На столе был географический атлас, я открыл его, и из него выскользнула открытка с обнаженной женщиной. Сейчас ее порву. Как только взгляну на нее, вспоминается Фараон. Он ведь знает, что она у меня, так что можно и сохранить, но не стоит.
Я собрался было ее разорвать, но в этот миг - то ли ресницы у меня шевельнулись, то ли открытка качнулась - левая грудь стоявшей на коленях девушки дрогнула, будто она вздохнула, потом она подняла полуприкрытое копной волос лицо и засмеялась.
Что за чушь! Я даже обозлился: зарябило в глазах, вот и мерещится всякое, чего нет и быть не может.
В этот момент дверь внезапно открылась и вошел папа, совершенно взъерошенный. Я вмиг затолкал открытку в атлас, правда, чуть поспешней, чем следовало, но он, к счастью, ничего не заметил.
- Как дела, молодой человек? - спросил папа рассеянно.
- Как сажа бела, - сказал я со смешком, а он, тяжело опустившись на стул, облокотился на письменный стол.
- Где мама?
- Не знаю, - сказал я, кривя рот.
Папа вытащил смятую сигарету и тоже скривил рот, но он, ей-богу, даже не подозревал, что гримасничает. Просто мы оба вдруг сделались нервными.
- А ты где был?
- На летенье.
- Где?
- На литании. Это на диалекте - летенье, - я смотрел на него снизу вверх: ну, что, опять дрессировка? - Кати тоже нет дома!
- Кати спросила, можно ли ей уйти. А вот ты пропадаешь неизвестно где.
Он помолчал, возясь со своей завалящей сигаретой.
- Ты был на литании? Что ты там делал? - спросил он наконец с удивлением.
- Слушал орган и давился от смеха.
- Ты ходишь на литанию давиться от смеха?
- Да нет. Просто Лацо там причитал, как баба... Господи, поми-илу-уй. - И я захохотал, правда, не очень искренне, но папа не стал смеяться. Тогда и я заткнулся.
Тут он снова скривил губы и спросил ободряющим тоном:
- Раз ты туда пошел, значит, тебя что-то интересовало, не правда ли? Ты так редко о чем-либо спрашиваешь.
- Видали мы таких циркачей.
- Что?
- Меня не интересует церковь.
Он недовольно тряхнул головой, потом с непередаваемым отвращением окинул взглядом мой стол.
- Что ж, займемся математикой?
- Геометрией, - уточнил я и открыл тетрадь. Но он встал, подошел к окну, потом вернулся. Ему было сейчас не до геометрии. Попробуем тогда другое, подумал я, а там будь что будет. - Папа, почему ты сказал, что тем сам черт не брат?
Он остановился как вкопанный и так пристально посмотрел на меня, будто видел впервые.
- Это такое выражение. Оно означает...
- Я знаю, что оно означает.
- Если тебе интересно... как-нибудь расскажу... Хотя для тебя это несколько сложно. Но так и быть расскажу. Договорились?
Я поднял плечи - ладно, и это неплохо.
Мы склонились над тетрадью, и он сразу увидел обведенный кружком пример. Мне страшно не хотелось решать, но я сейчас же взялся за дело и постарался сосредоточиться. А он отошел от стола и прислонился головой к окну.
- Готово! - сказал я.
Папа, не отходя от окна, устремил на меня вопрошающий взгляд.
- Объем шара 1533,5 кубических метра.
- Неверно, - сказал он. - 1650,5.
- Откуда ты знаешь? - удивился я.
- Откуда, откуда... Вычислил, - сказал он небрежно.
Я пересчитал - он был прав. Считает он просто удивительно. В юности он занял первое место на всевенгерской математической олимпиаде, но никогда об этом не рассказывает, будто стесняется. Он говорит, что война уничтожила все его честолюбие. По-моему, это ужасно. Зачем он поддался? Ведь он остался в живых! - неожиданно мелькнула у меня мысль.
- Верно. 1650,5, - сказал я. - Ты в уме сосчитал?
