Освещенные окна в квартире Фараона были не занавешены и распахнуты. Я перешел на другую сторону улицы, чтобы разглядеть, что там делается. Я часто видел в окне Зизи и сейчас готов уже был обрадоваться, что Живодер солгал: в очертаниях стоявшей у окна фигуры мне померещилась Зизи. Но, присмотревшись, я узнал Фараона. Он стоял, прислонясь к подоконнику, неподвижный, как статуя, и видна была лишь его круглая, с жидкими волосами макушка. Неожиданно беспокойным движением он прикоснулся к голове, потом зябко скрестил на груди руки и сделал круг по комнате; на миг он исчез, мелькнул в раме второго окна и возвратился на прежнее место.
Я не мог оторвать глаз от этой сгорбившейся печальной фигуры, и вдруг в тишине, пронизанной дождем и глухим воем осеннего ветра, мне послышался голос Живодера: "Умная баба! Чего ей мучиться с этим лысым хмырем!"
Невольно я оглянулся и зажал уши, а потом, обозлившись на собственную дурь, засунул руки в карманы; этого еще не хватало. Ведь Живодер с разбитыми губами давно валяется дома.
Крадучись, я пошел прочь от окон, и меня не покидало ощущение, что Фараон меня видит. Но оборачиваться не хотелось.
Я побежал домой.
■
Испуганный возглас и аханье - все это я стоически выдержал. А мама поверила, будто во время плаванья я наткнулся на канат и содрал на щеке кожу.
Потом я спросил, не приходил или хотя бы не звонил папа.
Притворяться больным мне не надо было. Я молча вошел в свою комнату, кое-как разбросал одежду и забился в постель. Мама что-то говорила о чае и умыванье, потом подоткнула одеяло, хотя все время думала о другом; а на меня разом надвинулись забытье и волнение. Едва мама вышла, из глаз хлынули слезы, и я, глядя на разрисованный рыбами абажур, думал о том, что больше уже никогда не засну спокойным и крепким сном усталого человека... В голове жгло не переставая...
Проснулся я оттого, что по комнате ходила мама и складывала мои вещи. Я лежал с открытыми глазами, но она этого не замечала. Веки у нее были красные, а лицо совсем белое, словно покрытое толстым слоем пудры. Мама любит поплакать, но сейчас это были не неистовые, растапливающие гнев слезы; эти слезы были иные, исполненные истинного страданья, от которых лицо ее день ото дня становилось все бледней и прозрачней. А у папы глаза в красных прожилках, он пьет, чтоб взбодриться и говорить, потому что больше всего ему хочется молчать - так он устал... Все во мне перевернулось, и надо было что-то сказать моей маме, стоявшей у стола и невидящими глазами смотревшей на зашторенное окно. Голова у меня так горела, будто внутри черепа все было выжжено.
Я предупреждающе шевельнулся.
- Я не сплю, - сказал я.
- У тебя болит голова? Давай измерим температуру, - встрепенувшись, сказала она.
Подошла к постели и села. Тяжело было видеть ее глаза, омраченные мамины глаза.
- Нет, не болит, - сказал я поспешно и протестующе. Она поняла и не шевельнулась. - Не болит, только жжет... внутри.
Тогда она стала гладить мой лоб - рука у нее была прохладная, и прохлада словно бы проникала сквозь череп.
- Где ты был? - спросила она.
Я промолчал.
- Не отпирайся, ты разговаривал с папой. Я же вижу! - непривычно тихо, просительно сказала мама. - Ты хочешь вернуть его домой? - продолжала она, убрав со лба руку.
- Голова горит... - быстро сказал я.
Она снова положила мне руку на лоб.
- Теперь-то ты видишь, какой он тяжелый человек!
- Он работает, - пролепетал я.
- Работает! Заладили оба одно и то же и твердите как заклинание. Я тоже работаю. Все работают, - она опять сняла руку.
Тут я вспомнил о Кати - она же наверняка подслушивает.
- Кати не спит? - спросил я.
- Кати давно спит. Что с тобой?
- Голова горит.
- Давай положим мокрое полотенце.
