Она остановилась, и обе монахини с нею. Она обращена к ним лицом и приковывает их взгляды, ибо она как маяк.
- А если судьба моя не сбудется, значит, моя мать зря мучилась родами и вообще непонятно, зачем я здесь.
- Поутру у послушниц был разговор о Фелицате,- говорит Милдред.- Ее видели из окна между хвалитнами и Первым Часом, она бежала по саду. Говорят, на свидание.
- Что послушницы, они же не голосуют.
- Но мыслят так же, как молодые инокини.
- Разговор записан?
- Все в порядке,- говорит Милдред.
Вальбурга говорит:
- Надо что-то делать.
Лицо у Вальбурги серо-зеленого оттенка, продолговатое и гладкое. Нужно, чтобы аббатисе было за сорок, но Вальбурга, которой как раз пошел пятый десяток, хочет лишь, чтобы избрали Александру, а сама она пусть бы осталась приорессой. Вальбурга сильна: когда она приняла постриг, к достоянию монастыря прибавился кусок Лондона - часть Парк-лейн с видом на Роттен-роу плюс прилегающие конюшни, которым цены нет. Она черпает силы в своем девственном сердце, закаленном долгим искусом юности, когда ее носило по ночным дворикам английских университетов и общежитиям европейских институтов из постели в постель. И всегда она стояла на том, что богатая женщина скорее убережет сердечное целомудрие. В любовники она брала только ученейших людей, иной раз и неказистых, но не ниже профессора: ее пленяли солидные знания. И каждый раз она чувствовала, что приобщается к науке, как бы впитывает ее.
Милдред тоже обогатила аббатство. Ее вклад - изрядный квартал чикагских трущоб, а в придачу четыре больших доходных дома на Сен-Жерменском бульваре. Милдред тридцать шесть, и сан ей был бы не по годам, даже если б она и метила в аббатисы. Но она не метит, а, как и Вальбурга, уповает на Александру. В монастырь Милдред попала со школьной скамьи: может статься, она лелеяла мечты столь несбыточные и столь великолепные, что легче ей таить их про себя и подчиняться, чем признать свое тщеславие и свое поражение. Смиренница, она была поставлена над послушницами: такая примерная монашенка, хорошенькая и голубоглазая, исполненная нервической робости. Иезуит Томас сначала даже предпочел ее Фелицате. Она возвращалась от исповеди, и он подкараулил ее за тополями.
- В чем вы исповедовались? - спросил он у Милдред.- Что вы рассказали этому молодому священнику? Какие у вас грехи?
- Это между мною и Богом. Нельзя об этом.
- А духовник? Ему, значит, можно, он ведь такой молодой? Что вы ему открыли?
- Открыла свое сердце. Так надо.
Он ревновал, но впустую. Каковы бы ни были сокровенные мечты Милдред, они обгоняли понимание иезуита, они были превыше его понимания. И в конце концов он возненавидел Милдред и принялся за Фелицату.
За Александрой не было приданого, она принесла аббатству лишь свою голубую кровь и неукротимый дух, и ей надлежит стать аббатисой - теперь, когда Гильдегарда лежит под плитой часовни. И так странно, что за три недели до выборов она тревожится, а ее приближенные инокини озабочены тем легким волнением, которое Фелицата вызвала среди сорока монахинь, будущих избирательниц. Идеи у Фелицаты новые и шальные, и популярность ее растет.
При покойной аббатисе Гильдегарде эта странная обитель, полубенедиктинская, полуиезуитская, вдруг оказалась ни той и ни другой. Пора было что-то менять или что-то решать. Возлюбив Александру, мать аббатиса Гильдегарда чуть-чуть не успела изгнать Фелицату - еще бы день-другой. Тень власти опочила на Александре, ей и бразды в руки. Победить должна она, голосовать будут за нее.
Они расхаживают по темным галереям такие счастливые общей тревогой, что словно не замечают своего счастья. Вальбурга говорит:
- Надо что-то делать. Фелицата может привести аббатство к безначалию.
