Что следует делать в этом случае, изгладилось из моей памяти. Кажется, упереться в эти ткани сапогом.
На перекурах под вялым осенним солнышком, оделив всех папиросами "Казбек" (брали и некурящие – перекур), Гицоев любил затрагивать темы искусства, исторические и литературные.
– Кто нарисовал этого всадника? – подполковник стучал ногтем по всаднику на фоне снежных вершин на казбечной коробке. – Не знаете. Художник Роберт Граббе. Живёт в Караганде. В чём ошибка Льва Толстого, когда он описывает, как Наполеон едет после сражения по полю около населённого пункта Аустерлиц? В том, что по полю боя нельзя ехать верхом. Почему?
– Лошадь, – осенило меня, – может…
– На лошадях воду возят. Конь! Продолжайте, курсант Стремоухов.
– Конь, испугавшись трупов, может шарахнуться, понести. "Почуя мертвого, храпят И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила, И полетели как стрела".
– Кто написал? Пушкин? Красиво. Но он был помещик и знал обычных лошадей. Лермонтов так бы не написал – он был кавалерист. И Толстой тоже бы не написал как артиллерист – тогда пушки были на конной тяге. Боевой конь к человеческим трупам быстро привыкает. А к трупам своих братьев-коней совсем не привыкает. Наполеон такое знал и обходил поле, где столкнулись несколько кавкорпусов, конечно, спешившись. А коня за ним вёл императорский коновод – мусью, я думаю, в приличном чине.
Однако добродушные перекуры не мешали подполковнику через десять минут положить всех на аллею парка и заставить ползти по-пластунски. Мы чертыхались, но ползли. Вадим Роговский, не желая измарать свой наглаженный костюм, ложиться не хотел и пытался ползти, держась на руках и носках ног. Гицоев не препятствовал, но всё время стоял рядом. Вадим не выдерживал и, как мы, ложился в грязь.
Протестовать не решался никто. Капитан, выдававший в военном кабинете уставы, у студента Судакова первую букву фамилии заменял на "м". Тихий Судаков только жалобно улыбался. У другого студента фамилия была ещё хуже: Эбистол. Капитан, разумеется, ударял на последнем слоге и слегка менял огласовку начальной буквы. Эбистол всякий раз смиренно его поправлял, но не протестовал тоже.
Первокурсник на плакате "Превратим страну в цветущий сад", висевшем возле туалета, после второго слова вписал: "и все туалеты". Собирались открыть персональное дело. Студент ходил с несчастным лицом. На комсомольском собрании член бюро курса сказал, что это напоминает ему возмутительный случай в его школе, где ученик залепил грязной тряпкой в портрет Сталина. Но член факультетского бюро сказал, что то и тогда – совсем другое, не будем сейчас вспоминать, и что история с плакатом – мелкое хулиганство, не надо дискредитировать институт персональных дел, первокурсник – просто дурак.
Две студентки философского факультета присутствовали на семинарах по лженауке кибернетике на своей квартире, которые вёл их отец, известный математик. Начали персональное дело, но тоже прекратили, ограничившись выговором. Время менялось.
…Вечер встречи не удался. Приглашённая актриса Ладынина, выглядевшая так же, как в фильме "Трактористы", рассказывала о своих ролях, иллюстрируя их фрагментами из фильмов. Хлопали ей в основном первые ряды, где сидели довоенные и первые послевоенные выпускники.
Зажгли свет. В фойе уже спорили.
– И Ладынина, и Орлова – одного поля ягода!
– Не скажите. Орлова – да, чистый Голливуд, а Ладынина – совсем другое, я бы в первые имперские актрисы выбрал именно её, потому что она ярко русская. Помните пырьевские "В шесть часов вечера после войны"?
Антон помнил этот фильм, на который его взял с собою отец, не сам фильм, а два-три кадра из него: солдаты в маскхалатах на лыжах и салют над Москвой – потом говорили, что Сталин ввёл салюты, посмотрев эту картину. И ещё помнил он, как отец, когда на мосту появились два друга и девушка, та самая Ладынина, зашептал: "Большой Каменный мост… Дом Пашкова. А там, дальше был храм Христа Спасителя…" И, сняв очки, стал протирать их платком.