- Внутри горит, - сказал я нетерпеливо.
Она едва заметно улыбнулась, снова положила руку на лоб и, пока мы разговаривали, снимала ее лишь на секунду.
- Попытайся заснуть, родной!
Внезапно в моем воображении всплыло папино лицо, его оживленные глаза с красными прожилками, неприлично грязная рубашка - я видел это так явственно, что должен был сейчас же сказать:
- У папы грязная рубашка.
- Что ты говоришь?
- Рубашка такая грязная, будто он вывалял ее в земле!
Она сидела поникшая и молчала.
- Этим он тоже позорит меня.
- Да нет же! Просто ему там плохо.
- Он этого хотел. Он нас бросил.
- Он скоро вернется.
- Он так сказал? - Глаза ее блеснули, как внезапно вспыхнувшие фонарики.
Я молчал и знал: сейчас я сделаю то, что до этого лишь на миг мелькнуло в моем сознании. Им самим не под силу, а мне легче.
- Он сказал, что ему очень не хватает тебя...
- Меня? - спросила она, и фонарики вспыхнули снова.
- Да.
- Ты лжешь, мальчик! Зачем?
- Я не лгу. Он повторил это дважды! - Я смотрел на нее не моргая, хотя глаза мне жгло нестерпимо.
- Ты бы лучше поспал,-- сказала мама.
- Он просил передать, - продолжал я твердо, - чтоб ты простила его. Ему страшно хочется, чтоб ты его поняла.
- Ты сочиняешь, мальчик! Твой отец никогда бы этого не сказал...
- А теперь сказал! - настаивал я решительно и капризно.
Мама заплакала, на мгновенье прижалась ко мне головой, потом с искаженным от рыданий лицом, запинаясь, сказала, что я весь горю и что было бы хорошо, если б папа умел так прекрасно лгать.
Я немного обиделся - она ведь попросту называет меня лжецом. Но за сегодняшний день я так измотался, что с меня было довольно. Я чувствовал, если наша беседа продлится еще минуту, я уже не заплачу, я буду кричать, выть.
- Голова больше не горит, - пробормотал я и снял со лба ее руку.
- Спи, родной, - сказала мама, простилась и вышла, но вскоре вернулась и заставила меня проглотить таблетку. Я знал, что это снотворное. Смежив веки, я увидел какой-то радужный свет, и так странно мне было сознавать, что вот и я засыпаю с помощью снотворного.
■
В щель между шторами проникал дневной, резкий свет. Я все, конечно, проспал. И все-таки не вскочил - в голове засела неотвязная мысль: папы нет дома, и я принял снотворное, так что ничего удивительного. Из-за двери я слышал шаги и возню Кати. Может, позвать?
- Кати!
Она вошла сразу, уже в школьном фартуке.
- Кати! Который час?
- Без четверти два. Не расстраивайся... Мама не велела тебя будить. Что с тобой случилось?
Информируя ее, мама, должно быть, в подробности не вдавалась.
- Ничего, - сказал я и отвернулся.
- Здорово тебе всыпали! - В голосе ее слышались ехидство и сочувствие. Она раздвинула шторы, и в комнату хлынул яркий солнечный свет. Грустно... Ни разу в жизни я не спал до двух часов дня. Что же будет?
- Есть хочешь? - спросила Кати. - Не хлеб с жиром... Вечером мама сварила мясной суп. Встань, поешь.
- Потом.
- Где тебя избили?
- Меня не били.
- Я же вижу, - сморщившись, протянула Кати. - Вечно ты со всеми ссоришься.
- Семейная черта, - отрезал я. Имел-то я в виду одну Кати, но вдруг сообразил, что это применимо ко всем нам.
- Тебе бы лучше молчать... Ты ведь ссоришься больше всех...
Я задумался. С ней-то явно не стоит.
- У нас каждый считает, что виноваты другие, все, кроме него...
Кати сразу взвилась.
- Я сейчас же позвоню папе и скажу... - начала она шумно и вдруг осеклась.
Я облокотился о подушку. .
- Что именно?
- Чтоб он шел домой!
