Продавец светлел лицом.
- Как раз сегодня утром подвезли, - негромко говорил он.
И приглашал пройти в примерочную.
Вечный город
отвези меня, шеф, на Пьяцца дель Пополо…..
Один знакомый римлянин советовал мне: когда в Риме садишься в такси (особенно если долгая дорога, из аэропорта, например), надо сказать таксисту: ricevuta, per favore! Квитанцию, пожалуйста.
Тут уж он не накрутит, поскольку ты можешь прийти в таксопарк и пожаловаться, имея на руках документ. Я на всякий случай всегда просил ричевуту.
Один раз вышло смешно. Таксист взял с меня 10 евро, а ричевуту написал - безо всякой моей просьбы - на 25 евро. Я спрашиваю - почему? Он говорит - раз вы просите ричевуту, значит, вы понесете ее на свою фирму, чтоб вам оплатили поездку на такси, ведь так? Ну, пусть вам заплатят побольше!
Логика такая.
Раз я не смог обжулить вас, давайте вместе обжулим вашу фирму!
Потому что она наверняка обжуливает государство. А государство как обжуливает своих партнеров на мировой арене, вообще кошмар.
Но, если честно, эти партнеры сами хороши. В общем, la vita è un gioco! Жизнь - это игра!
С ненулевой суммой, что особенно восхитительно.
Послесловие
сорок тысяч разных книжек
Лет пятьсот тому назад я любил одну женщину. И она меня тоже, наверное. Потому что мы прожили вместе тринадцать месяцев. Мы с ней не были расписаны, но считали себя мужем и женой, и называли так друг друга в разговорах со знакомыми ведь мы жили под одной крышей и вели совместное хозяйство.
Я часто бывал к ней несправедлив, требователен, зол. Это было ужасно. Но это было понятно: я пришел к ней весь израненный-истерзанный; уж простите за такую красивость, но это я для краткости. Она меня приголубила и успокоила, подарила бесценное чувство любимости. По всем правилам мою душу должна была наполнять светлая благодарность и нежная терпеливая любовь, а вот поди ж ты… Впрочем, она меня тоже мучила. Потому что она тоже была израненная-истерзанная своим прошлым, даром что ей было чуть за двадцать, да и мне тоже.
Израненным людям трудно вместе, чего уж там.
Потом мы расстались.
О, эти три слова!
Любая история кончается ими.
Краткий аккорд: Па-рам пам пара-рам. Потом мы расстались.
Да, потом мы расстались, она несколько раз выходила замуж, а потом уехала в очень далекую страну, где и осталась жить.
Все эти пятьсот лет мне трудно было вспоминать о ней, об этих тринадцати месяцах. Я ругал себя и укорял ее. Было неприятно. Стыдно, досадно, тяжело.
Но буквально позавчера я вдруг вспомнил ее, и неожиданно почувствовал, что эти воспоминания мне легки. Интересны. Любопытны. Забавны. Даже трогательны. Но не более того.
Как будто бы только сейчас эта история завершилась. Наконец-то поставлена точка. Будто бы кусок моей жизни превратился в книгу. Будто бы эта книга стоит на полке. Я могу ее взять, перелистать, почитать, сидя в кресле.
Погрузиться в эти страницы страсти и стыда, злобы и нежности, раскаяний и упреков, чашек и тарелок, комнат и коридоров, городских тротуаров и дачных проселков, веселых пьяных ночей, похмельных рассветов, бесконечной вереницы друзей и подруг, отъездов и возвращений, простынь и одеял, рук и ног, поцелуев и объятий, бешеных ссор, страшных обид и новых ласковых примирений, казалось бы, теперь уже навсегда, навсегда…
Вздыхать, морщить лоб, снимать очки, промокать платком глаза, но каждую секунду понимать - это всего лишь книга.
А потом закрыть книгу и поставить на место. Я даже забеспокоился.
Узнать бы, как она там, в своей далекой стране.
