Казахов в Чебачинске почти не было; радио тем не менее две трети времени вещало на казахском языке. Транслировали казахские национальные оперы – "Кызжибек", "Жалбыр", "Ертаргын", написанные, как говорил Гройдо, евреем Брусиловским, выпускником Ленинградской консерватории. Но чаще всего читали передовицы из алма-атинских газет и областной – "Кокшетау правдасы". Иногда радио давало литературные передачи – чаще всего стихи Джамбула, которые, впрочем, любило читать по-русски: "Пойте, акыны, пусть песни польются, пойте о сталинской конституции". Лучше всего звучала первая строка в заключительном двустишии: "Слушай, Каскен, Каскелет, Каракон, – я славлю великий советский закон". Кто слушал передачи по-казахски, было неясно: на казахской улице на краю города, у Степи, не стояло никаких столбов с проводами. К казахам относились не враждебно, но к администраторам и врачам из "хозяин страна" предпочитали не обращаться.
Немецкий преподавали ссыльные немцы. Побеседовав как-то с одной из таких учительниц на преподаваемом ею языке, Атист Крышевич с изумленьем обнаружил, что она говорит на каком-то поволжском диалекте, в котором, в частности, нет артиклей, и что этому наречию она обучает сотню детей уже целый учебный год. Антону повезло – в его классе преподавал Роберт Васильич, человек образованный. У него была неудачная фамилия. На первом занятии он её уточнил и попросил запомнить: он – Херинг, не Геринг, а – Херинг. Но нас сходство с фамилией рейхс-маршала не смущало – мы уже знали про одного хорошего Геринга, председателя колхоза в Павлодарской области, гремевшего на весь Казахстан. В этом колхозе построили пекарню, колбасный цех, пивоварню, молодожёнам выделяли безвозвратные ссуды, уходящим в армию заводили счёт, к которому они возвращались; очередь из желающих переселиться в этот колхоз составилась на несколько лет. Антон хорошо помнил споры о колхозе Геринга у печки. Отец: читали сегодня, сколько зерновых с га собрал шеф Люфтваффе? И на сколько он перевыполнил план поставок? Значит, нормальное хозяйствование при социалистической системе возможно! Дед: что это за система, когда всё держится на таланте и невероятных усилиях одного человека, который уйди – всё рухнет. Так потом и вышло. Местные власти, люто ненавидевшие Якова Геринга, его буквально затравили, он рано умер, колхоз сразу развалился. Судьба однофамильца, чебачинского Херинга, тоже была печальна.
Антон учился ещё и английскому – у миссис Кошелёвой-Вильсон, приятельницы бабки, по прозвищу "Хадуду". На урок он являлся с кувшином молока. С ней Антон переводил "The Gadfly", этот роман она очень любила, с его автором, Этель Лилиан Войнич, встречалась в Америке. "Father director, cannon Montanelli", – с выражением читал Антон и записывал перевод в толстую тетрадь: "Отец директор, каноник Монтанелли, остановился на одну минуту в своей переписке…" Когда Антон начал учиться в МГУ, во всех группах на уроках английского читали всё того же "Овода", никто не верил, что его автор жив, пока в какой-то газете не появился портрет симпатичной старушки, благополучно здравствующей в Нью-Йорке. Больше всего Антону нравились детские английские песенки, которые миссис Вильсон знала в большом количестве, так как пела их когда-то своему утонувшему в Темзе сыну: "Король считал свои деньги, королева сидела за столом, она ела хорошую тартинку, на которой было много, много масла, масла из Девоншира, а также варенье из горшочка, стоявшего рядом". Песенка была хорошая, но грустная: очень хотелось непонятной тартинки с вареньем; масла из Девоншира, видимо, совершенно необыкновенного, сильно хотелось тоже. Миссис Вильсон также омрачалась, а слушая пение Антона, капала слезьми. Когда она узнала, что Антон тоже любит Эдисона, она напела ему песенку – первое, что записал великий изобретатель на только что сделанном им фонографе: "Mary had a little lamb, its fleece was white snow".