- Кретинизм! -сказал я и лег опять.
- А что мне ему сказать? - спросила она непривычно кротко, присела на край постели и зашелестела страницами книги.
- Не надо его звать домой! Просто поговори с ним повеселее... скажи, что у нас все отлично, погода прекрасная, солнце...
- Не придуривайся!
- ...Одно только плохо, что мама не спит по ночам. Глотает снотворное!
- Ага! - пробормотала Кати, желая казаться смышленой и в то же время не смея переступить черту, обозначенную для детей.
- Скажи ему вот что: мама жаловалась, что ей страшно не хватает папы, - внушал я настойчиво, но безуспешно.
- Этого я не скажу, - заупрямилась Кати и отодвинулась.
- Вот дурья башка! Это же самое главное!
- Он ни за что не поверит!
- Не валяй дурака! Делай, что тебе велят! - заорал я, трясясь от злости.
Кати испуганно вскочила, захлопала глазами и чуть не разревелась.
- Хорошо, я скажу, только не кричи на меня! - согласилась она наконец.
- И еще скажи, чтоб с мамой он был поласковей. Поприветливей, понимаешь? - сказал я не слишком приветливо.
- Понимаю, не такая уж я дура.
Я вскочил с постели и потребовал чистую рубашку. Она, как водится, заартачилась: дескать, взял себе манеру приказывать. Я пошел в ванную.
- Мама звонила твоему классному руководителю, - сообщила она мне в спину. - Все улажено... Он сказал, чтоб ты зашел, когда поправишься...
- Зашел? Это еще зачем? - Я пытливо вглядывался в физиономию сестрицы, но она смотрела на меня совершенно невинно, ничего не подозревая.
- Сам знаешь зачем. Может, подрался или еще что-нибудь.
- Ага! - сказал я, будто бы догадавшись. В общем, чистейшая муть. Фараон о драке не знает. А если б и знал, что тогда? Ему ведь вовек не догадаться, из-за чего была эта драка.
■
Когда на площадке третьего этажа я увидел Агнеш, в голове у меня мелькнуло, что произнести первое слово дьявольски трудно. Какой-нибудь слюнтяй никогда б не решился. Что ж, попытаюсь, подумал я кисло. Нельзя быть слюнтяем.
Агнеш, конечно, заметила меня сразу и еще у дома нарочно замедлила шаг. Она шла и оглядывалась, будто бы совсем равнодушно, но походка ее выдавала: она меня форменным образом подманивала. Агнеш не выбирает. Попадись ей хоть пень березовый и обрати на нее внимание, она б и его не пропустила.
У Майора на перекрёстке она остановилась. И сгорала от любопытства, куда я поверну. А я, не дойдя до нее нескольких шагов, молча остановился и довольно стойко выдержал ее взгляд.
Помахивая сумкой, она заговорила первая:
- Ты шел за мной?
- У меня тут как раз дела.
- Да? А какие?
- Я хотел попросить прощения у одного человека, - сказал я с удивительной легкостью, зато Агнеш смутилась.
- Ну, пожалуйста! - сказала она и шевельнула плечом, подзывая к себе.
- Вот только не знаю, будет ли тот человек один.
Агнеш засмеялась.
- Не валяй дурака, Андриш... Я уже не сержусь.
- Словом... ты ждешь кого-нибудь или нет?
- Противный мальчишка! Никого я не жду.
- Тогда дело другое. Прости меня.
- Ха-ха, просто взять и простить?
Я промолчал, зная, что сейчас начнется самое безрадостное кривлянье - она потребует, и мне придется ломать комедию, хочу я того или нет.
- Я смотрела телеспектакль, - хихикнув, начала она, - и там, представь себе, он упал перед ней на колени.
- Этого ты не дождешься!
- Нет, погоди! Она с надменным видом протянула руку, и он поцеловал.
- Ну, это еще куда ни шло! - сказал я, считая, что это мне по зубам.