- Да, к безначалию,- говорит Милдред, как бы смакуя слово и разделяя радостную тревогу.- Общине нужен строгий устав, нужна Александра.
Александра говорит:
- Следите за кривой популярности. Сестры, меня снедает ревность по доме Господнем. Не много ведь нас умалили перед ангелами. И на мне лежит бремя, ибо я воистину верую.
- И я,- говорит Вальбурга.- Я тверда в вере.
- И я тверда,- говорит Милдред.- Выло время, когда я очень хотела не верить, но оказалось, что не верить у меня нет сил.
Вальбурга говорит:
- А ваш недруг, сударыня, а Фелицата? Как она, интересно, верует? Ей что, вера католическая уж совсем не указ?
- Фелицата притязает на особое озарение,- говорит будущая аббатиса Александра.- И хочет, чтобы всех так же озарило, и все бы освободились, как она. На всякое слово и на всякое дело ей нужны заверенные справки от Всевышнего: потом, глядишь, приложит их к налоговой декларации и выйдет ей скидка. Фелицата в жизни не поймет смысла веры помимо зримых благодеяний человечеству.
- Она так любит помочь в беде,- говорит Вальбурга.- Всякому поможет перебраться из огня в полымя.
- Так и с иезуитом. Фелицата непременно сказала бы, что помогает Томасу, будьте уверены,- говорит Милдред.- Она ему вполне под пару, он ведь и сам собирался мне помочь.
Сестры идут рука об руку, и ночную темень монастырских галерей оглашает их дружный смех. Александра посредине: она пританцовывает и смеется при мысли, что кому-нибудь из них может понадобиться помощь иезуита.
Дежурная инокиня пересекает двор: пора звонить к хвалитнам. Три монахини заходят в здание. В огромном вестибюле страгивается с места колонна. Это к ним идет Уинифрида, круглое лицо ее залито лунным светом, а туловище и разум погружены в полумрак, она знает только, что недаром состоит при начальстве.
- Уинифрида, Benedicite,- говорит Александра.
- Deo Gratias, Александра.
- После службы увидимся в приемной,- говорит Александра.
- У меня новости,- говорит Уинифрида.
- Потом, в приемной,- говорит Вальбурга.
А Милдред говорит:
- Не здесь, Уинифрида.
Но из Уинифриды так и хлещет, как из пивной бочки:
- Фелицата где-то здесь, прячется возле аллеи. У нее было свидание с иезуитом Томасом. Я их записала и засняла по замкнутому каналу.
Александра говорит ясно и звонко:
- Не понимаю, что это за чушь вы городите.
И обводит глазами стены. Милдред тихо шепчет Уинифриде:
- В вестибюле ни о чем нельзя. Сколько раз вам говорить?
- Ой,- задыхается от ужаса Уинифрида.- Я и забыла, что вы теперь стали прослушивать вестибюль.
И взлетает ко лбу в отчаянии ладонь Милдред. и Вальбурга возводит глаза к небу: ну разве можно быть такой тупоумной! Но Александра спокойна.
- Из хаоса родится порядок,- говорит она.-Так всегда и бывало. Сестры, бдите и бодрствуйте.
Приоресса Вальбурга обращается к ней:
- Александра, вы так спокойны, так спокойны...
- Есть речение: страшись, чтоб не разгневались спокойные,- говорит Александра.
Тихим шагом спускаются монахини по широкой лестнице - и вот все в сборе. Во главе приоресса Вальбурга, за нею Александра, за нею сестры все как одна идут читать Часы.