На физкультуре всю зиму катались на лыжах, участвовали в соревнованиях то городских, то районных. Все призовые места занимала компания из Батмашки: пробегая каждое утро в школу на лыжах по пять километров, за зиму они здорово натренировывались. Но первенствовал на всех дистанциях всегда Юрка Зорин, вырывавшийся вперёд уже на старте – на лыжах он скользил, ставя их косо, как на коньках, за что его грозились снять с дистанции. Через тридцать лет Антон увидел такой бег в передаче с зимней олимпиады, называлось: коньковый ход.
По военной подготовке Антон успехи обнаруживал средние – где было в строевой угнаться за такими асами, как Генка Меншиков или Витька Сидоров, но когда с инспекцией из военкомата являлся капитан Кибаленко-Котырло, военрук Корендясов всегда вызывал Антона:
– Рядовой Стремоухов! Что бывает при неправильных бросках гранаты в разных положениях?
И Антон не подводил.
– При неправильных и неудачных бросках как с места, с разбега, с колена, так и лёжа, граната может сорваться, полететь в ненужном направлении и нанести урон не противнику, а живой силе и технике бросающего.
Географию преподавала Марфа Ивановна, добрая, нестрогая женщина, на её уроках мы играли в морской бой или, делая вид, что изучаем атлас, загадывали города. От неё в памяти остались только имена глав компартий, знанию которых она придавала большое значение; некоторые звучали даже лучше, чем Трюгвели, – например, Виллли Пессси, с которым сравниться мог только несколько позже появившийся Мосаддык. Впрочем, запомнился ещё Америго Веспуччи – его имя Марфа Ивановна выговаривала надув щёки и выпучив глаза, и мы думали, что его только так и следует произносить.
С историей у Антона в младших классах всё время случались какие-то неприятности: то восстание декабристов назвал бунтом, то нечаянно выразился так: "Его Императорское Величество Государя Николая Второго прозвали после этого Николаем Кровавым".
– Мальчик получил монархическое воспитание, – говорила тётя Лариса, указывая через плечо в сторону дедова топчана, – что с него возьмёшь.
Но дело было, видимо, не только в монархическом воспитании. Уже в девятом классе на вопрос о том, что говорил Сунь Ятсен о главной особенности и принципе китайского государства, Антон ответил: "В Китае все жители китайцы и даже сам император китаец". Но историк Пётр Андреич, человек хладнокровный, заострять вниманье на этом не стал (не то что историчка, раздувшая историю с ленинскими пельменями), а сказал только: "Не совсем так. Я хотел бы услышать высказывание не сказочника Андерсена, а создателя "Объединённого союза"". Выручил всё знавший правильно отличник Мят: "Китай – государство китайцев, и управлять им должны китайцы". С точки зрения Антона высказыванья были идентичны.
А с пельменями Ильича была связана такая жалистная история.
Вызванный к доске, Антон бодро начал про ссылку, как Ленин ходил там на охоту, а хозяйка кормила его вкусными котлетами.
– А где в Шушенском жил Владимир Ильич? – спросила историчка Сорок Разбойников.
– В доме крестьянки Петровой.
Учительница удовлетворённо закивала. Тонкость заключалась в том, что она жила в доме, как две капли воды похожем на дом крестьянки Петровой (фотография была в учебнике): пять окон по фасаду, глухой сибирский заплот и двускатный козырёк над воротами. Сорок Разбойников этим очень гордилась и вместо урока водила к своему жилью весь класс.
– А какие главные события произошли в жизни Владимира Ильича в Шушенском? – спросила Сорок Разбойников.
– Когда В. И. Ленин уезжал из ссылки, он забыл пельмени.
Класс грохнул.
– Тысячу пельменей, – уточнил Антон.