Буря над Алатау
нас мало, избранных, счастливцев праздных
У мамы была подруга, артистка Катя С. У нее был муж Юра. Он был высокий красивый мужчина. С залысинами. В больших роговых очках. В сильно не новом, но дорогом и отлично сидящем костюме. Всегда в белой рубашке и галстуке.
Юра С. был переводчик с туркменского, киргизского и прочих языков советской Средней Азии. Он переводил прозу. Толстые романы тамошних прижизненных классиков. Про путь дехканина в революцию. А также про борьбу с басмачами в разрезе преодоления психологии кочевника на пути социалистического строительства. В общем, Буря над Алатау. Или Заря над Памиром.
Одни говорили, что он настоящий востоковед-полиглот. Другие - что он переводит с подстрочника или вообще сам всё сочиняет, пообщавшись с киргизскими классиками в ресторане ЦДЛ. Получив от них основную идею и нечто вроде аванса.
Никто не знает, как было на самом деле. Наверное, и так и этак.
Но я немножко про другое.
Катя рассказывала:
Однажды Юра долго был в творческом кризисе. Как-то ему не работалось. Не переводилось. Или в кризисе были киргизские романисты. В общем, он года полтора ничего не делал. И не получал денег. Это ощущалось. Катя была артисткой, она бегала по детским утренникам, чтоб заработать. Но все равно не хватало. А Юра просиживал целыми днями в ресторане ЦДЛ и от всех вопросов отмахивался.
Но вот однажды он вечером пришел домой, прошел в свой кабинет, сел за стол, достал из портфеля толстую папку и углубился в чтение. Катя тайком перекрестилась.
Назавтра из кабинета раздалось долгожданное тарахтение пишущей машинки.
Юра снова работал! Катя так радовалась, что даже ни о чем не спрашивала.
Но однажды, принеся ему чай, увидела, что он пишет:
"Уважаемый Иван Иванович!
Благодарю Вас за письмо. Ваши соображения по вопросу ловли окунька внахлыст интересны и содержательны. Совершенно согласен с Вами по поводу привязки блесны. Что касается манеры закидывания, то тут существуют разные мнения. Обратитесь к литературе, как советской, так и дореволюционной, а также к опыту Ваших друзей-рыболовов, прежде чем делать окончательные выводы.
С уважением,
общественный консультант журнала "Рыболов-спортсмен"
Ю. С.".
- И ведь главное, на общественных началах! - рыдала Катя. - То есть бесплатно! Я его чуть не убила!
Но потом очередной среднеазиатский классик написал очередной роман-эпопею, и жизнь в очередной раз наладилась.
Рождественские встречи
рече безумец в сердце своем.
В самом начале 1980-х я писал сценарий. Про школьников старших классов.
В сценарии был верующий десятиклассник. Лучше сказать, он искал Бога. Читал что-то духовное. Осторожно заходил в храм. Давал сам себе обеты: не курить, не пить, не ругаться скверными словами и не прельщаться женским полом. И даже иногда носил под рубашкой железные цепи - как будто бы вериги. Это было смешно и трогательно.
Он был нужен для полноты картины. Потому что среди героев сценария были самые разные мальчики и девочки: идеалисты и циники, богема и мещане, карьеристы и скромники. Я решил, что такая альтернатива тоже может быть. Вернее, она реально была. Потому что я знал таких ребят.
На киностудии сразу сказали:
- А вот это, вот все вот это, выкинуть безо всяких разговоров.
- Но почему? - воскликнул я. - Смотрите, ведь этот мальчик в конце концов становится нормальным парнем. Преодолевает, так сказать, свои колебания. Это ведь четко написано, правда ведь? Почему бы не показать его трудное духовное взросление?
И я полчаса нес всякую постыдную околесицу.
- Правда, правда, - устало сказал редактор. - Но только имейте в виду: согласно недавнему распоряжению Госкино, не только таких трудно взрослеющих ребят… даже церковного здания в кадре нельзя, вы поняли? Даже в качестве проходной детали пейзажа купол с крестиком нельзя, вам всё ясно?
