Потом обсуждали кандидатуры. М. Эпштейн (выдвинул Вольф, считая его основателем эссеистики), А. Гольдштейн (Андреас), М. Соколов и Парамонов (Толстая), Л. Рубинштейн (Вольф), Гандлевский (я; вторым я назвал Парамонова). Таня очень ратовала за Соколова (образованность, стиль, создание своего жанра). Вольф считает Леву Рубинштейна замечательным стилистом, чутким к слову и т. п. Я подробно защищал Гандлевского, который одинаково хорош и как прозаик, и как эссеист, и как поэт, а про Соколова сказал, что особенного литературного блеска в нем не вижу. Все защищали свои кандидатуры, и Парамонов оказался единственной фигурой, которая устроила всех. На том и порешили.
А в 18 часов у нас с Таней был творческий вечер в Гамбургском университете. Присутствовало в большом амфитеатре человек 100–150 – "весь русский Гамбург", как сказал Вольф Шмид. Я читал главу "Гимн Советского Союза" и даже пел кусочки гимна по-немецки, чем очень развеселил зал и сорвал большой аплодисмент.
Таня читала кусочек из "Кыси".
Потом до 20 отвечали на вопросы и еще минут сорок раздавали автографы и приватно беседовали.
У Тани спрашивали про ее "Школу злословия" на ТВ, она отвечала, что передача доживает последние разы.
– Не трудно ли вам было выходить из страшного мира "Кыси"?
Таня: – Трудно было входить. Портить свой разговорный язык и т. п.
Рассказала, что задумала роман еще в 86-м году после посещенья деревенского дома, к[ото]рый покупала ее сестра и где сортир представлял собой две параллельные жердочки [следует рисунок], за одну держишься, на второй сидишь, выставив задницу в хлев, где коровы (видимо, для создания общей навозной кучи). Но тут началась перестройка, было много интересного, и вернулась она к замыслу только в конце 90-х, закончив роман в 2000 г.
"– До этого я писала только рассказы, и роман училась писать в процессе его писания – а как иначе этому можно обучиться? А там уже текст диктует свои законы – к голове тигра не приставишь селедочный хвост".
Мне тоже задавали много вопросов, часто глупых или сложных: как вы относитесь к современной литературе? Высказал свою любимую мысль, что мир становится все абсурднее и хаотичнее, но писатель не должен рабски это отражать, а в душе своей держать идею сдерживающей гармонии, чтобы все не рассыпалось уж совсем на куски. Забыл привести аналогию с языком: он портится, и ничего с этим не поделаешь, но мы должны сопротивляться до последней возможности и растянуть этот процесс на возможно более долгий срок. (Герцен: "Куда ямщик и так уже мчит жандарма").
Спрашивали, на каком материале написал я роман, жил ли в Казахстане. Кратко это рассказал. Какая-то женщина сказала, что ссыльных немцев не отпустили обратно в Поволжье, с чем я не согласился, ибо мы с Л. и Машей, путешествуя по Ахтубе на байдарке, видели их целую деревню.
Накатил бочку на современную интертекстуальность, использовав пример, уже задействованный мною в заметке в "Знамени" (№ 1), прибавив туда материал из зарубленной мною в "Чеховиану" статьи Щукина из Кракова о числах в "Трех сестрах"; к слову упомянул Потебню – проблема "своих газов" и т. п.
И прочее, уже не вспомнить. С Толстой составили славный тандем, заявив "не могу молчать", я два-три раза вмешивался в ее ответы, а она подхватывала мои (отразил это в инскрипте "от участника тандема"). Когда я сказал, что никто из серьезных людей не читает уже "Лит[ературную] газету", она добавила: "А. П. выразился слишком интеллигентно" и вмазала газете по первое число на уровне семантического гнезда "дерьмо".