Антон пошёл в буфет. Когда он вернулся, схватка шла уже вокруг самого Пырьева.
– Не спорю – лакировка. Но необходимая!
Шла война и нужна была "Свинарка и пастух" – про беззаботную и счастливую мирную жизнь. То же делали и в Германии – в фильмах с Марикой Рёкк, и немедленно появилось в Америке, как только она вступила в войну. Человек не может всё время делать гильзы для снарядов и копать противотанковые рвы.
– Но до войны этого было ещё больше. Этот голливудский эпигон с его "Волгой-Волгой", которую Сталин смотрел девять раз…
– Не только он. Мой дед, бывший белогвардеец, тоже ходил на этот фильм четыре раза. Про отца уж не говорю.
– А в это время других сажали. И все это знали. А кто говорит, что не знал, – врёт.
– Знали. Но. "Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой". Целое общество после четверти века войн, революций, смут, голода страстно захотело вернуться в веселье, оперетту, спорт, парады – что в этом плохого? Может, благодаря этому они и смогли выжить. В древности были не только Афины с Сократом и Фидием, но и Спарта с культом тела и атлетизма.
– Прельстительная ложь!
– Конечно, эти фильмы – более сильная агитка, чем Эйзенштейн. У самого автора теории воздействия на зрителя всё равно элитарное кино, а у его ученика Александрова – и "Весёлые ребята", и "Волга-Волга" – народное.
Антон не сдержался, ввязался, но успел только сказать, что "Адмирал Ушаков", "Суворов", "Кутузов" – конечно, агитки, но допустимый их вид – исторический, когда агитируют за отечество и лучшая из них – "Александр Невский", который пригодился очень скоро – в 41-м году; стал говорить о роли советского кино в просвещении провинции, что дуэт Полины и Лизы из "Пиковой дамы" он узнал из "Воздушного извозчика", "Майскую ночь" – по "Музыкальной истории", Баха – благодаря фильму "Антон Иванович сердится". Да что классика! "Очи чёрные" в профессиональном исполнении он услышал в фильме "Незабываемый 1919-й", том самом, где Сталин едет среди разрывов снарядов на подножке вагона, куря трубку, – в ленте была сцена эмигрантского кабака. Потом смешался и, выходя из комнаты, был собою недоволен.
У прохода сидел профессор Заварзин, кумир студентов, парадоксалист. Одна из любимых его идей была о глупости древних.
– Маркс назвал Аристотеля умнейшей головой древности. Но моя голова – умнее Аристотелевой! Потому что я знаю обо всём неизмеримо больше. Что он знал о звёздах? О человеческом мозге? О происхождении жизни?
Первокурсник Антон пересказал всё это в письме деду. Тот, как всегда, был прям и нелицеприятен: "Скорбен головой твой профессор. Она у него не умнее, а замусореннее. А относительно главных вопросов жизни природы и духа ваш марксист по сравнению с великим греком просто младенец".
И в ближайший же месяц – по закону гурана – Антон получил первое доказательство (потом они пошли косяком) того, как великие умы прошлого, не имея и сотой доли нынешних фактов, приходили к фундаментальным результатам одною силою гениальной мысли. В "Науке и жизни" он прочёл, что при каждом акте запоминания в мозгу образуется материальный след – нейронный узелок. Но ведь это то же самое, о чём говорил Аристотель: всякое запоминание рождает новую извилину! А представления Платона и Аристотеля о самой природе памяти, которую они понимали как цепь ассоциаций, продолжающих ранее познанное? Что добавило к этим мыслям двухтысячелетнее изучение проблемы?
При помощи гиперболоида Архимеда греки со стен Сиракуз поджигали в гавани римские корабли на расстоянии в двести стадий. Всё, что могут сделать современные оптики при помощи сложнейшей системы линз и зеркал, – зажечь сфокусированным солнечным лучом объект не более чем в тридцати метрах. Они не в состоянии найти те конфигурации и расположение линз и зеркал, до которых додумался Архимед.