Другой редактор, занимающий крупный пост в Госкино, тогда же говорил мне:
- А я не против хорошего, умного, уважительного фильма на такую тему. Я очень даже за. Я готов пробивать такой фильм через все инстанции. Давайте напишите сценарий, заключим договор, начнем работать. Но, конечно, вы понимаете, это не может быть прямая пропаганда религии и церкви. Герою, который искренне верует в Бога, нужно противопоставить искреннего атеиста. И атеист должен победить его в этом вечном споре. Атеист должен доказать герою, и всем нам заодно, что никакого Бога на самом деле нет. Так доказать, чтобы я, я… - тут он откинулся в кресле и похлопал себя по груди, - чтобы я лично в это поверил. Вы сможете написать такой сценарий? Сможете убедить меня - а значит, и самого себя! - что Бога нет?
И он посмотрел на меня маленькими голубыми глазами сквозь сильные минусовые очки.
Та самая, которая
в шумном городе, на окраине.
Антипов сумел уйти со свалки. Это трудно было: обычно там и помирали. Но он уговорил шофера. Шофер ему разрешил в кузов залезть, и вывез.
Остановился у метро, как договорились. Антипов вылез и стукнул кулаком по двери кабины.
Он, конечно, не думал, что шофер его позовет залезть в кабину и ехать дальше. Но получалось, что надеялся. Потому что шофер на самом деле спас ему жизнь, раз вывез со свалки. А когда человеку спасаешь жизнь, всегда хочется с ним поговорить. Антипов один раз спас жизнь одному бомжику - тот спал как убитый, а бульдозер двигал гору мусора на него. Так бы и завалил, если бы не Антипов. Поэтому они потом держались вместе. Но скоро этот бомжик умер все равно.
Да. А шофер просто газанул и поехал дальше.
Антипов стоял, обрызганный водой, ослабевший и замерзший.
Повертел головой, увидел автобусную остановку.
Сел на скамейку и стал думать. Первый раз за шесть лет. Шесть лет, это же надо. Огромный срок. Но как мало при этом! Всего за шесть лет он слетел со всех ступенек. Поругался на работе, уволился. Поссорился с женой, развелся. С сыном не смог удержать отношений. Из-за Наташи, потому что она была жена сына. Нехорошая история. Сама Наташа, конечно, хорошая была, но не надо было этого делать, сын все-таки дороже. Но такое только потом понимаешь, а тогда - любовь, и в голове пусто. Наташа его тоже любила, а прогнала потом, когда он стал слишком выпивать из-за прошедшей жизни.
Кстати, на свалке он пить бросил. Совсем. Напрочь. Он радостно засмеялся.
Парень, сидевший на другом краю скамеечки, покосился на него.
У парня в руках был мобильник.
- Слышь, - сказал Антипов. - Извини. Позвонить надо.
- Ну ты вообще, - хмыкнул парень.
Но потом очень внимательно посмотрел на него и сказал:
- Ладно. Говори номер, дед.
- Я номера не знаю, - сказал Антипов.
- Как же ты звонил? - спросил парень.
- Там просто было Наташа, - сказал Антипов. - Найдешь Наташа, нажимаешь, и вот. Вдруг она у тебя есть.
- Кто? - спросил парень.
- Наташа, - сказал Антипов.
- Есть, - сказал парень. - Но она другая.
- Неважно, - сказал Антипов. - Позвони ей, сынок.
Парень вздохнул и понажимал кнопки. Телефон в руки Антипову не дал, сунул ему к уху. В телефоне был женский голос.
- Наташа, это я, - сказал Антипов. - Звоню попрощаться.
- До свиданья, - сказала другая Наташа. - А вы куда едете?
- Далеко-далеко, - сказал Антипов и умер.
Парень отодвинул телефон от его уха и набрал "скорую".
Сестра на "скорой" была Наташа. Та самая, единственная.
Но она не узнала Антипова. Вот и хорошо.
Пуговка и стрижка
не пробуждай воспоминаний.