- Да, в уме. Хочешь знать как? Есть такой способ, - сказал он, оживившись, и рассеянно взял со стола атлас. Кровь у меня застыла. Вот сейчас, сию минуту начнется скандал! Он держит атлас в руках... Может, пронесет, может, не раскроет... Все кончено. Он не раскрыл, но держал так некрепко, что коленки женщины высунулись. Открытка в руках у родителя... Караул! Сбегу! Не признаюсь ни за что! Он молчал, сердитый, растерянный, но мускулы на его лице странно дрогнули, как будто он сдерживал смех - так, во всяком случае, мне показалось.
- Что это?
Я инстинктивно встал; сейчас съездит по физиономии, пронеслось у меня в голове. Черт возьми, а мне-то как себя вести? Я ведь давно не получал затрещин.
- Что это?! - спросил он громче. Ну, знаете, мне это надоело. Будто он сам не видит. Все-таки я ответил, а то ведь опять скажет, что я дикарь.
- Ню.
- Вот как, ню. Просто ню. И все?
Я поднял одно плечо.
- Где ты взял это? - спросил он неожиданно спокойно.
- Купил.
- У кого?
- У одного парня.
- Ну и как... нравится?
Вопросик - лучше не надо.
- В основном, - идиотски ухмыльнувшись, ответил я.
- Что ж тебе здесь больше всего нравится? - спросил он небрежно.
Ну, я показал, что мне больше всего нравится.
- Юродствуешь? - спросил он мрачнея.
- Классный руководитель сказал, что женское тело лепили и рисовали тысячи раз. Потому что оно прекрасно.
- А классный руководитель случайно не советовал...
- Нет, что ты!.. Их было несколько. Я разорвал. Такая же халтура. Ничего общего с искусством. - Неожиданно взяв у него открытку, я разорвал ее в клочья, швырнул в печку и отряхнул ладони.
Он снова опустился на стул, закурил, уставился на паркет, и на лбу у него заблестели капельки пота. Я тоже сел и стал чертить в тетради поля.
- Надо бы уделять тебе больше внимания... - сказал он с оттенком горечи. - Но времени на это не остается.
- Не беда, - сказал я.
Он задумался и как будто забыл обо мне, но вдруг снова направил на меня дуло орудия.
- Я иногда замечаю, что у меня недостает сигарет.
Нашел чем удивить. Я, разумеется, корректно молчал.
- Тебе нравится?
- "Кошут"... по-моему, крепковаты, - сказал я.
- Нравится или нет?
- Не очень.
- Зачем же ты куришь?
Ну что тут ответишь? Что, когда куришь, вроде бы интереснее жить, к тому же сами взрослые только и делают, что пускают мне в рожу тучи дыма? Я старательно вычерчивал поля, а он, качая головой, снова задумался, пока не придумал следующий вопрос:
- А как у тебя с девочками? Нравится тебе кто-нибудь?
- Вот еще! - поспешно бросил я.
- В этом нет ничего постыдного, Андриш...
- А я и не стыжусь! - сказал я.
Тут он пошел трепаться насчет того, что это интерес естественный и что я не должен чувствовать себя виноватым. Виноватым? Что за чушь!.. Интересно, как это он с разговора о сигаретах перешел вдруг на тему о девочках.
Рассеянность его исчезла, и он начал прохаживаться по комнате с видом человека, попавшего в неведомые края и внимательно ко всему приглядывающегося. Я отложил тетрадь и стал за ним наблюдать. А так как он ни разу на меня не взглянул, наблюдать было очень удобно. Он открыл шкатулку из алюминия, которую я смастерил на уроке политехнизации - там лежали кой-какие наброски. Один был довольно удачный: голова старого рыбака с изрезанным морщинами лицом. Даже Чабаи его похвалил. Только усы, сказал Чабаи, уменьшают сходство с американцем; Хемингуэй бы наверняка обсмеялся, если б это увидел. А я возразил, что бояться мне особенно нечего, поскольку с Хемингуэем я встречаюсь не так уж часто. Затем родитель изучил роман, который я сейчас читал, потом стал по очереди брать с полки книги из серии "Путешествия вокруг света"; с особой подозрительностью он разглядывал книгу об Австралии, где на обложке красовалась меднокожая девушка. А на меня смотрел, как на памятник, который только что открыли. Я чуть было не растянул рот до ушей--да что он прилип к этой бедной девушке! Наконец он с нею расстался, но положил отдельно; перелистал для вида автопроспекты, передвинул проспекты с образцами ракет и все поглядывал, демонстративно, на полуголую австралийку.