Рядом с Заварзиным сидела доцент кафедры новой истории, полиглотка, по прозвищу Алфаватка. Её отец служил начальником одного из больших колымских лагерей; французскому её учил француз, лагерный ассенизатор, немецкому – банщик, соратник Тельмана, по-испански – каталонец Рамон, знакомец Гарсиа Лорки, один из командиров интербригады. Банщик выжил и однажды возник на пороге московской квартиры своей питомицы; перепуганной Алфаватке объяснил, что прочёл объявление на столбе об уроках немецкого языка ребёнку. Ребёнок Алфаватки вырос и, узнал в конце вечера Антон, только что блестяще окончил романо-германское отделение филфака и заключил договор на перевод книги Ирмы Тельман "Der Vater". Книгу эту Антон знал очень хорошо: на занятиях её читали целый семестр; потом он поразил профессора Гамбургского университета знаньем реалий гамбургского порта, где начиналась карьера вождя немецкого пролетариата.
Выпускники давних лет, известные учёные, рассказывали, кто как принимал экзамены. Вспомнили профессора Москалёва: "Не надо пересказывать мне "Краткий курс"! Вам не повезло: в этой книге – я переписывал её вот этой рукой три раза – я помню каждую строчку!" Некоторое оживленье внёс появившийся латинист профессор Попов-Шендяпин; собственно, он был Попов, но учебник для вузов написал в соавторстве с Шендяпиным; на всех библиотечных экземплярах студенты очень искусно соединили их фамилии знаком тире того же шрифта и цвета.
Где обретался Шендяпин, никто не знал, но Попова всегда видели с профессором Радцигом, преподававшим в университете с 1907 года и тоже автором популярного учебника, но по античной литературе, и всегда на лестничной площадке третьего этажа, где они отдыхали по пути в свои аудитории. На второй день войны, в понедельник, рассказывал один бывший студент-ифлиец, он, как и многие, пришёл на факультет. На своей площадке стояли Радциг и Попов.
– Какое вероломство! – говорил Радциг. – Тайно, без объявления войны!
Наконец-то и этих проняло, подумал студент.
– Невероятное вероломство, – соглашался Попов. – Скрытно, как тати… Ксеркс, конечно, понимал, что его воины уступают грекам в открытом бою. И вторгшись на Пелопоннес…
Обсуждалась одна из греко-персидских войн.
Объявили перерыв. В фойе народу прибавилось. У окна стоял Володя Козлов, со своей обычной доброю улыбкой, которая говорила: я ни к кому не присоединился, но это ничего не значит, я готов говорить с кем угодно. Из всех однокашников он был, пожалуй, человек самый просвещённый. В издательстве "Диалектика" он редактировал переводы Канта, Шеллинга, Гегеля; старые он сильно перерабатывал, часто давая, по сути, новые; на книге же значилось только: редактор В. С. Козлов. Васютин считал его лучшим после Овсянникова знатоком Гегеля; он писал книгу по истории немецкой философии, много лет переводил знаменитую многотомную историю Моммзена; никто его не знал. На одной из встреч повесили фотомонтаж, где под каждым портретом поместили стихи из классиков. Под портретом Володи были строки Полонского: "Родись Володя в Мюнхене, в Берлине, В философическую высь ушёл бы он, а ныне… Он уверял, что сам предвидит, Как ничего из-под пера Его хорошего не выйдет". Напечатал он, кажется, ещё меньше Антона, что того сильно утешало: раз даже Володя…
– Моммзенкина закончил? – спросил Антон.
– Давно.
– Удалось ли пристроить, даже не спрашиваю. А историю философии?
Володя добро улыбался.
"Из бронзы Ленин. Тополя в пыли".
32. Кондитер Федерау и профессор Резенкампф, печник
Когда Антон возвращался из Чебачинска, его всегда нагружали множеством посылок – далёкий провинциальный город был тесно связан со столицей.
Визит к сыну кондитера Карла Иваныча Федерау не мог быть отложен: посылка представляла собою огромный торт.