Приснился сон, что я приехал в старый подмосковный поселок снимать дачу. Хотя зачем мне снимать дачу, у меня своя есть, тоже в старом поселке.
Но сон есть сон. Приехал снимать большую и дряхлую дачу, где на крылечке ограда с потемневшими балясинами, а в комнате абажур и плюшевая скатерть. Такое только во сне бывает. Теперь, во всяком разе.
Хозяйка - сильно немолодая женщина с короткой стрижкой. Фотографии на стенах, из которых ясно, что этот дом когда-то принадлежал ее деду. Вот она сидит у него на коленях, одетая под мальчика, в матроске; потом хозяином стал ее отец, вот он, с тонким худым лицом, а она в брюках и жокейской кепке с пуговкой.
Выходим на крыльцо, разговаривая.
На соседней даче с тонким стеклянным дребезжанием открывается окно веранды. В окне пожилой господин. В красивой дачной куртке, с трубкой в зубах. Сине-серебристое облачко дыма. Он кивает нам, низко склонив голову. У него коричневая блестящая лысина. Видно, что он значительно старше моей собеседницы.
Я киваю в ответ.
Ветер доносит сладкий запах трубочного табака.
Моя собеседница, не отвечая на поклон соседа, садится в старое плетеное кресло.
- Когда-то я любила этого человека, - говорит она громко, хотя он может услышать, да и видно, что он слушает. И зачем она говорит это незнакомцу, то есть мне? Ах да, это же сон! - Да, - продолжает она, - я любила его с четырнадцати лет, он был меня старше лет на десять или чуть более того. Представляете себе, девочка-подросток и выпускник университета? Я следила за каждым его шагом, знала про него все. Старалась его встретить и проводить, у калитки или на платформе электрички, как бы случайно. Мы были знакомы, да, конечно! Наши отцы были коллегами. Мы иногда разговаривали. Он мне улыбался. Потом он женился. У меня тоже была какая-то своя жизнь, двое детей, с первым мужем я развелась, второй муж умер. Или наоборот? Боже, я не помню! Дети разъехались, а я всё смотрела через забор. На его жизнь. А он больше не смотрел в мою сторону. Даже не кланялся, представьте себе. А потом он оказался один. У него никого нет, у меня никого нет, и мне надо было чуточку подтолкнуть события. Всего лишь ответить на его поклон, и мы были бы вместе. Я так мечтала об этом. С четырнадцати лет. Ах, как он мне снился, в четырнадцать лет… А вот теперь не захотела! - Она свободно смеется и просит у меня сигарету.
Со стеклянным дребезжанием закрывается окно на соседской веранде.
- Тридцать пять тысяч в месяц вам, конечно, дорого, - говорит она. - Но и мне дешевле сдавать нет смысла, одни только платежи за газ, плюс налоги.
Пожилой господин зажигает у себя в доме свет. У него там тоже фотографии на стенах. Но издали не рассмотреть.
Год Тигра
дачный ужин у камина
Степанов нанял бригаду делать ремонт на своей подмосковной даче. Четыре здоровых добродушных мужика, отличные мастера. Они жили тут же, в мансарде. Степанов, его жена и двенадцатилетний сын за эти недели просто сроднились с ними. Степанов был человек богатый и со связями, но безо всякой спеси, потому что сам был из простых, из далекого южного города, и очень гордился этим. Так что он, бывало, садился ужинать вместе с мастерами.
Вот однажды ужинали они у камина все вместе, а бригадир говорит:
- Вот смотрю я на вас, и вроде как давно вас знаю. Лицо очень знакомое. - И вынимает из бокового кармана серенькую фотографию совсем молодого Степанова. - Это вы?
- Ишь ты! - говорит Степанов. - И правда я! А вы, случайно, не из N-ска?
- А то! - говорит бригадир. - Но все-таки я спутал, ошибся. Это не вы.
- Да нет, я! - смеется Степанов. - Точно, точно я! Вот смотрите, на шее родинка. И ухо тоже мое, видите?
- Вижу, - говорит бригадир и кивает своим ребятам.