- Давай! - моментально согласилась Агнеш и протянула руку. Я взял ее обеими руками, наклонился и вдруг почувствовал, что игра давно кончена, она кончилась еще там, на горе, и невыносимая дрожь пронизала все мое тело. Она заметила, отняла руку и посмотрела на меня таким взглядом, какого я никогда еще у нее не видел.
- Я иду в гастроном. Ты меня проводишь? - Прежней игры не осталось и в помине.
Я ее проводил. У входа в магазин она сделала рукой прощальный жест, куда более ласковый, чем когда бы то ни было, и я очень хорошо знал, что это значит.
■
Я пустился бегом, это меня успокаивало. Мне предстоял еще один разговор, На который я решился с величайшим усилием и отступать не хотел.
Быстро оправив воротничок рубашки, я постучал. Тишина. Тогда я нажал на ручку двери, она легко подалась, и я вошел. Дверь комнаты, куда в последний раз так приветливо пригласила меня Зизи, была распахнута настежь. В плотной дымовой завесе взад и вперед расхаживал Фараон. В полумраке комнаты нельзя было разглядеть его лица, но фигура казалась совсем чужой - никогда, даже летом, я не видел Фараона с расстегнутым воротом.
Увидев меня, он махнул рукой, и я поклонился.
- Приветствую, Андриш! - неестественно громко, с каким-то надрывом произнес Фараон. - Заходи... садись... Сегодня ничем угостить не могу.
Он возвестил это так театрально, словно цитировал "Трагедию человека": "Борись, человек, и верь", но глаза у него были такие же тревожные и с красными прожилками, как у папы в Зугло. Он, без сомнения, пил, и я невольно покосился на столик: там стояла бутылка ликера и одна-единственная рюмка. Фараон заметил мой взгляд.
- Это не для тебя, напиток слишком крепкий, - сказал он недовольно и с явным намерением осадить, словно я напрашивался на выпивку.
- Мама сказала... - начал я, но он не дал мне договорить.
- Да. Я долго разговаривал с твоей матерью, - сказал он торжественно, но я видел, что ему трудновато собраться с мыслями. - У вас, - подчеркнул он хрипло, - в скором времени все наладится. Ты тоже так полагаешь?
- Не знаю, - сказал я неуверенно. А в действительности просто не знал, стоит ли принимать его сейчас всерьез - ведь он пьян.
Он неподвижно смотрел перед собой, потом пристально взглянул мне в лицо и быстро вышел из комнаты. Минуты через две он вернулся - с лица его исчез маслянистый блеск, редкие волосинки были тщательно приглажены, глаза стали строгими, как обычно.
- Твоя мать спрашивала мое мнение. И просила совета. Вмешиваться в такие дела неудобно. Я не знаю, каковы отношения между ними, - он смотрел на меня вопросительно, и моя недоверчивость вдруг испарилась, мне даже в голову не пришло, что я должен хранить тайну. Какое-то чувство подсказывало, что так даже будет лучше.
- Сейчас им плохо обоим, - сказал я. - Одинаково.
- Одинаково?
- Да.
- Это и есть главное! - сказал он категорично. Сперва я подумал, что в нем говорят пары алкоголя, но потом понял. - А в чем, по-твоему, дело? - спросил он более дружелюбно.
Я долго молчал, не желая отвечать, но потом смекнул, что мама, наверное, много чего наговорила... Фараон терпеливо ждал.
- Им трудно, - сказал я наконец. - Они не находят нужных слов.
Глаза у Фараона сверкнули.
- Мать тревожится о тебе. Она утверждает, что ты говоришь вещи, которые... тебе просто приснились... Одним словом...
- Ничего мне не приснилось. Все правда. Но сами они не умеют этого высказывать!
Я говорил очень решительно. И знал - за спиной у меня дребезжал телефон и велись оживленные переговоры. Дело ясное: Кати звонила папе. Старики дико растроганы и считают меня арбитражной комиссией.
Фараон тарашил на меня глаза, как на победителя Олимпийских игр.
- Странный ты парень. Зачем ты взял на себя вину Перцела?
И это уже известно. Что за мания трепа? Начиная с Чабаи и кончая Живодером, никто не способен держать язык за зубами.