Через два года после начала войны преподавателям дали за городом по 15 соток целины; отец с помощью деда вскопал их лопатой. Идти было шесть километров; иногда он брал Антона, который часть пути ехал на отцовской шее, а пока отец вгрызался в вековую пырейно-полынную Степь, ловил бабочек. Корни пырея белыми бесконечными нитями пронизывали каждый отвал лопаты. "Огород имени академика Цицина", – говорил дед, имея в виду его идею скрещивания пырея с пшеницей, в которую не верил.
На огородах отец и познакомился с их сторожем – грустным немцем Карлом Иоганном Федерау.
– Чему мне являться радостным, – говорил Федерау. – В Энгельсе я работал на кондитерской фабрике. И я имел много приватных заказов. Кто желает торт к свадьбе или у кого гебуртстаг и нужен торт с цифрой – пожалуйста, на немецком и русском языке. Или оригинальный рисунок – символика по заказу, с венком, ангелами, а не с серпом и молотом и не с розами совсем ненатурального цвета. У меня краски были индийские и персидские, я получал их из Кабула.
Отец спросил, мог ли бы кондитер сотворить такой торт здесь, в Чебачинске?
– Яволь! Все миксеры, формочки, шприцы, краски – я привёз! Всё мое ношу с собой. И, конечно, главное, чем должен быть пропитан любой торт, без чего он не имеет так называться, – ром! Две большие бутылки настоящего ямайского закопаны в секретном месте. Но кто сейчас будет заказывать торт? И где мука, сахар?
Отец и стал первым заказчиком отставного кондитера. Как раз в разветвлённом натуральном хозяйстве только что наладили производство патоки; случай обеспечил второй ингредиент: за лекцию о Суворове в райкоме партии отец получил наволочку невиданной, белой, как снег, муки-сеянки. Бабка начала копить яйца.
Повод тоже не замедлил – победоносное завершение Сталинградской битвы. Символика торта соответствовала военно-политическому моменту: огромная выпуклая звезда из крема, окрашенного клюквенным соком, а этажом ниже – слегка в желтизну шафранное кольцо, символизирующее окружение армии Паулюса. Всё это было важно, потому что на торт мог попросту, по-соседски, по-русски заглянуть секретарь райкома по пропаганде, он каким-то особым чутьём угадывал, когда у кого праздничный обед или выпивка. Мог явиться и другой гость – запросто, по-кунацки, по-татарски, – директор техникума Насыров. Правда, он обычно предупреждал, щеголяя русско-народным языком: "Давненько не хлебал я воскресных щец Ольги Петровны". На что дед, подняв брови, уточнял: "Тогда уж говорите "хлёбывал"". Но Насыров не знал, в каких случаях дед подымает брови, и охотно поправлялся: "Не хлёбывал, ох, не хлёбывал". Но мог зайти и так, со словами: "Незваный гость хуже татарина", и весело смеялся.
Райкомовец таки явился. Оказалось, однако, что военно-политическую символику Федерау придумал не очень удачную. Когда партийному гостю объяснили её смысл, он сказал:
– Но у вас получается – звезда в кольце?
Все замолкли. Немец побледнел. Положение спас отец:
– Звезда – выше, она – над, а кольцо сжимает коричневую группировку крема. – И добавил очень серьёзно: – Которая подлежит полному уничтожению сегодня.
Райкомовец трактовкой удовлетворился, приналёг на кондитерское изделие и даже отвалил на газету большой кусок – чуть попробовать жене. Ей торт, видимо, понравился, потому что пропагандист к 1 мая заказал один – с розами – себе и другой – со знамёнами – для подарка Первому.
Партруководству торты пришлись по душе, их стали заказывать ко всем государственным и семейным праздникам – проблем с мукой, маслом и сахаром у него, видимо, не было.
Слава чебачинского кондитера докатилась до обкома; Федерау больше не сторожил огороды, приоделся, а к концу войны купил дом.