Они вскакивают и привязывают к стульям Степанова, его жену и маленького сына. Завязывают им рты. А бригадир достает из портфеля фотографии. Одну за одной.
И выходит, что лицо Степанова - это часть большого снимка, где Степанов среди толпы хватает женщину и сдирает с нее одежду. Вот она уже голая совсем. Вот он ее на землю валит, а все кругом хохочут. Вот он стоит над ней, а в руке у него железный шомпол. Потому что это тот самый погром на юге, который случился много лет назад.
- Это была моя сестра, - говорит бригадир. - И теперь мы тебя будем казнить. Прямо здесь, при жене и ребенке. Вот пока я курю, ты сам придумай как. Чтоб было честно.
Закуривает. Садится в кресло.
А его напарник берет кочергу и кладет в камин.
Степанов из последних сил извернулся, перегрыз кляп и закричал:
- Нет! Нет! Я не виноват! Я никого не убивал! Я ничего такого не делал! Я только вечером за речкой поймал девчонку из соседнего пионерлагеря и крапиву ей в трусы насовал!
Жена вскочила с постели, схватила опасную бритву и шепчет:
- Так, значит, это был ты?
Степанов шарахнулся от нее, забился в угол постели, а она наступает.
- Это был ты? - И бритвой по одеялу.
Но потом тихонько легла с ним рядом. Он даже не заметил, как она проснулась от этого страшного сна. Спит себе, сопит, как будто все в порядке.
Она попила воды.
А может быть, на самом деле все в порядке?
Может быть, эта новогодняя смска на самом деле по ошибке пришла. "Дорогой тигрик, целую носик, твой котик". Фу, какая пошлятина!
Да, конечно, ошибка.
Здесь и там
ты умер, а я завтракать пойду.
Почему похороны так ужасают?
Не только потому, что человека нет. Больше нет. Был, и всё.
Потому что вдруг сознаешь: сегодня же вечером, особенно если ты не близкий, не ближайший человек покойному, - сегодня же вечером, на поминках, особенно во второй-третий час поминок, уже будешь пить и закусывать, и беседовать, и даже улыбаться как ни в чем не бывало.
И если ты даже ближайший человек покойному, ты все равно выпьешь, и закусишь, и, даже выпив простой водки и закусив простым, как положено на поминках, блинчиком, ты все равно ощутишь горлом обжигающий спиртной холодок, и прожуешь свежее пористое тесто, почувствуешь его проголодавшимся языком, нёбом, животом, а потом, утерев слезу - от печали, от водки ли? - нальешь вторую и потянешься за другим блинчиком и положишь на него селедки кусочек.
То есть будешь жить. Всем телом.
А он в деревянной коробке в глухой морозной яме под горой земли с вянущими цветами.
Или вообще уже прахом пошел в печи.
Или того ужасней: мы тут слова говорим, выпиваем и закусываем, а он в деревянной коробке лежит совсем один, и даже не под горой цветов, а так, в подвале, ждет очереди на сожжение. Но ужасает даже не это.
На какой-то миг вдруг ощущаешь себя на его месте.
И вдруг отчаянно кричишь внутри себя:
- Это я лежу совсем один в деревянной коробке, а они слова говорят, выпивают и закусывают. Живут! А я мертв, одинок, заперт, закопан, прахом пошел…
Вот и кажется иногда: хорошо бы в предпоследний миг приходили какие-то тайные доктора, забирали бы его в тайную дальнюю лечебницу, за границу, в Азию, в Китай, в Тибет, - и мы бы думали, что он жив.
Нам было бы велено так думать.
Нам бы оттуда посылали письма: "состояние тяжелое, но стабильное".
Лет пятнадцать бы посылали. Или сорок пять.
А потом бы последнее письмо: в монастыре таком-то на сто третьем году жизни закончил свое земное странствие ваш отец. Урну с прахом получить… и т. д.
Но это еще хуже, наверное.
Как "десять лет без права переписки".
Или вот еще.
Часто говорят и пишут: человек не умирает, пока о нем помнят.