В каких-то подсунутых отцом воспоминаньях Антон прочёл, что на дорогу Ленину и Крупской налепили и заморозили тысячу пельменей. Технология Антону была хорошо знакома: бабке он помогал лепить и сам выносил готовую продукцию на мороз в сени и устраивал под застреху, чтобы не достали Буян и кот Нерон. Тысяча – это много. Чтобы наделать такую прорву, надо было, не разгибаясь, работать день, а то и два. И такое богатство в суматохе забыли! Этих оставленных полвека назад пельменей было безумно жалко. Позже цифра забытых мёрзлых пельменей была оспорена. Оказалось, что она – из мемуаров старого большевика Пантелеймона Лепешинского. Но когда Антон уже студентом познакомился с его дочерью (известной тем, что она во время той же суматохи была вождём взята на руки и омочила святейшие колени), та сказала, что, по словам покойной матери (знаменитой своей скандальной теорией порождения клетки из бесклеточного вещества), пельменей было не тысяча, а две. Их стало ещё жальче.
Тогда на уроке общий смех, прервав ответ, уберёг Антона от ещё больших неприятностей со стороны Сорока Разбойников: он собирался щегольнуть песней, которая нравилась Ленину и которую, находясь в том же Минусинском уезде, сочинил революционер Мартов. Эту песню раза два, подвыпив, пел Гройдо, слышавший её от Дмитрия Ильича Ульянова: "То не зверь голодный завывает – дико разыгралася пурга. В шуме ветра ухо различает хохот торжествующий врага".
Рисованию нас учил человек таинственной национальности – дунган. Кто такие дунгане, или дунганы, не знал никто. Отец, у которого Антон пытался что-нибудь выяснить, сказал: "Садись и записывай: История мидян темна и непонятна. Точка. Конец истории мидян". – "Папа! – недоуменно остановился Антон. – Я спрашивал про дунган!" – "Ну, исправь на дунган", – великодушно разрешил отец. Имя-отчество у учителя рисования было какое-то сложное, под стать национальности; Васька Гагин считал, что оно звучит как Автоген Мустангович – так мы его и называли, правда, стараясь произносить невнятно, только Васька, наоборот, выговаривал оба слова особенно отчётливо.
В школьном сарае, где хранились транспаранты, портреты на палках и прочий инвентарь для демонстраций, мыши отъели правое ухо у Ленина и левое – у Сталина. Рассказывали шёпотом, это было чепэ – через два дня не с чем идти на демонстрацию и вообще. Автоген брался выручить – изготовить за это время оба портрета, но с помощью учеников. И научил нас, как можно точно скопировать, причём в каком угодно масштабе, любой рисунок, портрет, разграфив его на клетки. Обмолвился, что сам он так нарисовал не меньше сотни портретов Ленина и с полтысячи – товарища Сталина. Профессиональный живописец сделает копию с чего угодно без всяких клеток, но там, где он писал эти портреты, нужна была полнейшая, до самомалейших деталей, идентификация с фотографией. И ещё что-то добавил, но так тихо, что услышала только расчерчивающая рядом горошковый галстук Ленина (неровные горошины очень напоминали маленькие пельмешки) Вера Выродова: "Они спасли мне жизнь". Автоген учил нас теории и практике перспективы, попутно объяснив, что прямая перспектива – отнюдь не единственный и обязательный способ изображения видимого мира; это, наряду с двенадцатеричной системой исчисления, изложенной математичкой Алуизой, перевернуло сознание.
Алуизой для простоты мы называли Ольгу Алоизиевну Белоглавек. Даже мы чувствовали, что она – не то, что другие педагоги, в том числе и ссыльные. Начинала она с Лифшицем и Ландау, высоко ценившими её математический талант; это она придумала школьные математические олимпиады. Но в 34-м попала в кировскую высыльную волну. В Чебачинске все пятнадцать лет жила у одной и той же хозяйки, ходила в одном и том же пальто, утром ела манную кашу на воде, а вечером – кислое молоко с сухарём или наболтку из муки. Когда в 60-е годы она умерла, на книжке у неё оказалось 75 тысяч, которые она завещала местному детдому. Деньги она охотно одалживала, но если кто не возвращал их в срок, им самим назначенный, больше тому в долг не давала.
