После этой невинной шутки работник (под видом вдовы) просит любовника на прощание показать ему хуй:
- Мне хоть в руках его подержать: все как будто будет повеселее.
"Вот он вывалил из штанов на окно свой кляп: "на, милая, полюбуйся!" А батрак взял тот кляп в руки, побаловал-побаловал (игра заветной сказки с гомосексуальным мотивом. - В.Е.), вынул нож из кармана и отхватил у него хуй вместе с мудями. Любовник закричал благим матом - без памяти домой".
Кастрированный любовник так и остался в сказке инкогнито, а работник (который попу еще сует отрезанный хуй вместо колбасы - то есть веселится вовсю) без труда добивается звания героя, которому слушатели сказки отдают свои симпатии, и он "теперя поживает с этой хозяйкою".
В одном из вариантов этой сказки, где работник заменен сапожником, мелькает образ немца:
"Навстречу им немец.
- Здорово, мир дорогою вам, братцы! не примите ль в товарищи?
- Какие мы тебе товарищи: мы русские, а ты немец!"
После этого неудивительно, что "сапожник сцыт немцу прямо в рот, тот падает наземь".
В сказке "Охотник и леший" (25) охотник, ничего не убив, "нарвал орехов и грызет себе". Попадается ему навстречу дедушка-леший. "Дай, говорит, орешков". Он дал ему пулю.
Почему пулю, а не орехи? Зачем охотник так поступает с дедушкой-лешим?
Леший грызет пулю, "никак не сладит и говорит: "я не разгрызу!"" На это охотник - неожиданный поворот действия - ему:
- Да ты выхолощен, или нет?
Видимо, охотнику пришло на ум сравнение орехов и яиц (об этом можно только догадываться).
- Нет!
- То-то и есть. Давай я тебя охолощу, так и станешь грызть орехи.
Леший согласился. Охотник взял - защемил ему хуй и муде между осинами.
- Пусти, кричит леший, пусти! не хочу твоих орехов.
Казалось бы, пошутили и хватит. Но не такова русская заветная сказка.
- Врешь, будешь грызть!
"Вырезал ему яйца, выпустил и дал взаправдавской орех. Леший разгрыз".
- Ну вот, ведь я сказывал, что будешь грызть!
Пошел охотник в одну сторону, а леший пошел в другую.
Зачем охотник кастрировал дедушку-лешего? Ради шутки. Это исчерпывающий ответ. Подумал ли он о том, что он его уродует, калечит? Он ни о чем таком не подумал. Леший - не наш. Он - другой. С другими можно все. С другими все дозволено. Но и наш может в одну минуту стать не нашим. Роли меняются стремительно. По этому принципу организован блатной мир, прямой наследник русской народной ментальности.
Сказка кончается духарно. Леший задумал месть:
- Ну ладно! Придешь овин сушить, я сыграю с тобою шутку.
Он решает спалить овин вместе с охотником. Но охотник случайно избежал мести. Его пронесло: по причине усталости. Дома он сел на лавку и говорит:
- Ой, жена! я устал, поди-ка ты овин сушить.
Совершенно неожиданно над женой нависает смертельная опасность. Баба пошла в овин, развела огонь и легла у стенки. Леший пришел мстить со своим товарищем-лесовиком.
- Давай-ка зажгем овин,-
предлагает пострадавший. Но товарищ проявляет неожиданную гуманность.
- Нет, давай наперво посмотрим, такова ли у него рана, какую он у тебя сделал?
Зачем же смотреть? Или товарищ лешего поверил охотнику: орехи грызут те, кто выхолощены. Нет ответа. Но решили все-таки посмотреть. Посмотрели.
- Ну, брат! у него еще больше твоей (предполагаемый дружный смех слушателей. - В.Е.); видишь, как рассажена - больше шапки, да какая красная!
И пошли они прочь - в свой лес.
