Школьная комсомольская организация, как и пионерская, работала вяло, плохо выполняла роль кузницы кадров, что сильно расстраивало парторга Сорок Разбойников – в её время комсомольцы устраивали шествия возле церквей, пели "Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!", комсомольский билет носили у сердца. У нас билет с собою таскал – только Петька Змейко, но, сильно помяв его в куче мале и вымочив, когда свалился с лодки, носить перестал.
В комсомол принимали чохом, всем классом сразу, что Сорока Разбойникам тоже не нравилось, она значительно поглядывала на огромную копию маслом с цветной репродукции в "Огоньке" "Приём в комсомол. Сталинское племя" – там вступающего горячо обсуждали, а он стоял потупясь. Правда, на втором этапе, в райкоме, выборочно задавали вопросы, список которых передавался в школе из поколения в поколение: какие должности занимает И. В. Сталин? Сколько членов в составе Политбюро? (Тут многие сбивались.) Как расшифровывается ВКП(б)? Но бывали и отклонения. Галю Гладун спросили, есть ли среди её родственников члены партии? "Есть. Крёстная" – простодушно ответила вступавшая.
Впрочем, был случай индивидуального приёма. Когда в седьмом классе все вступали коллективно, Генка Гежинанов заготавливал дрова и остался вне рядов. В десятом в видах предстоящего поступления в институт он этот недостаток решил ликвидировать.
Отец погиб на фронте, у больной матери он был единственный работник. С весны до поздней осени копал, сажал, окучивал, полол пятнадцать соток огорода, ухаживал за кабаном, стеклил теплицу, пилил, колол, косил сено, которое они с матерью вывозили на корове.
Я любил Генку за неунываемость, знание сельского хозяйства и за то, что он хорошо пел "Выхожу один я на дорогу", и охотно дал ему рекомендацию, рассказав, как он возит сено и дрова на корове, которая от этого даёт мало молока. Всё шло путём, но в середине приёма Генрик Гассельбах, сделавший позже карьеру в райкоме, вдруг спросил:
– Ты вступал в пионеры?
– Вступал.
– Значит, ты пионер?
– Пионер, – не очень уверенно ответил Геннадий.
– А почему ты не носишь пионерский галстук?
Генка растерялся. Галстук у нас не носили даже сентёпки-второклашки и пескари-третьеклассники, и представить его на шее восемнадцатилетнего парня ростом под косяк двери и с плечьми, плакавшими по пятипудовому мешку, можно было только в виде дикой шутки. Однако вопрос очень понравился Сорока Разбойникам.
– Да, действительно. Пусть вступающий в ряды ответит на этот вопрос.
Антон физически ощущал гнусность вопроса будто ему, как однажды в детстве, за шиворот засунули клубок пиявок, но как выйти из положения, придумать не мог; сковывала и Сорок Разбойников.
Ситуацию спас Петька, не смущавшийся присутствием никаких Разбойников. Он заявил, что удивлён некомпетентностью члена комсокомитета, не знающего, что из пионеров выбывают по возрасту.
– После этого ещё не вступивший в комсомол считается несоюзной советской молодёжью, – веско, как бы на что-то намекая, заключил Петька и сел на место.
– Откуда сведения? – по-индейски, не разжимая рта, спросил Антон.
– Только что выдумал, – ещё с большим индейским искусством отвечал Петька. – Их бить их же оружием.
Петька не боялся ни учителей, ни директора, ни даже секретаря райкома, которому на встрече с молодёжью сказал в лицо, что на хоздвор райкома завозят лучший карагандинский антрацит, а в школу – угольную пыль. Такой смелости Антон завидовал.
Когда умер Сталин, Антон, придя домой, стал рассказывать, как плакали школьники и учителя.
– А я буду плакать позже, когда все перестанут, – сказал дед.
Про Сталина от него кроме слова "бандит" Антон не слышал ничего другого и деду верил. Но когда по радио пели "Чтобы руку поднял Сталин, посылая нам привет", Антону тоже хотелось идти в колонне мимо мавзолея.