Три часа дня, Час Девятый; сестра Фелицата сонно проскальзывает в часовню. Она крохотушка, ни дать ни взять школьница, совсем не такая, какой рисуется из разговоров о ней. По цвету лица похоже, что под покрывалом у нее жесткие рыжеватые волосы. Никто не знает, где Фелицата провела полдня и полночи, только ее не было ни в полночь у заутрени, ни в три утра на хвалитнах, ни к завтраку в пять; без нее читали Первый Час в шесть утра и Час Третий в девять; не явилась она и в трапезную к одиннадцати, когда сестры заедали ячменный отвар чем-то хоть и непонятным, но вполне питательным и съедобным, намазанным на тосты: кошачьей, собственно говоря, пищей под названием "Мяу", закупленной оптом и по дешевке. Фелицата этой пищи не вкушала, и в полдень, когда подошел Шестой Час, не пела в часовне. А между Часами и трапезами ее не было ни в келье, ни в рукодельне, где вышивают кошельки, облачения и алтарные покровы, ни в электронной лаборатории, которую Александра, Вальбурга и Милдред, три советницы покойной аббатисы Гильдегарды, оборудовали под самым ее носом при ее благосклонном невмешательстве. Фелицата исчезла накануне после вечерни, а теперь она проскальзывает к своему сиденью петь Девятый Час - и зевает, это в три-то часа пополудни.
Когда Фелицата занимает свое место, приоресса Вальбурга, пока что глава монастыря, едва заметно косится на нее и тут же отворачивается. Легкий трепет мимолетной тенью пробегает по рядам монахинь, и они прилежно поют дальше. Коротышка Фелицата знает Псалтырь наизусть и подхватывает пение, не заглянув в молитвенник:
Говорят со мною языком лживым и отовсюду окружают меня слогами ненависти:
И вооружаются против меня без причины.
В ответ на любовь мою они клевещут на меня: а я предался молитве.
И они заплатили мне за добро злом, а за любовь мою - ненавистью.
Высокое кресло аббатисы пустует. Красноватые после бессонной ночи глазки Фелицаты обращаются к возвышению: она поет и, может быть, думает о мертвой невозмутимой аббатисе Гильдегарде, которая еще недавно тяжело восседала на этом месте; а может, и о том, как сама она него сядет, такая тщедушная и такая одушевленная новыми идеями, солнечный зайчик на темном кресле. Покойная аббатиса Гильдегарда терпела Фелицату только потому, что считала ее жалкой, терпение же пристало христианке. "В этом смысле она надежна: нам есть на ком упражняться в снисходительности",- сказала как-то про Фелицату покойная Гильдегарда Александре, Вальбурге и Милдред; было это в летний день, между Шестым и Девятым Часом.
Фелицата уже не смотрит на пустое возвышение, она выпевает ответствия и поглядывает на Александру, которая высится над своим сиденьем. Губы Александры шевелятся, как велит напев:
И у воды опять возник
Мой верный враг, как проводник,
Мой верный враг...
Фелицата заканчивает алтарный покров, осталось вышить фразу изнутри в уголке. Делает она это аккуратненькими и меленькими атласными стежками, белыми на белом, и выходят прочерченные карандашиком слова: "Opus Anglicanum". Пальчики ее снуют туда-сюда, поблескивает серебряный наперсток.
Монахини сидят кружком возле нее, и каждая с вышивкой, но Фелицата вышивает лучше всех.
- А знаете, сестры,- говорит Фелицата,- оказывается, наша рукодельня - настоящий очаг мятежа.
Прочие монахини, все восемнадцать, издают озабоченный гул. Смеяться Фелицата не позволяет. И в Уставе сказано, что смеяться незачем. Спрашивается: "Каковы начала праведности?" Отвечается, кроме всего прочего: "Не празднословить и не насмешничать". Это правило Фелицата свято чтит как неустарелое, как особенно важное в наши тревожные времена.
- Любви,- мягко говорит Фелицата, пробегая пальчиками по атласным стежкам,- вот чего нам не хватает. Все печемся о благополучии. О благополучии, и только. Это же грубый материализм. Господи помилуй нашу покойную мать аббатису Гильдегарду.
- Аминь,- отзываются восемнадцать голосов, а заоконное летнее солнце лучиками рассыпается по наперсткам.
- Иногда,- говорит Фелицата,- мне думается, что надо нам быть поближе к святому Франциску Ассизскому и поучиться у него нищенству и любви.
Ее верная сторонница, некая сестра Батильдис, замечает, не поднимая глаз от вышивного узора:
- Но ведь сестра Александра не жалует святого Франциска Ассизского.