- Ты никогда ни о чем не спрашиваешь!
- Зачем спрашивать о том, что я и так знаю! - сказал я в общем довольно грубо, потому что никак не мог понять, почему он с таким упорством вертится вокруг этой темы. Да разве мы можем говорить с ним... об этом...
- Что ж, прекрасно, раз ты все знаешь!.. - сказал он обиженно и нервно. - Во всяком случае, тебе еще рано... Порнографические открытки... -- Лоб у него опять заблестел.
Я с озлоблением фыркнул: привет, опять открытка. Нашелся новый дрессировочный хлыст.
- Что? - спросил он с угрозой.
- Я ничего не сказал.
- Ты фыркаешь, как лошадь. Что бы там ни было, ты должен работать. Занимайся систематически спортом, и тогда...
- Чермея II вышибли из "Вашаша" за сексуальные излишества, - я сказал это только со злости: пусть знает, что я достаточно образован.
- Ну и что?
- Ничего.
- Черт знает, с кем ты дружишь. Чермей II, Левенте Лацо. Дома тебя никогда не бывает... Правда, и меня тоже...
Он хотел сказать что-то еще, у него уже губы шевельнулись, но не успел - стремительно процокали каблуки, и к нам влетела мама. Подбородок у папы дрогнул. Мама бросила жакет и сумку, и во всех ее движениях было столько заряда, что воздух вмиг превратился во взрывчатую смесь.
Эх, сидела бы Кати дома, чудный был бы громоотвод.
- Добрый вечер! Что вы делаете? - Мама так и впилась в нас обоих.
- Ждем ужина, - уже на взводе ответил папа.
Ну, начинается!
Мама велела мне накрыть на стол, принести тарелки и чашки. Вскоре она тоже явилась в кухню.
- Он очень издерган! - шепнул я ей, показывая глазами на дверь.
- Для меня это не новость, мальчик, - сказала она высокомерно. С папой же держалась неестественно дружелюбно. А он прислонился плечом к шкафу, как обычно делаю я.
-- Где Кати?
Папа насмешливо сообщил, что Кати на репетиции и что мама это прекрасно знает.
- Я совсем забыла, - сказала мама, стараясь не сорваться.
- Позвонить ты тоже забыла?
Она еще сдерживалась, но на ее лице уже проступили красные пятна. Она звонила, но телефон был занят.
- Всего две минуты, - заметил папа; разговорчивость его внезапно исчезла, и он не сказал, с кем разговаривал эти две минуты. А маму именно это больше всего терзало.
Ели молча. Я залпом выпил свое молоко, встал из-за стола, растянулся на диване и включил приемник. Я едва дождался, пока кончит гудеть. Наконец зазвучал джаз-орган, но папа нетерпеливо поднял голову, и я приглушил.
Мама сжимала руками виски, папа не желал ничего замечать и, отойдя от стола, разминал измятую сигарету.
- Скажи наконец... где ты была? - спросил он.
Мама захлопотала вокруг стола и принялась рассказывать о какой-то Жуже, с которой она полгода не виделась. В "Мечеке" столько дыма, хоть топор вешай - и теперь у нее трещит голова. Тут она смахнула на пол стакан, и он, хлопнув, как воздушный шарик, разбился вдребезги. Папа с демонстративным спокойствием стал собирать осколки.
- Что рассказывала Жужа? - спросил он.
- Ничего...
Он что-то буркнул.
- Там была ее подруга, - стремительно продолжала мама. - Самое интересное...
- Самое интересное, если б ты наконец все выложила...
Тут мама взвилась, и пятна на ее щеках сделались значительно ярче.
- Что ты от меня хочешь? Тебе, разумеется, все и так известно.