Произошло сказочное недоразумение. Лешие приняли бабу за охотника (дедушка не разобрался, не узнал того, кто его кастрировал). В половом отношении не отличили бабу от мужика. Никогда, оказывается, лесовики не видели подобного. Сама же баба так крепко спала, что не заметила, как лешие внимательно изучают ее бабью анатомию. Сказочная натяжка, однако, сигнификативная, перекликается с чеховским (из "Трех сестер"): "рабочие спят крепко". Наконец, дана остраненная смешная картина пизды: больше шапки, да какая красная!
Не узнает пизды и черт. В традиционном сюжете - как мужик обманул черта - спор идет из-за репы (26). Кому принадлежит урожай: мужику или черту?
- Давай вот что, - предлагает черт: - приезжай на чем хошь сюда, и я приеду. Если ты узнаешь, на чем я приеду, - то твоя репа; если я узнаю, на чем ты приедешь, - то моя репа.
Мужик согласился. На другой день он взял с собой жену и, подойдя к полосе, поставил ее раком, заворотил подол, воткнул ей в пизду морковь, а волосы на голове растрепал.
Сообразительный мужик с ходу догадался, что черт приехал на зайце, а вот черт "совсем спутался": "Волоса - это хвост, а это голова, а ест морковь!"
- Владей, - говорит, - мужик, репою!
Мужик вырыл репу, продал и стал себе жить да поживать.
Сказка не сообщает о том, договорился ли мужик с бабой, что ради спора из-за репы он поставит ее раком и таким образом покажет черту. Согласна ли была баба добровольно предстать в таком виде перед чертом или возражала? Для сказки это несущественно. Баба, как и заяц, на котором приехал черт, лишь вьючный предмет, необходимый в споре.
3. Юмор и эрогенные зоны сказки
Жопа есть самое гнилое место заветной сказки, можно сказать, позорный ад. Все, что связано с ней, дискредитирует героя. Он перестает быть героем, если пернул, а уж тем более обосрался. Для слушателей сказки это сигнал. В таком случае он превращается в ложного героя или жертву, которую не жалко и убить. Более того, жопа является местом срамного поцелуя или, еще того хуже, лизания. Не знаю, как объяснить такое жопоненавистничество русской сказки, однако оно ни в какое сравнение не идет с вялым отношением к инцесту.
Хуй - молодец, сильное оружие:
"Бурлак вынул из порток свой молодецкий хуй и как ударит по дну - так лодка и развалилась надвое" (51).
У хуя в сказке огромное количество синонимов: хобот, (яйца - бубенчики), струмент, "которым делают живых людей", кляп, збруя и т. д. За хуй до колена богатая купеческая дочь идет замуж за бедняка не глядя. Хуй не стыдно, не зазорно показать:
"Вот он вытащил свой кляп, показывает теще и говорит: вот матушка! Это шило все в ней было!" Теща при этом не заверещала, не удивилась: "Ну, ну, садись, пора обедать!" (13).
"Твоим богатством можно денюшки доставать", - говорит невеста своему жениху после того, как посмотрела, "хорош ли у тебя струмент" (20).
У пизды синонимов почти нет (исчерпываются дырой). Сказочник нередко нарочно путает ее с жопой, беря для этого в свои помощники (помощник для сказочника - любой посторонний, незаинтересованный, объективный взгляд), например, детей:
"Раз пошла мать с детьми в баню, посбирала черное белье и начала стирать его, стоя над корытом, а к мальчикам-то повернувшись жопою. Вот они смотрят да смеются:
"Эх, Андрюшка! посмотри-ка, ведь у матери две пизды". - "Что ты врешь! это одна, да только раздвоилась" (19).
Пизда нередко воспринимается как рана (см. выше сказку о лешем), болезнь, причем смертельная. В воспитательной сказке "Мужик на яйцах" (24) жил мужик с бабой. Он был ленивый, она работящая.
"Вот баба, не будь дура, взяла у отставного солдатика шинель и шапку, нарядилась, приезжает домой и кричит во все горло: эй, хозяин! где ты? Мужчик полез с полатей и упал имеете с куриными яйцами наземь. "Это что делаешь?" - "Я цыплят высиживаю". - "Ах, ты, сукин сын!" И давай его плетью дуть из всех сил да приговоривать: "Не сиди дома, не высиживай цыплят, а работай да землю паши!""