Когда возвращались с траурного митинга и молчать было вроде неудобно, Антон сказал мрачно:
– Умер последний классик марксизма-ленинизма.
– При чём тут марксизм-ленинизм! – возмутился Петька. – Человек какой!
Из репродуктора на столбе нам сказали: по всей стране на пять минут будут остановлены поезда и пароходы (дед вчера интересовался – а самолёты?), фабрики и заводы и включены заводские и прочие гудки. И действительно, заглушая радио, заревел гудок промкомбината – единственного промышленного предприятия Чебачинска. Мы остановились, послушали, подняв из уважения по правому уху своих телячьих ушанок. Занятия были отменены, и мы пошли к Петьке и под траурную музыку из чёрной тарелки репродуктора до вечера играли в дурака.
26. Приобретённые признаки наследуются
Надо было ещё съездить на дачу к тётке жены – помочь в саду-огороде. Делать это Антон не любил из-за её агрономической и общебиологической безграмотности, которая не уменьшалась, хотя дача существовала уже лет тридцать. Владелицу Антон не мог убедить завезти на участок перегной и птичий помёт, да и самим устроить землеудо-брительные туки, не перекапывать приствольные круги, что разрушает поверхностную корневую систему, а только мульчировать их, делать посадки под зиму. С дедова голоса он произносил речи о том, что на тяжёлых и холодных землях такие посадки необходимы: зерно будет мучнистее, волокно конопли и льна – плотнее, ядро у масличных – тяжеловеснее и выход масла больше, подзимние лук и чеснок обладают большей укоренённостью и лучшей кустистостью, более тучной зеленью, морковь содержит больше каротина и поэтому ярче, оранжевее… Завести Антона на любую научную тему можно было с пол-оборота. По утрам, за чаем на веранде тётка просила провести очередную беседу по агрономии.
– Вы же всё равно ничему не последуете.
– Мне нравится сам язык. Как жаль, что я не знакома с твоим дедом. А ведь, в сущности, можно было бы съездить, поговорить…
Но людей с подобным отношением ко всякому знанию дед терпеть не мог и разговаривать с ними избегал.
На огороде и в саду дитятей Антон проводил с дедом целые дни. Высевали семена, сажали рассаду, вносили органические удобрения, по ходу дела дед осуждал увлечение неорганическими и предсказывал, что мир вернётся к навозу. Много лет спустя Антон прочёл – уже некому было об этом рассказать, – что в Англии возникло целое движение "натуралистов", отрицающих минеральные удобрения. Ещё позже в какой-то газете он увидел идущего за плугом с симпатичной лошадкой пахаря, напомнивших ему левую часть картинки "Прежде и теперь" из "Календаря колхозника" (на правой был трактор). Подпись гласила: "В Англии создаются курсы для фермеров, которые отказываются от использования тракторов в сельском хозяйстве и возвращаются к "лошадиной силе" в прямом смысле слова. На снимке: практические занятия на курсах фермеров". Деда это тоже бы не удивило, он всегда говорил: трактор слишком тяжёл, нарушает структуру почвы, вот если б плуг один ходил по пашне.
О структуре дед говорил часто, это красивое и полезное слово Антону очень нравилось, ещё лучше звучало структурирование, которому помогали прекрасные животные – дождевые черви, в хорошей почве их может быть несколько сот пудов на гектар, дед объяснял, почему они выползают после дождя на дорожки. Трудно было потом удержаться, чтобы не написать про это стихи. "Дождь прошёл, струи его косые затопили дышащую слизь. Мраморные черви дождевые по дорожкам сада расползлись. Персть его безжизненно-нелепа, вялая покинутость чехла. Где Земли частицы слиплись слепо, там его дорога пролегла. Кольцевые мышцы совершенны, безупречен, как Линнея лист, дух структуры господинно-пленный…"
Идеи Костычева и Докучаева дед излагал девяти-десятилетнему, верил, что тот запомнит.
Формировали кроны деревьев и кустов, делали прививки, посыпали смородину табачной пылью (ядохимикатов дед, разумеется, не признавал).