В сорок девятом её арестовали – Антон с Мятом видели, как её всё в том же пальто через огород вели двое: один впереди, другой на три шага сзади. Донос написал второй математик, Ефим Георгиевич, взявший у неё большую сумму на покупку дома и рассчитывавший таким образом избавиться от неприятного долга. Но ему не повезло. В лагере Алуиза, свободно перемножавшая в уме трёхзначные цифры, оказалась незаменимой при подсчёте кубометров грунта и бухгалтерских расчётах. Начальник лагеря, узнав в отделе перлюстрации, что она уже дважды в письмах напоминала коллеге о долге, прося отдать эти деньги своей бывшей хозяйке, сказал заключённой, что поможет. Математика прямо с урока вызвали в НКВД, где майор Берёза его предупредил, что если долг не будет возвращён в 48 часов, он проследует туда же, где находится его заимодавка. Ефим Георгиевич двое суток мотался по городу, занимая у встречного и поперечного. Всё это Ольга Алоизиевна рассказала Антону, когда через пять лет освободилась. Тогда же от неё Антон впервые услышал о теории связи важнейших исторических событий с периодами солнечной активности – с автором этой теории, профессором Чижевским, учительница подружилась в карагандинском лагере "Спасское". Уже после её смерти Антон узнал, что в год окончания войны она, дописав диссертацию, послала её на свою бывшую кафедру в Ленинградский университет. Работа вернулась с фиолетовым штампом на титуле: "Возврат без рассмотрения".
Алуиза, кроме школы, никуда не ходила. Только однажды, в июле, когда было плюс сорок, Антон встретил её на Озере. Она сидела на мелководье в чёрном купальнике с юбочкой (такие он видел в альбоме бабки на пляжной фотографии её подруги в Ницце) и тихонько поливала себе плечи из ладони, сложенной ковшиком.
В пионеры принимали в первом классе, в торжественной обстановке, но так как Антон пришёл сразу во второй, ему просто объявили, что он теперь пионер, и сразу назначили звеньевым. На рукаве курточки следовало сделать нашивку. Дома чисто красной материи не нашлось, раскроили старый красный платок в чёрную полоску. Тётя Тамара в советской символике не разбиралась, нашивка получилась шириной в два пальца и охватывала рукав полукругом, сильно напоминая траурную повязку.
– Издеваешься? – предсовета дружины китаянка Соня сузила свои и без того узкие глаза. – Ты где живёшь? Нашивок не видел? Спороть! И не дома, а немедленно! Придёшь показаться.
Антон пошёл в сортир, зубами и ногтями отодрал нашивку, бросил её в очко, посмотрел, как она там плавает, и пошёл показываться.
"Пионерская правда" обсуждала, должен ли пионер доносить на товарищей. У нас этот вопрос решался просто: доносчика били, жестоко, втёмную, набрасывая на голову пальто, чтоб не видел на кого доносить.
Пионерских сборов, которые, судя по "Пионерской правде", во всех школах страны проходили беспрерывно, в чебачинской школе устроить не удавалось: после уроков одного ждал огород, другого – хлев, третьего, опоздай он, не сажали за стол. Когда новая старшая пионервожатая попробовала затащить Гуркиных детей после уроков на какой-то сбор, Маня заявила, что ей надо пригнать с Речки утей, и вчера одну уже съела лиса; её брат Ерёма тоже отказался, потому что должен вывозить из заполнившейся сортирной ямы экскременты. Он употребил другое слово, которое в сфере натурального хозяйства не имело обсценной коннотации и воспринималось как обычный синоним к словам навоз, помёт: коровье, птичье, овечье, лошажье. На уроке химии, рассказывая об азотных удобрениях, Илья Муромец сказал: лучшее из них – скапливающееся на островах от птичьих базаров птичье говно. "Гуано", – мягко поправила учительница. "А я что? – возразил гулким басом Илья. – Я и говорю: говно".