Юмор - понятие локальное, как и порнография. Мужик не узнал в солдате жену и дал обещание:
- Буду, батюшка, и работать, и пахать, ей-Богу буду!
- Врешь, подлец!
Какое может тут быть продолжение сказки после порки? Она и так удивительна. Выпоротый у себя же дома мужик непонятным солдатом в шинели и шапке клянется работать. Телесное наказание оказалось полезным. Казалось бы, на этом взятом с мужика обещании можно ставить точку. Но сказка вдруг делается порнографической. То ли порка возбудила бабу (об этом можно только догадываться), то ли еще по какой причине, но ход сказки оказывается непредсказуемым:
"Била его баба, била, потом подняла ногу: посмотри, сукин сын! был я на сражении, так меня ранили, - что, подживает моя рана? или нет?" Смотрит мужик жене в пизду и говорит: "Заволакивается, батюшка!"
Мужик не только не узнал родную пизду своей жены, приняв ее за рану, но и, как оказалось, соврал про состояние "раны", не желая огорчить только что избившего его "солдата". Когда жена, переодевшись, воротилась домой, она застала охающего от побоев мужа, который рассказал ей про порку и сообщил с удовлетворением, что солдат "издохнет":
"Он мне показывал свою рану да спрашивал: подживает ли? Я сказал: заволакивает - только больно рдится, а кругом мохом обросло! (хохот слушателей - В.Е.)".
Сказка заканчивается на редкость миролюбиво: мужик перевоспитался и на пашню ездит. Но в сказке "Мужик за бабьей работой" (27) крестьянин наказывается более жестоко. За то, что вместо бабы захотел заниматься женской работой, он, после каскада несчастий, несет наказание: кобыла отъела ему хуй (то есть в бабу он и превратился). Сказка бдительно следит за тем, чтобы половые функции не смешивались, сексуально-социальные роли размежевывались.
В сказке пиздой пугают (попадья, показывая батраку свою пизду: "Чего ты, глупенькой, боишься? вить это, право, ничего"), выставляют хищницей (она с зубами, как у щуки), а поповская жена (43) уверена в том, что, когда она села на лавку, ее пизда серьги съела. Села - съела! - с удовольствием рифмует, скандирует сказка. Она с пиздой воюет, унижает, смеется над ней, пугает, что ее зашьют, но пизда ей в руки не дается, пизда сказку обволакивает; рана, больше шапки или с воткнутой морковкой, манит к себе, притягивает (правда, не дедушек-леших и черта).
К пизде отношение амбивалентное, к жопе, повторяю, однозначно отрицательное.
"Любовник наливает стакан водки, сам выпивает и ей (купеческой жене) подносит: "На, милая, выпей!" Она выпила и говорит: "Друг ты мой любезный! теперь я твоя". - "Вот какие пустяки: вся моя! что-нибудь есть и мужнино!" Она оборотилась к нему жопою и говорит: "Вот ему, блядскому сыну, - одна жопа!" (35).
Все это слышит сам купец (уважаемая, но не обязательно любимая фигура сказки) через окно (окно вообще важная, распространенная деталь декораций заветной сказки; с ним связано много действий вуаризма, но главное: девки высунутся в окно, а к ним сзади подкрадется герой - и тут же выебет), однако месть за неверность и обиду избрал незначительную, остроумную. Привез ей с ярмарки парчи только лоскут на жопу. Но не убил.
В споре пизды с жопой в сказке с характерным названием "Пизда и жопа" (9) первая пользуется такими аргументами:
- Ты бы, мерзавка, лучше молчала! ты знаешь, что ко мне каждую ночь ходит хороший гость, а в ту пору ты только бздишь и коптишь.
Ответ жопы, в сущности, оборонительный:
- Ах, ты, подлая пиздюга! Когда тебя ебут, по мне слюни текут - я ведь молчу!
Ну и что? Неубедительно.
Даже основной герой заветной сказки - русский мужик, - если он бздит (в церкви или вообще в любом другом месте), заслуживает наказания, что видно на примере образовательной сказки "Мужики и барин" (21).