- Александра,- говорит Фелицата,- сказала буквально следующее: "К чертям святого Франциска Ассизского. По мне так лучше уж Секст Проперций, он тоже родом из Ассизи, современник Христа и духовный предшественник Гамлета, Вертера, Руссо и Кьёркегора". Они все, говорит Александра, интересные психопаты, а святой Франциск - психопат неинтересный. Ну, вы когда-нибудь слышали о таких людях и о такой доктрине?
- Никогда,- в один голос отвечают монахини, опуская шитье на колени, чтоб ловчее перекреститься.
- Любовь,- говорит Фелицата, и все снова берутся за работу,- и любовное соитие - это очень возвышенные переживания, очень. Если бы я была аббатисой Круской, наше аббатство стояло бы на любви. Я бы разрушила эту нечестивую электронную лабораторию и устроила бы приют любви в самом сердце аббатства, в сердце Англии.
И ее работящие пальчики с иголочкой зарываются в ткань и выпархивают из нее.
- Каково? - спрашивает Александра, выключая телеэкран, на котором она с двумя наперсницами только что просматривала видеозапись сцены в рукодельне.
- Старая песня,- говорит Вальбурга.- У нее всегда одно и то же. И все больше монахинь самочинно идут вышивать и все меньше остается с нами. Как аббатиса умерла, так в монастыре хозяйки не стало.
- После выборов,- говорит Александра,- все будет иначе.
- И сейчас можно, чтоб было иначе,- говорит Милдред.- Вальбурга приоресса, это в ее власти.
Вальбурга говорит:
- Я подумала и решила никак не выговаривать Фелицате за ее вчерашнюю ночную гулянку. Я подумала, что нет, не надо и не надо мешать монахиням, пусть себе идут с ней вышивать. А то Фелицата, чего доброго, поднимет мятеж.
- Ой, а вдруг кто-нибудь из перебежчиц догадался, что монастырь прослушивается? - говорит Милдред.
- Да что вы,- говорит Александра.- Монахини из лаборатории способны только проводить провода и завинчивать винты. Они и понятия не имеют, зачем это все делается.
Они сидят на голом металлическом столе в запретной диспетчерской, оборудованной рядом с приемной покойной аббатисы незадолго до ее смерти. А сама приемная такая же, как была при Гильдегарде, хотя через три-четыре недели тут все переделают по вкусу Александры. Ведь конечно же аббатисой Круской должна стать Александра. Но именно сейчас ее избрание под вопросом: сестра Фелицата ведет кампанию блестяще.
- Скучно ей,- говорит избранная судьбой аббатиса.- Вот ее несчастье. До поры до времени она вызывает у монахинь нездоровый интерес, а потом они поймут, какая она, честное слово, сама скучная.
- Гертруда,- говорит Александра в зеленую трубку,- Гертруда, миленькая, вы разве не вернетесь к выборам в родную обитель?
- Никак не выйдет,- говорит Гертруда, с которой установлена прямая связь из столицы, ближайшей к тому белому пятну в Андах, откуда она недавно дала о себе знать.- У меня на самом трудном месте переговоры между людоедским племенем и вегетарианской сектой за горами.
- Но, Гертруда, мы здесь просто не знаем, что делать с Фелицатой. Само аббатство Круское под угрозой, Гертруда.
- Спасение душ прежде всего,- говорит сиплый голос Гертруды.- Надо, чтобы людоеды согласились питаться более умеренно, а еретики-вегетарианцы сбавили свой травоядный пыл.
- Что меня в этом больше всего смущает, любовь моя, Гертруда, так это как будет с людоедами на Страшном суде,- ласково говорит Александра.- Вы ведь помните, Гертруда, такой детский стишок:
Как это, право, странно
Средь прочих перемен:
Все, что ни съест малютка Н.,
Становится малюткой Н.
И кажется мне, Гертруда, что в Судный день, когда возгремит труба, будут у вас хлопоты с этими людоедами. Вопрос в том, кто именно восстанет во плоти: ведь те, кого съели, давным-давно стали частью едоков и жили в них поколение за поколением. Эта загадка, о Гертруда, вещий мой ангел, не дает мне покоя в тихий летний день, и я просто заклинаю вас не путаться в такие дела. Вам нужно немедля вернуться в Кру и помочь нам в трудный час.