Сборы, слёты – всё это происходило где-то далеко, там, где пионеры ходили на торжественные линейки в Колонный зал и встречались с внуком Маркса Эдгаром Лонге. С удивленьем мы разглядывали снимки в той же "Пионерской правде", из которых явствовало, что московские школьники всегда были при своих красных галстуках – и на уроках, и на экскурсиях, и когда мастерили авиамодели (все столичные школьники мастерили авиамодели). В газете серьёзно обсуждался вопрос, допустимо ли галстук носить с цветной рубашкой; после печатания материалов обсуждений и писем пионеров тридцатых годов общее мненье склонялось к тому, что предпочтительнее всё же с белой, которую нужно менять через день – над этим помирал со смеху сын Усти Шурка, у коего была только одна неопределённого экономического цвета рубашка, которую мать стирала по утрам в воскресенье и вешала над плитой, а Шурка сидел и ждал, когда та высохнет.
В нашей школе всякий надевший галстук должен был быть всегда готов за него ответить. Увидев галстучника, кто-нибудь (чаще всего Борька Корма) хватал его за галстук под самое горло так, что перехватывало дыхание, и говорил грозно: "Ответь за галстук!" И галстучник сипло выдавливал: "Не трожь рабоче-крестьянскую кровь – она и так пролита в октябрьские дни". В галстуке я помню только одного из всех своих товарищей – Юрку Бутакова. Было удивительно: этот коновод, зачинщик всех наших шалостей, почти хулиган всегда носил пионерский галстук. В нём он и лежал в гробу – в одиннадцать лет. Его отец взял Юрку на охоту, собаке в прошлый раз по пьянке влепили в глаза утиной дроби, и он плавал за подстреленными утками, а шёл уже сентябрь, Юрка простудился и заболел воспалением лёгких.
На районные олимпиады галстуки собирали со всей школы, чтобы повязать их хотя бы тем, кто участвовал в монтаже, т. е. стоял в выстроенных на сцене шеренгах, из которых выходили по одному и читали по четверостишию: "От пен океанского вала до старых утёсов Кремля такой молодёжи не знала видавшая виды земля". Скандал, впрочем, всё равно разразился. Вместо узла у нас использовали зажимы – металлические приспособы, в которые пропускались оба полотна галстука и в нужном месте зажимались. Приехавшая из области толстая дама в пионерском галстуке, увидев наших монтажников, пришла в ужас: зажимы давно отменены, их придумал вызнаетекто (наши деятели не знали, но спросить не решились), это политическая ошибка, концы зажимать нельзя – только связывать, что символизирует связь, сплочение, соединение детей пролетариев всех стран. Старшая пионервожатая, пересказывая нам речь пионерской дамы, делала понимающее лицо, ожидая такие же лица увидеть у нас – и мы сделали такие лица.
Районные школьные олимпиады являлись большим событием. Из деревень в розвальнях приезжали участники – иные за тридцать, пятьдесят вёрст. Пели, плясали, декламировали. Большой успех имел скетч, показанный казахской школой: "Трумэн келдiм кабинетте", где мечущегося с огромной сигарой по кабинету американского президента изображал казахский школьник ростом не больше этой сигары.
Песню "Жил в Ростове Витя Черевичкин", который "отлично в школе успевал, а в свободный час после урока голубей любимых выпускал", пел школьник из Котуркуля Вольдемар Хлыстун. На самой высокой ноте Хлыстун дал петуха. Попробовал повторить – сорвался опять. Попытался в третий раз – то же самое. Высоким голосом Вольдемар зарыдал и убежал со сцены. Вышла его учительница и сказала, что в бараке, где их разместили, холодно, титан не работает, и нельзя дать артистам даже горячительных напитков.
От успено-юрьевской средней школы выступал какой-то молодой человек с потрясающей чечёткой. Был он мал ростом, очень худ и острижен под машинку, но всё ж таки выглядел старше прочих участников. Выяснилось, что этот якобы ученик – ссыльный заслуженный артист УССР, известный мастер степа.