Утешение остающимся и наставление живущим. Двойное наставление, кстати. Помни об ушедших, и они тем самым будут живы. Живи так, чтоб о тебе помнили после твоей смерти: тем самым как бы не умрешь.
Да, в каком-то высоком смысле это так. А если представить себе такой выбор: вам предлагается умереть буквально завтра.
Но зато вас будут помнить вечно. Монументы, улицы, корабли, библиотеки, стипендии. Мемориальные доски. Юбилеи, выставки и конференции. Мемуары. Устные легенды. Не говоря уже о благодарной памяти непосредственных потомков.
Или - умереть в глубокой и безболезненной старости, в здравом уме и твердой памяти.
Но о вас тут же забудут. Умер, и ладно, хватит о нем. Даже сорок дней не отметят. Урну из крематория не заберут, и по прошествии года ее закопают в общую яму для невостребованных прахов.
Что выбрать?
Один мальчик
в родном городе
Юля Самарина сначала немножко испугалась, когда вдруг расхотела есть. Она была дорогой девочкой и поэтому следила за фигурой, старалась есть поменьше и очень мучилась от своего аппетита. А тут расхотела напрочь, особенно мясо. Но подумала, что ничего, так даже лучше. И месяца три жила спокойно, стройная и красивая, как всегда.
Четырнадцатого октября в ресторане Рокфор ее вырвало прямо за столом. Прямо на стол. Белой слизью с кровью. На большую красивую тарелку с салатом. На две минуты она потеряла сознание. А когда очнулась, то официантка ей сказала, что клиент, добрый человек, за все заплатил и вот, даже оставил ей на такси. И дала мокрое полотенце утереться.
Она доехала до дому. Разделась, приняла душ, обсохла и долго смотрела на себя в зеркало. Красивый у нее был живот, втянутый под ребрами и нежно круглящийся внизу, над аккуратным лобком. Присмотрелась и увидела продольные морщинки и вялую кожу. Она схватила тон и стала затирать живот, делать его как раньше, смуглым и свежим.
Потом просидела на кухне полночи, а утром пошла к врачу.
Неделю бегала по разным анализам. Двадцать третьего собралась и уехала к себе. Ехать было ночь.
Город был маленький, грязный и бедный. Она хоть и была в серых брючках и простой куртке, на нее все равно оглядывались.
Она долго звонила в дверь. Мать, седая и патлатая, с чернотой под глазами, открыла и сказала:
- Уходи, ты мне не дочь.
- Я очень заболела, - заплакала Юля.
- Я тоже, - сказала мать и захлопнула дверь.
У Юли были деньги, она сняла квартиру. Стала ходить в магазин и готовить себе обед. Встала на учет в поликлинике, пила лекарства по часам.
Скучно было, особенно по вечерам, потому что настала совсем уже осень.
Юля вспомнила, что был один мальчик, который любил ее когда-то. То есть всего пять лет назад, в десятом классе. А кажется, сто лет прошло.
Юля его нашла. Он работал на мебельной фабрике. Она встретила его у проходной.
- Узнал? - сказала она. - Пойдем ко мне, если время есть.
Он узнал, поцеловал ее в губы и сказал:
- Ты мне в эту ночь как раз приснилась. Я неженатый, между прочим.
- Не надо на мне жениться, - сказала Юля, когда потом они сидели в темной комнате на кровати, прикрывшись одеялом. - Я скоро умру.
- Врешь, - отодвинулся он.
- Честное слово, - сказала она.
- Страшно? - спросил он.
- Очень, - сказала она, встала, накинула рубашку, подошла к окну. - Хотя на свете умерло гораздо больше людей, чем сейчас живет.
- Тогда тем более поженимся, - сказал он. - Не бойся, ты что.
- Да ладно, - сказала она.
Он тоже встал, натянул трусы и майку. Подошел к ней. Они поглядели в окно. С неба валилась холодная темнота со снегом. Они обнялись.
Зимний путь
бесконечные уроки.
Не так уж я мистически просветлился за последние годы.