Барин, как правило, в народной сказке чужой элемент, не вызывающий симпатий сказочника. Но культурнопросветительную работу барин порой способен в сказке проводить с одобрения сказочника. Сам образ заветного сказочника - это образ культурного героя, взявшего на себя функцию не только систематизировать мир русской ебли, но и упорядочить его, создав иерархию не разрушающих, а, по его глубокому убеждению, жизнеутверждающих (хотя и не детородных, толкающих к размножению) сексуальных ценностей.
"Пришел барин в праздник к обедне, стоит и молится Богу, вдруг откуда ни возьмись - стал впереди его мужик, и этот сукин сын согрешил, так набздел, что продохнуть не можно".
Дальше началась тонкая барская игра. Барин достает целковый и спрашивает:
- Это ты так хорошо насрал?
Мужик увидел деньги и говорит:
- Я, барин!
Барин дал мужику за это рубль. Мужик не понял иронии. Рассказал соседскому мужику. Они решили в дальнейшем вместе бздеть в церкви в присутствии барина, мечтая тем самым обогатиться. Дождались праздника, пошли в церковь, встали впереди барина и напустили вони на всю церковь. Барин - им:
- Послушайте, ребята, это вы так хорошо насрали?
- Мы, сударь!
- Ну, спасибо вам; да жалко, со мной теперича денег не случилось. А вы, ребята, как отойдет обедня, пообедайте хорошенько да приходите ко мне на дом набздеть хорошенько, я вам тогда заодно заплачу.
Мужики нажрались и понеслись к барину.
- Что, ребята, побздеть пришли?
- Точно так, сударь!
- Спасибо, спасибо вам! да как же, молодцы, вить надо раздеться, а то на вас одежи много - не скоро дух прошибет.
Мужики разделись догола, а барин тем временем приготовил им "добрый подарок" - розог и палок. Махнул он слугам своим; пятьсот палок получили мужики. Насилу выбрались, да - заканчивается сказка - бежать домой без оглядки, и одежду-то побросали.
Судя по этому примеру, не только желание может стать завязью сюжета заветной сказки, но и глупость. Не было бы народной глупости, мужской и женской (дурней, дур), не было бы и большинства сказок. Глупость - мотор сказки.
Пердеж наказуем, ноне этим только славна сказка про мужиков и барина. Велика мера происшедшего недоразумения. Две культуры, барская и мужицкая, не сообщаются. Мужики забудут, за что были наказаны, но не забудут, что были выпороты. В сказке уже видны зарницы русской революции. Больше того, она просто-напросто предсказана:
"Ванька голой запряг лошадь, поставил сундук на воз, привез к реке и бросил его в воду. Поп с помещиком насилу выбрались; а Ванька забрал их одежу со всеми деньгами, что в карманах были, и стал со своей женой жить да поживать, да добра наживать, а лиха избывать".
А добрый сказочник - культурный герой, посредник - зачастую выглядит меньшевиком или ренегатом вроде Плеханова.
Заветная сказка особенно чувствительно отзывается на пердеж при ебле. Анальные отношения допустимы, но пердеть и обсираться непозволительно. Это никуда не годится. Всякий раз, когда баба пердит, сказка над ней потешается и унижает.
Впрочем, мужской герой тоже рискует попасть в смешное положение, если будет вести себя неосторожно по отношению к жопе. Согласно схеме исполнения желания в сказке "По-собачьи" (34) лакей мечтает отработать дворянскую дочь - красавицу. Лакея сказка недолюбливает, лакей - не солдат, и потому выбирает его как свою потенциальную жертву.
"Пошла она как-то погулять, а лакей идет за ней позади, да думает: эка ловкая штука!"
Желание становится превыше всего, включая страх смерти. В этой безграничной страстности, вплоть до жертвенности, тоже содержится элемент русской ментальности. Страстность повышает важность заветной сказки. Она не занимается ерундой, повествует о самом главном:
"Ничего б, кажись, не желал в свете, только б отработать ее хоть один разок, тогда б и помирать не страшно было!"