Отдыхали под старой яблоней на сделанных из старых пней и узловатых ветвей креслах, очень удобных, дающих развязку членам, и разговаривали. Это Антон любил больше всего, это была компенсация рассказов на ночь, которые летом прекращались, ибо дед дотемна копался на огороде, а ребенка по швейцарской системе укладывали спать рано. Антон рос, разговоры продолжались. Темы задавал он сам.
– Расскажи про семинарию.
Дед рассказывал про Виленскую духовную семинарию.
– Учителя у нас были хорошие. Отец Панкратий Добронравов, впоследствии он стал епископом, Евфимий Федорович Карский, будущий академик, – он, собственно, был преподавателем русского языка и словесности второй виленской гимназии, а у нас совместительствовал, вёл церковно-славянский язык.
– А соученики?
– Нет, никто как-то не прославился. Впрочем, вру: один, уроженец Лиды…
– Где родилась наша баба?
– Помнишь. Фамилия его была Коган, выкрест, я уже забыл, учился он у нас или только бывал в нашей компании, талантливый, эрудит, легко усваивал языки. Он стал потом известным критиком – марксистом. Я, когда преподавал литературу в техникуме, взял почитать его книгу – чушь какая-то. Старшие семинаристы назывались философами, средние – риторами.
– Как у Помяловского? – Антон уже прочел только что полученные в приложениях к "Огоньку" "Очерки бурсы".
– Что описывает Помяловский – ничего такого не было. У него бандиты какие-то, а не бурсаки!
Диспуты у нас на темы догматические (дед косился на Антона, но слова не объяснял) вели философы и, пожалуй, риторы. Как преобразится мир после Страшного суда? Что есть вера? Бог создал мир сразу или по частям? Мы, синтаксисты, младшие, больше любили разговоры.
– Болтать друг с другом?
– Нет, так называлось нечто вроде театральных представлений, на которые приходила и посторонняя публика – актовая зала иногда не могла вместить всех. Какие разговоры? Между частями речи: каждая утверждает, что она в языке самая важная. Или дьячок Филогел защищает новое время, а Харофил – старое, когда все семинаристы знали, что около земли стоит "иже", буква, а не какая-то атмосфера, или умели не думая сказать, в каком псалме ни разу не встречается литера "буки".
– Дед, а зачем это знать, про "буки"?
– Знание, кроме прикладного, существует не для чего, а для самого себя.
– А какие вопросы были на экзаменах?
– Разные… Например: в чём состояла ересь Ария? Или: каковы различительные черты каждого из четырёх Евангелий? Или попроще: изложить любое из Посланий Павловых. Но это для нас было просто, а какого-нибудь гимназиста спроси – станет в тупик. Разве он знал Евангелие? – дед начинал кому-то возражать, волноваться, этот вопрос и сейчас, через полвека, трогал его. – Гимназист знал не Евангелие, а священную историю Нового Завета сочинения священника Рудакова. Да и то нетвёрдо. Наговорит законоучителю всякой чепухи, а тот только: "Усвоили невразумительно", и ставит удовлетворительный балл.
Но это мне было уже неинтересно, я спешил сменить тему, спрашивал, как развлекались семинаристы.
– Как все отроки. Играли в чехарду, в карты, хотя они строго запрещались. Пели что? Светское не одобрялось. Но мы находили способ. Пели, – дед начинал на церковный распев, – такое: Отец благочинный купил нож перочинный… А хор: "У-ди-ви-тель-но!"… и тулуп овчинный… Хор: "Во-схи-ти-те-льно!" Пели вечерами, но внизу сидел сторож, он всё доносил по начальству. А тут – чисто: разучиваем литургию на глас шестый или седьмый… Ну а паче чаяния, коли всё ж, слышим, подымается по лестнице наш Аргус, начинаем: "Et tonat, et donat" – старый бурсацкий перевод малороссийской песни "И шуме, и греме, дрибен дощик иде, а кто мени молодую тай до дому доведе…" Сторож послушает-послушает: латынь! значит, всё в порядке…
– Дед, в "Огоньке" кто пишет про слова, рассказал, как семинаристы получали фамилии вроде Преображенский, Рождественский. А как – присваивали такие: Алмазов, Элефантов?