- Я устал! - сказал папа резко и как бы отмахиваясь; потом, довольно точно прицелясь, добавил: - Слишком многие терроризируют меня в последние дни.
Лицо у него было усталым, землистым, он ходил взад-вперед, а она провожала его встревоженным взглядом, вот-вот собираясь что-то сказать, но в последний момент закусывала губу и не произносила ни слова.
Папа вдруг повернул к двери.
- Схожу за сигаретами, - пробормотал он.
Это, ясно, была отговорка, потому что сигареты всегда приносил я.
Мама что-то сказала, он принужденно обернулся, а она, ломая руки, торопливо заговорила - видно было, что завод ее на пределе и сейчас последует взрыв.
- Скажи, Шандор! Неужели ты веришь, что Зойоми замешаны в это грязное дело?
Папа так стремительно сделал два огромнейших шага, словно кого-то хотел растоптать, потом судорожно вцепился в спинку стула.
- Почему ты об этом спрашиваешь? Ты встречалась с Зойоми?
- С его женой. А что? Это преступление? В конце концов...
- Замолчи! - грубо крикнул отец. - Как ты до этого додумалась! Как ты посмела!.. Зойоми получит лет десять, не меньше!
- Господи! Да ничего подобного! Она сказала, что ничего незаконного не было... во всяком случае, не больше того, что делается в других местах... Вот увидишь, Шандор, их оправдают...
- А что ты о них так волнуешься? Ну, конечно, какое же это преступление, самая обыкновенная оборотливость! И тебе не стыдно?
- Почему? Я говорила с его женой... Теперь ты обвиняешь меня?
Какое-то время он смотрел на нее, как на чужое, незнакомое существо; махнув рукой, совершенно разбитый, он сел.
- Тебя я не обвиняю! Оставим это! - сказал он.
Несколько минут царила тишина, пока мама набиралась сил для новой атаки.
Папа сидел с опущенной головой, и только мне было видно его лицо. Мама его совершенно не понимала. Это просто травля, доказывала она, потому что ко всему мы примешиваем политику. Папу передернуло, но он промолчал. Тогда мама спросила, представляет ли он, какие у Зойоми связи. Тут в голове у меня пронеслось: ему сам черт не брат. У папы на лбу вздулись жилы, он вскочил, схватил стул и с размаху хлопнул им об пол. Стул грохнул как выстрел.
- Замолчи или я... - голос его сорвался.
Я тоже вскочил и выпрямился рядом с ним; я видел его морщины: они избороздили его лицо и доходили до самого рта, и мне стало за все так стыдно, что я не знал, куда себя девать. Мама смотрела на меня обалделым взглядом, и тут до меня дошло: они ведь считают, что их дела меня не касаются, что я ничего не понимаю, а я не мог им сказать, что все, решительно все понимаю, и что папа совершенно прав. Я опустил глаза, проскользнул между ними и бросился к себе в комнату. Прислонившись к косяку двери, я слышал каждое слово.
- Ты так со мной обращаешься, - жалобно сказала мама, - что даже ребенок заметил.
- Ребенок! Знаешь ли ты этого ребенка? Так же, как и меня! - Папа говорил тихим, сдавленным от стыда голосом. - Нелепые споры. Нелепые сцены. Нет мне дома покоя.
- Разве это из-за меня? Опять я во всем виновата! Почему ты не скажешь прямо! Я тебе не нужна - так и скажи!
- Прекрати комедию! - вскрикнул он резко. Затем упавшим голосом продолжал: - Я должен работать. А у меня нет ни времени, ни настроения. - Потом послышались быстрые шаги, словно бы гнавшиеся друг за дружкой, и голос мамы:
- Шандор! Куда ты идешь?
В прихожей хлопнула дверь. Я хотел выскочить, но почему-то остался на месте, прижавшись лбом к косяку двери.
Засунули меня в эту клетку, смотри и слушай из нее, сколько влезет, а сделать ничего нельзя. Я смотрю на облака, лавиной наползающие на Вермезэ, но мне их не разогнать. Разгонит их только ветер.