Но стараюсь из событий прошлого извлекать всякие уроки.
Особенно хорошо, когда события мелкие, а уроки не очевидные.
Вот вспомнил, как слушал Бриттена в Большом зале Консерватории. В задней ложе партера. Там были две большие парадные ложи у сцены и еще две (или четыре?) маленькие, сзади, за 24-м рядом.
Дело было в начале 1970-х. Поздней весной или ранней осенью? Не помню. Помню, было светло, сухо и тепло, я был в плаще или просто в пиджаке.
Я подошел к Большому залу. Спросил у людей, которые толпились у кассы: "Что сегодня?"
Ответили: сегодня Шуберт и Шуман. "Зимний путь" и "Любовь поэта". Поет Питер Пирс, аккомпанирует Бенджамин Бриттен.
Вот это да.
Билетов, конечно, нет. У кассы сутолока. Лезут через головы друг друга, записки тычут, что-то кричат.
Какой-то нестарый мужчина сказал: "Вот у меня есть билет, вам нужно?"
Я схватил билет. Рубль двадцать. Отдал деньги. Вдруг вижу - билет жутко мятый и потертый. Как будто он месяц в кармане лежал рядом с носовым платком. И дата не та! Сегодня, к примеру, двадцатое мая, а билет - на тридцатое апреля.
Я хватаю этого человека за рукав:
- Вы что мне продали, эй! - И тычу билет ему в нос.
Он спокойно отвечает:
- Концерт перенесен. Видишь, - вдруг на "ты", - на стенке написано.
Вижу, правда, написано. "Билеты действительны", и все такое.
- Извините, - говорю.
- Пожалуйста, - говорит. - А если бы я захотел тебя обмануть, то будь уверен, не на рубль двадцать, а на сто тысяч. И ты бы этого не заметил.
Хмыкнул и ушел. Кто он был? Ну, неважно.
Захожу в ложу, мой стул в первом ряду. Слева от меня сидит знаменитый музыковед Светлана Виноградова. Красавица с черной родинкой на лбу. Жадно ест пломбир в вафельном стаканчике. Два стаканчика съела. Вместо "браво-бис" кричит "Здорово! Еще!". И руки с пломбиром, аплодируя, перебрасывает через барьер ложи. Того гляди уронит. Но нет, обошлось.
Концерт поразительный. Свободное, привольное пение, этот Пирс просто всем собою поет. Бриттен играет так аккуратно, нежно, пристально. Пирс сильно артикулирует немецкие слова. Особенно звук "t" в конце слова. Beginnt получается почти как beginnTch.
На бис спел какой-то Christmas Carol. "I wonder, oh, I wonder the sky". Совсем по-другому, голос-колокольчик.
Я удивлялся. Великий композитор современности аккомпанирует пусть превосходному, но все же просто тенору.
Потом я узнал, что Пирс, как бы это сказать, был спутником жизни Бриттена с самых юных лет до его смерти.
А сильно потом я посмотрел "Пианистку" по роману Еллинек.
Там тоже кто-то пел "Зимний путь". Но не так, совсем не так.
Какие тут уроки? Где?
Да в каждом мгновении, в каждом движении и звуке. В случайности всего, что происходит.
Дачное. Шутник
он, верно, был упрямей всех..
Давно это было. Пришли к нам на дачу местные рабочие. Новую помойку отрыть, кажется. В очень веселом настроении.
Один говорит:
- У Симонова были!
Другой говорит:
- Ух, юморист! Прямо идем смеемся всю дорогу!
- Да, отмочил! - говорит первый.
Строгий облик сухощавого, серебряно-седого Симонова как-то не вязался с такими словами. Понимаю, если бы так про Червинского сказали. Или там про Дыховичного и Слободского. Вот эти - на самом деле юмористы. Комедиографы и вообще шутники.
Помню, как Владимир Захарович Масс, сам эстрадный юморист, говорил, что с трудом высиживает застолье со своими коллегами: "Ну, все время хохмы и каламбуры! Сил моих нет, скулы сводит!"
Вот я и спрашиваю:
- Чего же это он отмочил?