- Весь класс обозвали сборищем трусов, - сказал я, пожимая плечами.
- Понимаю, - сказал Фараон, и глаза его влажно заблестели. - Я преподаю уже двадцать лет, и не раз мне казалось, что ребята механически затверживают то, чему я их учу: коллектив, справедливость, самопознание... Но порой я бываю счастлив...
Он не договорил, чем счастлив: женщина, убиравшая в квартире, просунула голову в дверь и объявила, что господин учитель помрет от дыма.
- Не беда, - очень логично заметил Фараон и закурил. - Разумеется, - сказал он, как бы продолжая прерванную мысль, - у твоей матери причин для беспокойства достаточно. Вот хотя бы из-за коррупции...
Я чуть не взвился. Из горла у меня уже рвался крик, но я лишь рот разевал, как рыба. Узнай об этом папа, он бы не только стулом грохнул об пол!
- Мама вечно боится! - вырвалось наконец у меня в сердцах. - Есть ли коррупция, нет ли ее, она все равно боится. Только зря она так. Папа напишет заявление, несмотря ни на что. Там ведь форменное разложение, вор на воре, и каждый норовит урвать у государства! Не беспокойтесь, он подаст заявление! - с жаром уверил я.
Я встал, готовый кинуться со всех ног.
- Вполне естественно, - сухо сказал Фараон, глядя на меня странно-холодным взглядом. А я вдруг на себя обозлился. Какого черта я тут распинаюсь! Тайна у Фараона все равно что в могиле, но он уже раскусил, что я тоже боюсь.
Тут Фараон подтвердил, что ему все известно.
- Отец еще не вернулся из Зугло?
- Нет.
- Мне хотелось бы тебя успокоить, Андраш, - сказал он серьезно, подошел и погладил меня по голове. - Мне кажется, они найдут общий язык... - Взволнованный, он умолк и развел руками.
Я наклонил уже голову для прощального поклона, но напоследок все же выдавил из себя:
- Вы... нездоровы, господин учитель?
- Нездоров? Кто тебе сказал?
- Никто. Просто...
- Я плохо выгляжу, правда? - Он немного подумал, потом, отведя взгляд в сторону, с напускным оживлением спросил: - Значит, ты уже слышал о том, что у нас произошло?
Я не ответил и проглотил подкативший к горлу комок. До последней минуты я пытался не верить болтовне Живодера, но сейчас уже не оставалось сомнений, что каждое его слово правда.
- Ты ничего не слыхал? - тихо, с легкой запинкой, спросил Фараон, глядя на меня с мучительным волнением.
- Нет, - солгал я. Раз надо, приходится лгать.
- Ну, все равно. Еще услышишь. Итак... в скором времени... я разведусь со своей женой. Тебе скажут об этом, не беспокойся. Здесь я преподаю уже десять лет. Добрых несколько тысяч людей знают меня в этом районе... Я попал в глупейшее положение... Ребята, конечно, будут потешаться... - Он намеренно себя растравлял, и голос его прерывался. А я просто рассвирепел: неужто Фараон всерьез думает, что до этого над ним не потешались?
- Ребята не... ребята будут молчать... все до единого, - пробормотал я.
- Какое-то время в школе меня не будет, - сказал он несколько суше. - Не подводите меня пока... Ну что ж... до свиданья, Андраш. Заходи, - и он протянул руку.
Не помню, как я оказался на лестнице. А там уж как следует выругался. Кормят всякой тухлятиной. А ты переваривай, если сможешь!
■
Вечера длинные, время тянется, как резина. Пойти пошататься и то нельзя - обидятся дома. Женщины! Часы тикают так, что гремит в ушах, с минуты на минуту ждешь истерики - того и гляди, вскинутся, как вспугнутые птицы.
Пытался позаниматься, но в голову ничего не лезет. От класса я как-то отстал, а на математике так дергался, что даже пример до конца не списал. Хорошо бы как-нибудь улизнуть, но поздно. Все же я сунул под мышку тетрадь и вышел в проходную комнату. Мама, лежа на диване, читала. С тех пор как папы нет дома, у нее масса свободного времени.