■
В комнате духота, и тиканье часов назойливо лезет в уши. Я тихонько отворил дверь; через щель в шторе мама смотрела на освещенный двор и на скрип повернула голову. Лицо ее было в пятнах, выбившаяся из прически русая коса дрожала. Я прислонился плечом к шкафу.
- Он ушел? - спросил я как только мог ласковей.
- Ушел. Разве ты не видишь?
Она отошла от окна и стала рассеянно собирать со стола посуду. Чашки, тарелки ставила как попало, и, когда водрузила последнюю, вся груда чуть не свалилась.
Вид этого бесформенного сооружения почему-то меня взбесил - куда она смотрит, ведь сейчас вся гора загремит на пол.
- Я говорил тебе, что он издерган, - тон у меня был, наверное, не слишком любезный.
- Знаю я, почему он издерган... Мне все совершенно ясно, - сказала она с раздражением и угрозой.
Все это было до скуки знакомо, как много раз виденный театральный спектакль, когда заранее знаешь, что будет дальше. Но папы уже не было, и она вела себя как ребенок, разбивший фарфор и пытающийся приладить осколок, сожалея об утраченном.
- Надо было смолчать... - рискнул я сказать вполголоса.
Она взвилась как ракета.
- Ты с ума сошел? Разве я мало молчу?
- Мало! - вырвалось у меня совершенно непроизвольно. Я тут же хотел все исправить, хотя и сказал то, что думал, но она не дала мне опомниться.
- Что?! Нет, это слишком. Я не намерена с тобой обсуждать! Чурбан бесчувственный! Убирайся! Не хочу тебя видеть. Вынеси посуду!
Я уже двинулся в свою комнату, и мне страшно не хотелось браться за липкую посуду. Целая гора ее высилась на краю стола и держалась только чудом.
- Ее нельзя вынести, - сказал я.
Она чуть не разревелась от злости.
- Нельзя? И этот совсем рехнулся! Господи, кругом одни безумцы, маньяки! - Она опять повернулась к окну и заломила руки.
Я разобрал шатающуюся посудную башню, потом составил устойчиво, симметрично: на глубокие тарелки поставил мелкие, сверху десертные, потом чашки - и понес в кухню. В это время в дверях заскрежетал ключ, я прислушался - ага, явилась взмыленная актриса.
Поздоровавшись, она сразу принялась трещать, убеждая, что только-только пробило восемь и потому она не опоздала. Ну, и штучка - так словчит, так соврет, что ни в чем ее и не заподозришь. А у меня ни малейшего желания постоянно выводить ее на чистую воду. Значит, только-только пробило восемь, а точнее, сейчас пробьет девять. Сила!
- Ну, хватит! Неси! Надоело за тебя отдуваться! - И я всучил ей поднос.
- Сам целыми днями шатается... а потом командует, - огрызнулась сестрица так, чтоб слышала мама. - Где папа?
- Где? Вот, в кармане. А-а, вытаращилась? Он ушел. Скоро придет.
Я вытолкал ее в кухню и решил, что мне, собственно, пора выходить из игры. Но тут мама, задумчиво расправлявшая на столе скатерть, спросила:
- Андриш! Как ты думаешь? Куда он пошел?
- Наверное, недалеко, просто пройтись... - сказал я мягко, вернее, изо всех сил старался говорить помягче. - Дома он больше не может.
Кати была уже в комнате и, как водится, закудахтала:
- Кто? Папа?
- Нет, епископ из Печа.
- Ох, объяснил! Предводитель бродяг! У папы дела!
- Заткнись, идиотка!
- Андриш! Как вы друг с другом разговариваете?
Ну, конечно, ведь я один разговариваю "друг с другом", поэтому сестрице замечаний не полагается.
- А ты вредина! Ты даже Аги выгнал! - сказала Кати.
Ну, погоди, и это тебе припомнится! Значит, Аги жаловалась... Интересно! А мне повезло - на мои дела маме сейчас наплевать.
- Заткнись! - сказал я с угрозой.
Тут мама заныла, что у нас друг для друга нет уже ни одного доброго слова, и вдруг упала на стул и разрыдалась.