Они говорят:
- Приходим, калитка отперта, заходим на участок. К крыльцу подходим, кричим "хозяева, хозяева!". На крыльцо сам выходит. Трубку курит. Мы говорим: "Работа есть, Константин Михалыч?" Он говорит: "Да работы-то много. Вон у сарая крыша течет. Вон забор заваливается. Яблони окопать надо. Полно работы…" Мы говорим: "Константин Михалыч, да мы мигом, да мы сейчас!" А он говорит: "Да погодите!" Помолчал, трубку покурил и вздыхает: "Работы много, да что толку. Денег нет".
Развратница
светлой летней ночью…
- Все случайно вышло, - сказал Василий Матвеевич С., представитель нашей страны в одной из ООНовских гуманитарных организаций. - Я тогда на "скорой" работал, водителем. Была у нас одна врач. Старше меня, но не очень. Мне двадцать два было, а ей под тридцать. Все говорили, что она развратница.
Красивая? Черт знает. Если всё по отдельности - ничего такого. Нос курносый, глаза широко расставленные. Фигура в рюмочку, талия - двумя ладонями. Ножки не очень, правда. Но какая чепуха, все эти ножки-глазки! - Василий Матвеевич отпил коньяку и перевел дух. - Смотрю на нее, всё внутри дрожит.
А она со мной вежливо и деловито. Добрый день. Адрес такой-то. Чемоданчик подержите, пожалуйста. Спасибо. До свиданья.
Один раз ночь была, лето, приехали с вызова, на станции никого нет. Она нагнулась к столу, что-то пишет, я не стерпел и хвать ее за задницу. Она повернулась, посмотрела мне в глаза секунды три, и поцеловала. Ох, как мы целовались. Потом сама меня раздела. Господи, твоя воля, я эту голую тонкую крепкую талию в руках держу, рассвет, сизая дымка, и такая женщина. Сильная, страстная, влюбленная, и вся моя.
Едва дождался следующего раза. Купил сок, пирожные, чтоб было все приятно. Обнял ее за плечи, а она выдернулась:
- Что с вами? Вы в уме?
Я говорю:
- Татьяна Сергеевна! Таня! Ты что?
- В каком смысле? - морщит переносицу.
Я подумал - может, я на самом деле не в уме?
- Таня, - говорю, - ты же во вторник вот тут, на этой кушетке…
- Ах, вон вы про что, - смеется. - Да, правда. Ну и что? Это был сон. Наша общая внезапная фантазия. И я прошу вас, прошу тебя, милый Вася, не надо эту фантазию портить. Уж не знаю, кем я тебе приснилась, а мне приснилось, что ты прекрасный, сильный, властный мужчина. А ты просто шофер. Докторша и шофер! Как это пошло, Вася.
Нарочно говорила с ударением на "о" - шофер, - чтоб мне обиднее.
Я эту смену с ней отъездил. Но завтра уволился.
Раннее лето было. Решил в такси пойти.
Но подумал: нет, брат, шалишь! И сел готовиться в мединститут. Почти год готовился. Поступил. Тем более я после армии, член партии, все такое.
Тяжело учиться было. Ведь я по натуре не врач. В гное ковыряться не люблю. Но ничего. Даже в аспирантуру поступил. По специальности "организация здравоохранения". Стал доцент, потом профессор, потом на международную работу двинули.
- Вот, - Василий Матвеевич взял рюмку и понюхал коньяк. - А потом нашел ее. На той же станции "скорой помощи", представьте себе. Прихожу. Она не узнает: я уже седой, короткая стрижка, костюм французский, крокодиловый кейс. А она все такая же. У меня, честно, сердце заколотилось.
- Здравствуйте, Татьяна Сергеевна, - говорю. - Я шофер Вася. Ныне профессор медицины в ранге советника-посланника. Айда в Париж, Таня? - И визитку протягиваю.
Она визитку прочитала, сморщила нос и как захохочет:
- Вася! Милый Вася! Не надо все портить!
Сунула мне визитку обратно.