Неосторожное слово сорвалось с лакейских губ,
"не вытерпел и сказал потихоньку: "Ах, прекрасная барышня! шаркнуть бы тебя хоть по-собачьи"".
Барышня услышала, дождалась ночи и позвала к себе лакея:
- Ну, коли хотел, так и делай сейчас по-собачьи, не то все папеньке расскажу…
"Вот барыня заворотила подол, стала посреди горницы раком и говорит лакею (казалось бы, сбывается лакейская мечта, но вместо мечты лакей слышит совсем другое. - В.Е.)
- Нагибайся да нюхай, как собаки делают!"
Лакей вступил в зону унижения, превращаясь в собаку: "Холуй нагнулся и понюхал".
- Ну, теперича языком лизни, как собаки лижут!
Лакей исполнил приказ.
- Ну, теперь бегай вокруг меня!
Лакей обежал барышню "разов десяток, да опять пришлось нюхать и лизать ей языком. Что делать? Морщится да нюхает, плюет да лижет!".
На другой вечер повторилось то же самое. По приказу молодой барыни лакей снова "стал ей под жопою нюхать и в пизде лизать".
"Этак долгое время угощала его барышня, да потом сжалилась, легла на постель, заворотила подол спереди, дала ему разок поеть и простила всю вину".
Барышня точно разыграла ситуацию преступления и наказания и вышла из игры великодушной победительницей. Но и лакей в конце концов остался доволен: "Ну, ничего! хоть и полизал да свое взял".
Сама же сказка объяснилась в своем ограничительном, избирательном подходе к сексуальному действию, указала надопустимое и недопустимое, продемонстрировав наивность собственной морали. Лакейское хоть точно определяет границу сказочного фантазма (отрицательное отношение к куннилингусу), за которой кончается мужская победа и начинается его поражение, границу, которая в русской традиции получила устойчивый, многовековой характер.
Вместе с тем, если жопа - погибель, говно есть в некотором роде ценность. В сказке "Первое знакомство жениха с невестой" (20) повествуется о первом ночном свидании молодых. Инициатором становится девка:
- Как же быть-то? ты где, Иванушка, спишь?
- В сенцах.
- А я в амбарушке. Приходи ночью ко мне, так мы с тобой и поговорим ладнее…
Вот пришел Иванушка ночью и лег с Машуткою. Она и спрашивает:
- Шел ли ты мимо гумна?
- Шел.
- А что, видел кучу говна?
- Видел.
- Это я насрала.
Невеста об этом сообщает с гордостью, желая повысить себе цену.
- Ничего - велика!
Удивился. Зауважал. На жениха такая большая куча говна произвела желанное впечатление. Сказка, однако, кончается некоторым недоразумением.
"Проснулась она ночью и ну целовать его в жопу - думала, в лицо, а он как подпустил сытности - девка и говорит: "Ишь, Ваня, от тебя цынгой пахнет!..""
(Такому сравнению позавидовал бы любой писатель.) Но сказочник не спешит переводить невесту в разряд жертв. Дело молодое. Обозналась. Смешно, но простительно.
Насрать - это также и месть. В сказке "Поп и западня" (39) поп мстит мужику за смерть любимой собаки тем, что срет ему в капкан. Но попу в сказке никогда не везет. Капкан прищемил ему яйца - "он тут же издох" (в слове "издох" - не только враждебное отношение к попу; речь идет о русском отношении к смерти). В сказке "Каков я!" (76), напротив, мужик отомстил обманувшему его попу тем, что насрал ему в шапку.
"Поп сгоряча схватил шапку, что с говном лежала, надел на голову и побежал по деревне искать мужика, а говно из шапки так и плывет по роже: весь обгадился" -
немедленно превратился в жертву.
С попом связана и зоофильская "Сказка о том, как поп родил теленка" (38).
- Ванька! ведь у меня на печи-то теленок, и не знаю, откуда он взялся.
На это поповский батрак отвечает:
- А вот как: помнишь, батюшка, как мы сено клали, мало ли ты бегал за коровами! вот теперь и родил теленка!