И много лет после ко дню рождения отца – в день Петра и Павла – приносил торт с исторической символикой: мечами, щитом и древнерусским шлемом, на который на всякий случай выдавливал красную звезду, отчего тот сильно смахивал на будённовский.
Второй визит предстоял к родственникам профессора Резенкампфа – после его смерти жена просила отвезти его рукописи какому-то кандидату технических наук. Егорычев считал, что это – лишняя обуза Антону, всё, написанное в области техники тридцать лет назад, никому сейчас не нужно. Но отец, ссылаясь на Ломоносова и Леонардо да Винчи, сказал, что выдающиеся, даже технические, идеи не стареют, и – кто знает?..
В коллектив пайщиков "Будённовца" высланный из Москвы профессор Резенкампф влился позже остальных и будто затем, чтобы материализовать анекдоты про рассеянных ученых. Умываясь, он забывал, куда положил очки; чтобы их найти, надо было надеть другие, которые тоже обитали неизвестно где; приходилось обращаться к слабым Lesebrille, старым, с верёвочными петлями место заушин – они висели на гвозде на одной из верёвочек. С их помощью он находил вторые очки и постепенно добирался до первых. Как он запрягал Мальчика, справляясь со своею записной книжкой, пайщики приходили смотреть специально.
Приехал он с женой Капитолиной, бывшей его домработницей; несмотря на простонародное происхожденье, огород завести она не захотела, покупая всё на рынке. Но деньги растаяли быстро, начала продавать вещи, потом кольца и браслетки; кончились и браслетки. Стало не на что покупать яйца и молоко, а профессор страдал желудком. Как и Карлу Иванычу, помог случай.
Как-то профессор Резенкампф с глиняным горшком на верёвке зашёл к Кувычкам за угольками (высекать огонь кресалом он не обучился).
– Не дадим тебе сегодня углей, – сказал Кувычко. – Печь порушили, новую кладём.
Понаблюдав за работою, профессор вдруг спросил:
– А почему вы колодцы делаете горизонтально?
– Лежачие? – печь клал недавно вернувшийся с фронта старший сын. – Всегда такие обороты работали.
– Не всё традиционное хорошо. Лучше всего передаёт своё тепло кирпичам нисходящий поток дыма, только при таком движении он правильно распределяется по параллельным колодцам.
– Ты что, понимаешь в печах? – заинтересовался старик.
– Я теплотехник, занимался специальными печами: муфельными, стеклоплавильными, ваграночными. Но общий принцип…
– Стой, – сказал Кувычко-старший. – Убирай оба ряда. Клади по принципу.
– Да чего там, каждый придёт… – начал было сын.
Отец на него посмотрел. Тот стал разбирать кладку.
Ещё, сказал профессор Резенкампф, при здешних ветрах – тяга прекрасная! – можно спокойно делать не два-три, а пять-шесть и даже восемь колодцев – ведь передача тепла зависит от суммы их поверхностей. Подойдя к печи, наклонившись и вытянув вперёд руки, как бы неся кастрюлю, он спросил, почему так низко предполагается делать припечек с кругами для варки. Хорошо бы повысить минимум на четыре кирпича.
– Минимум! – совсем рассердился сын. – У всех так!
– И напрасно. Мать ваша женщина крупная. Зачем ей сгибаться в три погибели?
– Добавь четыре кирпича, – сказал старик. Профессор попросил рулетку и дал ещё разные указания.
Печь получилась отличная, дров требовала меньше, чем старая, раза в три, была хорошего нагрева и не выстудлива.
Слава о новом печнике разнеслась мгновенно: с дровами стало туго, а зима, по приметам, предстояла холодная. Начали приходить и просить, чтобы профессор и им сложил печь.
– Да я мастерка в руках не держал, – отнекивался Резенкампф. – И глин здешних не знаю, и кирпич…
Выход нашёл старик Кувычко. Придя с сыном, он предложил профессору работать им в паре.
– Ты будешь думать и мерять, Мишка класть. Он и глины здешние знает, и кирпича у меня запас. Оплата – треть тебе, две – нам. Работа-то наша.
– Предложение интересное! – сказал профессор.