Я повернулся и ушел.
- Развратница, - сказал Василий Матвеевич и выпил. - Сучка, стерва, дрянь.
Налил себе еще и попросил у меня сигарету.
Дядя Дима Драгунский
родственники
Генерал Давид Драгунский и мой отец познакомились так.
1949 год. Идет полковник Д. Драгунский по Москве. По Пушечной улице. Там Центральный дом работников искусств. На стене афиша: "Театр пародии и шутки "Синяя птичка" под руководством Виктора Драгунского". Он заходит в двери, билетов нет, народ возле кассы толпится. Он говорит администратору:
- Дайте пропуск, моя фамилия Драгунский, я брат Виктора.
Администратор звонит в артистическую:
- Витя, тут пришел полковник, дважды Герой. Он правда твой брат?
Отец отвечает:
- Конечно, правда!
Они подружились и даже нашли какую-то общую троюродную бабушку.
Давид был из Святска, Виктор из Гомеля - 52 километра всего.
Однажды отмечали мой день рождения - общее застолье, с родителями, родственниками и моими товарищами. Так у нас в семье было принято до моего восемнадцатилетия.
Пришел и дядя Дима. В генеральском мундире. А в конце вечера один мой приятель немножко перебрал.
Ни с того ни с сего он сказал дяде Диме:
- Вот вы генерал, да? А я вот не люблю армию!
Громко так сказал и дерзко.
У меня, честно скажу, все похолодело внутри. Сейчас, думаю, дядя Дима стукнет кулаком по столу и скажет: "Мальчишка! Сопляк! Ты с кем разговариваешь!" И значит, я должен первый сказать этому парню: "А ну извинись! И вообще уходи отсюда!"
Но дядя Дима улыбнулся и сказал:
- Я тоже не люблю армию. Чего тут любить? Это служба.
Дядя Лёня
почему он сказал "да"….
Итак, моему папе позвонил администратор и спросил: "Тут пришел полковник, дважды Герой, по фамилии Драгунский - он правда твой брат?"
Папа сказал: "Конечно, правда!"
Почему?
Может быть, он подумал: человеку очень хочется на спектакль. И вот человек такое выдумал. Но раз ему так хочется, то пусть его пропустят.
Или свою роль сыграло обаяние слов "полковник, герой"? Ведь это же лестно, когда такой человек называет тебя своим братом!
Может быть. А может быть, всё проще. И грустнее.
У моего папы был брат Лёня. Сводный, от другого отца. Поэтому у него отчество было Михайлович. Но бабушкина фамилия - Драгунский. Потому что второй муж скоро бросил бабушку Риту. Они жили втроем - бабушка Рита, папа и его брат Лёня. В той самой комнате в огромной коммуналке на Покровке, где потом жили мы все.
Папа рассказывал, как забирал его из детского сада, как кормил пшенной кашей, как они вдвоем ждали маму (то есть мою бабушку) с работы.
Мой дядя Лёня был ранен и умер от ран 7 августа 1943 года в деревне Печки Людиновского района Калужской (тогда Орловской) области.
Ему было 18 лет.
Была похоронка, разумеется.
Но всегда остается надежда.
Может быть, папа подумал - а вдруг?
Вдруг брат Лёня остался жив, воевал, стал героем, и вот пришел.
Ведь бывает же такое!
Не бывает.
Солдат империи
материалы к внутренней истории.
В 1965–1969 гг. генерал Д. А. Драгунский был заместителем командующего Закавказским военным округом.
Вот какую историю он рассказал мне.
Передаю в точности.
В одной из закавказских столиц начались волнения. Собрался довольно большой митинг. Под антисоветско-националистическими лозунгами, как сказал дядя Дима. Сейчас бы мы, конечно, сказали, что это было выступление за демократию и независимость.
Но сейчас - это не тогда.
И наоборот: тогда - это не сейчас.
Ни в газетах, ни по радио об этом не было ни слова.
Власть поначалу растерялась. Никаких мер никто не принимал, и на второй день на площадь пришло еще больше народу. В городе было смутно. Мужчины маленькими толпами стояли и курили на перекрестках. Группы молодежи бегали от дома к дому. Что-то назревало.