– У нас в семинарии говорили: по церквам, по цветам, по камням, по скотам и яко восхощет его преосвященство.
– По скотам – это как?
– Лебедев, Павлинов, Единорогов, тот же Элефантов.
– А преосвященство какие восхащивал?
– Разные… Звездочётов, Копиёв, Змееборов. Велосипедов! Не удивляйся, это из латыни, означает – быстроногий.
В свой критиканский период Антон задавал вопросы уже другие.
– Дед, ты священником не стал. Но все твои братья – стали. А они что, тоже всё знали и в земледелии, и в ремёслах?
– Разумеется.
– А зачем? Ведь священник, – гордясь своей мыслью, продолжал Антон, – должен заботиться о душе!
– Человек по воле Господа состоит из духа и плоти. И неправы и атеисты-гедонисты, и умерщвлители плоти. Благоустроять по мере сил окружающий нас живой и косный мир – богоугодно.
Рассказывал дед и назидательные истории с естественнонаучным уклоном (видимо влиял сад-огород) – почему-то всегда связанные с немцами. В парке Баденвайлера какой-то русский, очистив яблоко, сбросил кожуру в урну. Случившийся рядом немец сказал: а теперь киньте туда и всё остальное – главное вы уже выбросили. Другой немец, бауэр, прислал императору Вильгельму в подарок роскошную шубу из двухсот кротовых шкурок. Император велел передать, что отдаст его под суд за то, что он погубил столько полезных животных. Обе эти истории Антон потом пробовал рассказывать в Москве, но эффект получился отрицательный: хозяин дома сказал, что в кожуре овощей и фруктов – самая большая концентрация пестицидов, а хозяйка одобрила бауэра, ибо кроты, изрыв на даче грядки и газон, её совершенно замучили.
В шестом классе Антон объявил, что будет агрономом, как дед, или биологом. Ему очень нравились яблоки и груши, нарисованные на цветных вкладках учебника ботаники. Особенно аппетитно выглядела Бере зимняя Мичурина; при всяком удобном случае Антон спрашивал про этот сорт, но хотя насельники Чебачинска раньше жили почти во всех городах страны, никто такой фрукт почему-то не едал и в магазинах, на рынках не видал – как, впрочем, и другие мичуринские сорта.
Раз, придя из школы, Антон застал у деда знакомого старичка. Он приехал к дочери из Тамбова, когда после сессии ВАСХНИЛ был сначала лишён в институте кафедры как пригревший вейсманистов-морганистов, а затем вообще уволен. В первый визит он поразил Антона фразой, что месяца два назад ему что-то сказал его друг Шатров. Оказалось, что автор знаменитого вальса "На сопках Маньчжурии" преспокойно живёт в Тамбове и преподаёт музыку в Суворовском училище. Услышав, что тамбовец не раз бывал в Мичуринске, Антон, не положив портфеля, вцепился в него насчёт Бере зимней Мичурина. Профессор серьёзно ответил, что, возможно, раньше Бере и была хорошим сортом, но когда он после войны приехал в те края, есть её было невозможно: твёрдая, несладкая, вяжет язык – видимо, к ней вернулись признаки её дикого предка. Это произошло и с другими сортами Мичурина.
Антон как раз одолел пятьдесят страниц первого тома зелёного собрания сочинений Мичурина, которым деда премировали за хорошую работу в Батмашинском лесотехникуме, и параллельно читал брошюру общества "Знание" "И. В. Мичурин – великий преобразователь природы". Захлебываясь, Антон процитировал наизусть приведённую там цитату из какой-то довоенной газеты: "С юношеским задором работает старик Мичурин. Он вывел красящие сорта вишни и смородины, крыжовник, больше похожий на виноград. Новые мысли вспыхивают в мозгу великого садовода. Он спит и видит вишню без косточек, которую нужно создать по заказу советской промышленности". Великий селекционер вывел 300 сортов!