В трубке слышен треск.
- Гертруда, алло! - говорит Александра.
Трубка трещит, потом откликается Гертрудиным голосом:
- Прошу прощенья, все пропустила. Шнурок развязался.
- Надо вам быть здесь, Гертруда. Монахини уже поговаривают, что вы недаром от нас держитесь подальше. Фелицата говорит, если ее выберут аббатисой, она устроит финансовую ревизию и выяснит, на что пошли все приданые; и она проповедует половое общение. Вообще она объявила бунт, а ведь это безнравственно.
- Против чего она бунтует? - интересуется Гертруда.
- Против моей тирании,- говорит Александра.- Против чего же еще?
- И бунт ее безнадежен? - говорит Гертруда.
- Будем надеяться. Но шансы у нее есть. Сторонниц, что ни час, все больше.
- Если у нее есть шансы, то бунт ее не безнравственный. Бунтовать против тирана безнравственно, только если никаких шансов на успех нет.
- Это очень цинично звучит, Гертруда, Прямо Макиавелли. Как-то уж это слишком, вы не боитесь впасть в ересь?
- Так учит святой Фома Аквинский.
- Ну хотя бы к выборам, а, Гертруда? Нам надо с вами кое-что уточнить.
- Уточните у Макиавелли,- говорит Гертруда.- Это большой педагог, только я вам этого не говорила, неудобное имя.
- Гертруда,- говорит Александра.- Вспомните-ка:
Веселенькая крошка,
В ней нету перемен;
И что ни съест малютка Н.,
Становится малюткой Н.
Но Гертруда уже дала отбой.
- Она приедет? - спрашивает Вальбурга, когда Александра кладет трубку и поворачивается к ним.
- Сомневаюсь,- говорит Александра.- Людоеды в ней души не чают и приемлют от нее Поцелуй Мира, в нынешней "Дейли миррор" есть фотография. А вегетарианцы обещали перебить людоедов, если те ее попробуют изжарить.
- Если она не вернется в монастырь,- говорит Милдред,- у нее будут неприятности с Римом. Наше аббатство никого в бессрочные миссии не отряжает, всякая миссия должна иметь свой конец.
- Гертруда не боится ни папы, ни людей,- говорит Александра.- Вызовите по рации сестру Уинифриду. Скажите ей, чтоб явилась в приемную аббатисы.
Она выводит всех в приемную, пока еще отделанную по вкусу покойной Гильдегарды, любительницы осеннего колорита. Ковер весь изукрашен рисунками опавших листьев, а обои светло-бурого и тускло-золотого оттенка. Три монахини усаживаются в зеленовато-коричневые плюшевые кресла, и вскоре перед ними предстает прикорнувшая и разбуженная Уинифрида.
Александра, которая скоро переоблачится в белое, достает из кармана черной рясы связку ключей.
- Уинифрида,- говорит она, отделяя ключ от связки,- это ключ от моей личной библиотеки. Отомкните ее и принесите мне "Искусство войны" Макиавелли.- Александра выбирает еще один ключ.- А заодно сходите в мою келью и откройте там стенной шкафчик. В нем вы найдете банку паштета, коробку пресных печеньиц и бутылку вина "ле Кортон" урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Накройте поднос на четверых и принесите его вместе с книгой.
- Александра,- ноет Уинифрида,- ну почему я должна таскать подносы, ведь есть же кухонные монахини?
- Ни под каким видом,- говорит Александра.- Не надо нам посторонних. Вам тем более тоже достанется.
- А кухонные монахини такие уродины,- говорит Милдред.
- И такие всё кретинки,- добавляет Вальбурга.
- Это верно,- говорит покладистая Уинифрида и отправляется выполнять поручения.
- Полезный человек Уинифрида,- говорит Александра.
- Уинифрида всегда на что-нибудь пригодится,- говорит Милдред.
- Положительная женщина,- говорит Вальбурга.- Очень понадобится, когда с Фелицатой дойдет до дела.