Все говорили, что завтра вечером на улицы выйдет чуть ли не весь город. Под теми же самыми лозунгами.
Поздно вечером генерал Драгунский, который был в этом городе главным армейским начальником, получил телефонограмму: любыми средствами не допустить дальнейших антисоветско-националистических выступлений.
Любыми средствами, понимаете? Он думал всю ночь.
На рассвете он позвонил директору Оперного театра. Он спросил: сколько человек вмещает зрительный зал? Тысячу с небольшим? Отлично. И попросил-потребовал, чтобы в три часа дня состоялся концерт мастеров искусств. Неважно, кто и что. Пусть сыграют и споют. Директор согласился.
В начале третьего в городе раздалась бодрая музыка.
С четырех сторон, по четырем улицам, ведущим к Театральной площади, шли четыре батальона. Крепкие, подтянутые, чеканящие шаг солдаты. Без оружия, что особенно важно. Шагали поротно, с интервалами в десять минут. Во главе каждой роты шел капитан. Во главе батальона - майор. Вместо знаменосца рядом с каждым комбатом шел баянист и наяривал "Путь далек у нас с тобою".
Солдаты подошли к театру. Зашли вовнутрь.
Прослушали концерт. Похлопали певцам и танцорам.
Вышли на площадь, построились поротно и побатальонно. Под те же баяны прошагали обратно, по четырем длинным улицам.
Забрались в грузовики и разъехались по казармам.
Все было молча.
Но никакого митинга вечером не было.
И назавтра тоже. И через месяц, и через год.
Вот и вся история.
Мрачновато, конечно. Зато без крови.
Парадигма
женский голос в телефоне.
Одна знакомая рассказывала про свою свекровь.
Эта почтенная дама звонит ей почти каждый день в течение последних двадцати с лишним лет. И каждый раз говорит трагическим басом:
- Мне никогда не было так плохо, как сегодня…
А я вспомнил одну свою дальнюю родственницу, дряхлую старушку, которая едва передвигалась по комнате. Бывало, звоню ей и спрашиваю:
- Как себя чувствуете, тетя Надя?
И в ответ всегда, каждый раз, веселый и даже отчасти игривый восьмидесятилетний голосок:
- Немножечко лучше!
Люся и Валя
а у нас в отряде.
Вожатые Люся и Валя переодевались в своей комнате, а пионер Агафонов стоял под дверью и подсматривал. Он был из первого отряда, у него уже росли усы, и ему очень нравились Люся и Валя. Обе. Он даже не знал, которая больше. Не мог решить.
Дверь была чуточку приоткрыта. Из темного коридора он смотрел, как высокая, коротко стриженная Валя снимает свитер, оголяя свою худую спину. Как круглоплечая Люся расчесывает свои рыжеватые кудри. Если честно, он слегка сходил с ума от этого зрелища.
Дверь скрипнула и открылась. Девушки ойкнули.
И вдруг Люся сказала:
- Агафончик! Заходи, чего в коридоре торчать!
А Валя обернулась - в одном лифчике! - села на кровать и похлопала по матрасу рядом с собою.
Агафонов осторожно зашел и сел рядом с Валей.
Она обняла его и прижала к себе. У него голова закружилась.
А Люся нагнулась и сказала, целуя его в нос:
- Какой ты у нас хорошенький! А я тебе нравлюсь?
Агафонов молча прижимался то к одной, то к другой. Вдруг Люся сказала:
- Ладно, Валь, я пойду.
- Хорошо, Люсь, - сказала Валя, посмотрела на Агафонова и улыбнулась. Скинула джинсы, в лифчике и трусиках нырнула под одеяло и показала Агафонову, чтоб он ложился рядом.
Только он забрался на кровать, как в дверь постучали. Он дернулся, но Валя шепнула:
- Не бойся! - Пощекотала Агафонову живот и громко сказала: - Не заперто!
Агафонов все-таки спрятался за занавеску.