Эту цифру Антон уже раньше, тоже с захлёбом, называл деду (сам дед советскую научно-популярную литературу читать не любил: пока доберёшься до чего-нибудь осмысленного, занозишь всю душу, продираясь сквозь дурнолесье цитат из вождей и фарисейское многоглаголание). Но тот воспринял её скептически.
– Дед, ты опять ничему не веришь! – расстраивался Антон (огорчение усиливалось оттого, что дед в своей древней шляпе очень походил на портрет Мичурина). – Ведь это же напечатано в брошюре!
– А отчего я должен верить именно в данном случае? Чем он отличается, например, от полной липы об урожаях зерновых?
– А Шыганак Берсиев?
Антон хватал учебник казахского языка и, старательно, как учил Казбек Мустафьевич, выговаривая задненёбные и фрикативные, читал, а потом переводил текст, где сообщалось, что казахский рисовод вырастил урожай в 200 центнеров с гектара.
– Ну? – с торжеством орал он. – Уж тут-то – правда! Это же здесь, в Казахстане!
– 1 200 пудов… – задумчиво говорил дед. – Ни одна зерновая культура в мире до сих пор не давала такой массы на гектар… Смахивает на рекорд Стаханова. Хорошо б проверить, да где уж.
– Ему же героя дали!
Дед только поднял брови.
– И не только 300 сортов! – продолжал волноваться Антон. – Он создал материа-листи-чес-кое учение!
– Чтобы создать учение, – серьезно сказал профессор, – нужны такие, как Вавилов, не знаю, знакомо ли тебе это великое имя, – он почему-то опустил голову. – Нужен дар систематизатора, сплавленный с другим, редчайшим даром – обобщения. А собрание сочинений Мичурина – это что? Не сведённые воедино многолетние наблюдения. Я думаю, он был талантливый и честный садовод-селекционер и в том, что лысенковцы после его смерти сделали из него знамя, неповинен. Хотя… Один из сортов его яблок назывался – пасхальное. Натыкаюсь случайно на фото в брошюре вроде твоей – именуется уже: антипасхальное… Мне кажется, в подымании его на щит Лысенкой важную роль сыграло то, что Мичурин тоже был самоучка – мы университетов не кончали. Как и Лепешинская: фельдшер по образованию, а опровергла основные положения клеточной теории!
Потом они заговорили про кок-сагыз, и я ушёл: растение это я ненавидел. На кок-сагыз нас гоняли с третьего класса. Считалось, что этот маленький тянь-шаньский кустик-каучуконос изменит нашу экономику, дав стране отечественный каучук. Мы сламывали стебель, разглядывая и пробуя на язык выступившую каплю горького молока, которому предстояло выполнить такую задачу. Наша же была проще: ручной сбор каучуконоса. Кок-сагыз был низкоросл, плантации густо зарастали подорожником, осотом, одуванчиками, его трудно было отыскать, корень у него был трематодный, длинный, сочные кустики ломались в руках, белый клейкий сок, смешиваясь с землёю, образовывал липкую холодную грязь. Горы облепленных этой чёрной с беловатыми пятнами грязью каучуконосов гнили потом возле силосных ям в колхозе; представить, что такое может куда-то сгодиться, было невозможно. Но так обстояло дело у нас – у нас вообще всё, что касалось сельского хозяйства, было плохо. Но где-то колосилась замечательная лысенковская ветвистая пшеница, шумели молодые леса, посаженные гнездовым способом.
В девятом классе Антон начал проходить "Основы дарвинизма". Эти основы преподавала Елена Дмитриевна Дулько. Она только что окончила биофак Свердловского университета, хотя было ей уже под тридцать: её исключили перед самой защитой диплома по генетике; восстановиться удалось только через пять лет; второй диплом она писала на другую тему: "Идеалистические основы и антинаучный характер вейсманизма-морганизма". На уроках она подробно рассказывала, как мичуринская биология отбросила реакционную выдумку – хромосомную теорию с её мистическими генами, мифическими носителями наследственности, и ещё более подробно, пол-урока, об опытах с горохом Менделя. В конце этого урока она вдруг замолчала, а потом стала говорить громко: