
Бапу, я уже иду.
Майя!
Дождись меня.
Слезы
Сандип закрывает мой дневник. Касается моего лица. Проводит пальцем по моей щеке.
Мне их очень жалко, Майя. Твою мать. Твоего отца. Того сикха. И даже Хелен.
У него по щекам текут слезы. У меня тоже. Мы с ним оплакиваем тех, кого потеряли.
Мне неприятно повторять за Акбаром, но он был прав, когда говорил: когда мы делимся своим прошлым, боги внимают нашим горестям.
6 декабря 1984
Другие
Ты не такой, как другие мальчики, Сандип.
Не такой, как мой "братец" Акбар?
Да. В смысле нет. Ты не похож на него. Это хорошо.
Тебе не нравится, что он такой высокий? Что у него такие выразительные скулы? Не нравится, как он поет?
Я вообще-то канадских мальчиков имела в виду.
О да, у них светлая кожа и уши не как у слона.
Уши у тебя не такие уж и большие.
То есть ты еще и наблюдательная.
Я просто пытаюсь сделать тебе комплимент. Знаешь, в Канаде они все какие-то сонные. Не то что ты.
Ну, тут в поезде я тоже то и дело отключаюсь…
Они занудные. Или бывают еще шумные дураки. От них пахнет – отвратительно или обалденно, – но и от того, и от того хочется упасть в обморок.
Понимаю! Они похожи на индийскую кинозвезду Анила Капура! Девушки, как увидят его, так в обморок и валятся.
Нет. Больше на зомби.
Хочешь, я порычу тебе на загробном хинди?
Ты много говоришь. Для мальчика ты очень разговорчивый. Ты шутишь. Подначиваешь. Подсмеиваешься. Говоришь убедительно, как адвокат. И цветасто изъясняться умеешь.
Ты чрезмерно ценишь мои скромные уменья, о бритоглавая!
Видишь! Ты и сейчас дразнишься.
Ну да. А чем еще я отличаюсь от белокожих?
Ты так правильно говоришь по-английски, что даже забавно.
Это Бариндра. Он всегда требовал четко ар-ти-ку-ли-ро-вать. Вы-го-ва-ри-вать каж-дый слог. Е-ще от-ли-чи-я?
Ты очень серьезный. И одновременно страстный.
Отродясь не был серьезным. Пока тебя не встретил.
А страстным?
Это слово было для меня пустым звуком. До встречи с тобой, мери джан.
Парень
Я не знаю, как эту штуку надеть, Сандип.
Оберни вокруг, а здесь подоткни. Отлично!
Прости, но получилась какая-то гигантская пеленка!
Ничего, привыкнешь. Главное, когда ты в дхоти, за походкой следить, чтобы люди не смеялись.
Светло-голубая рубаха – тоже его. Я вдеваю руки в рукава, и в нос мне ударяет его запах – терпкий, как у черного перца. Сандалии мы позаимствовали у мужчины, спавшего в тесном закоулке джодхпурского вокзала.
А он не расстроится, когда проснется?
Я оставил ему три рупии. Их запросто на новую пару хватит. Утром он возблагодарит богов, пославших ему такую удачу.
Сандип подравнивает мне волосы.
Ты уверен, что так надо?
Спереди он оставил челку до глаз, а сзади срезал всё практически под ноль. То есть спереди у меня теперь есть вихор, а на затылке – почти ничего.
Я провожу рукой по голове. Щетина колет ладонь.
Сандип осторожно берет меня за руку.
Мальчики волосы не приглаживают. Они делают так.
Он показывает, как надо тряхнуть головой, чтобы откинуть челку.
Это очень по-мужски.
Ты даже не понимаешь, как повезло мужчинам! Длинные волосы – они такие тяжелые.
Не болтай, – говорит он. – Откинь челку, и вперед.
Он берет меня за руку, и так мы идем через вокзал. Запретная радость – касаться друг друга на людях. А мужчинам можно. В Индии считается абсолютно нормальным, когда мужчины ходят за ручку, обнимаются, сидят друг у дружки на коленях.
Я тянусь Сандипу к уху и шепчу: Ты восхитительный. Никто на это не обращает внимания. Только он заливается краской. А мне смешно.
Молитва
Нам нужен Мандорский экспресс. Он отходит от второй платформы. В вагоне второго класса народу битком. Сиденья заставлены сумками, для надежности перевязанными веревкой.
Сандип обращается к долговязой пожилой женщине, устроившейся у окна. Он улыбается ей. Она хихикает в ответ.
Он называет ее матерью. Показывает на меня. Она качает головой. Он снова произносит слово "мать". Наконец женщина соглашается потесниться, мы с Сандипом втискиваемся между ней и окном.
Ты что, пообещал сделать приношение в храм за ее жизнь и здоровье?
Да. В Чаттарпур-Мандир в Дели. Индусы почитают этот храм.
И за это она уступила тебе место у окна?
Ну, я же получу благословение, и она будет жить долго и не болеть. Мы с тобой пожертвуем в храм. Пару рупий.
А что бы ей самой не отнести в храм рупию? Не пришлось бы нам место уступать.
Считается, что лучше, если за тебя помолится посторонний человек.
А с какой стати она тебе поверила?
Потому что, если обману, я испорчу себе карму. Она же понимает, что мне этого не хочется.
Выходит, если посторонний человек обещает сделать за тебя приношение в храм, ему верят. А если такой же посторонний идет по улице с тюрбаном на голове, его объявляют предателем и хотят убить. Такое убийство, что ли, карму не портит?
Я не знаю, как они оправдывают убийство, Майя. Может быть, считают, что месть угодна богам.
Мне от этих слов становится не смешно.
Карма
Есть ли время подумать о карме, когда человек бежит по дымному коридору с ножницами в руке, срывая с себя тюрбан, готовый предать свою веру?
Или когда человека поджигают, мстя ему от имени народа?
Тюрбан. Борода. Кирпан. Предметы, оправдывающие убийство.
Почему убийцы не задумываются о карме?