После этого действа со Шмидом, Ириной (недавно ей сделали операцию по ее онкологии – 12 часов под общим наркозом), Марком Лубоцким, Ольгой и Татьяной ужинали во французском ресторане, где я почти все время проговорил с Лубоцким – о музыке. Он явно соскучился по такому разговору с немузыкантами. Рассказывал:
Не так уж обдирала советская власть выезжавших за границу музыкантов, как мы привыкли думать. Москонцерт оплачивал дорогу, пребыванье в отелях, а это огромные деньги! ("Знаю, знаю, вот я в Сиэтле…"), оплачивала переговоры с менеджерами – а это еще большие.
Записи Волковым разговоров с Шостаковичем в оригинале. Перед каждой главой Ш[остакович] писал: "Прочитал, согласен" – еще до чтения. Так что могло что-то попасть, что не говорил – есть там темы, к[ото]рые с Волковым он вряд ли обсуждал. Но все же не возражал. В целом он Волкову верит и считает его очень знающим и тонким музыковедом. Я продолжил тему, рассказав об его интересных выступленьях на "Свободе".
Говорил о любви Д. Ш. к Блантеру – в его кабинете в Союзе композиторов висел портрет песенника. В кабинете Хренникова – статуэтка Бетховена, Бах, Чайковский и огромный бюст самого Хренникова.
Жванецкая плохо владеет композицией, ее трудно воспринимать.
Сейчас успех имеют раскрученные музыканты, преимущественно молодые, кто известен каким-нибудь скандалом, цветными волосами или смелым декольте. Просто серьезному музыканту трудно.
Сальери не убивал Моцарта – зачем ему было это делать, он был достаточно известен (был учителем Бетховена), писал очень хорошую музыку. Это Пушкин виноват!
<Да, ничего не поможет! Никакие аргументы. В русском сознании он навсегда останется убийцей музыкального гения человечества, как война 1812 г. – как ее дал Толстой, а Пугачевский бунт – Пушкин в "Кап[итанской] дочке">.
Таня рассказала про музей Берлинской стены – экспонаты рассказывают, как через нее перебирались: в выпотрошенном моторе фольксвагена (хватало на 100 м завода после пропускного пункта), в двух чемоданах на верхней полке купе [сделанный А. П. рисунок двух чемоданов, сдвинутых вместе выбитыми торцами, с ручками и уголками…] с выбитыми пограничными стенками и т. п.
В одном ответе на вопросы сказала о вечной печали по России до 1917 г. и смерти Пушкина. Я горячо поддержал; сказав, что к ней можно применить слова Розанова о Лермонтове – "вечно печальная дуэль". Дуня Смирнова плачет, когда о дуэли заходит речь. Не удивляюсь, я почти тоже. Рассказал им, как не мог досидеть эту сцену в показе мима Марселя Марсо: на твоих глазах убивают Пушкина!..
Вечер. Вольф и Ирина Шмиды пришли к нам на виллу семейства Тёпфер на Elbe-шоссе 195-а (ост. автобуса Liebermushkrasse) на ужин. Выпивали, вспоминали прошлое. Ирина рассказывала о детях – сын Вольфа женат на бразилианке, выучил португальский язык, ее сын тоже на какой-то иностранке и т. п. Говорили о филологии (Ирина защищала интертекстуалистов и проч.). Вольф сказал, что им все звонили и говорили, какой удачный был вечер вчера, "весь русский Гамбург шумит".
Потом с Татьяной еще с час беседовали на разные темы; говорила о том, какой мерзавец В[…], умеет устроить свои дела, гипнотизируя тех, от кого это зависит, и проч.
Перед этим ходил по магазинам и купил два превосходных галстука.
В 100 м от виллы – Эльба, по которой тянутся с огнями баржи бесконечной длины.
Ночь. Звонила Ира Гитович, хвалила наше с Антоном Рябовым выступление по ТВ в защиту многострадального Словаря русских писателей. "Насчет Вашего выражения свирепости на лице, к[ото]рое Вы обещали создать в адрес врагов, – получился ручной лев. А остальное было хорошо. Теперь надо не упускать инициативы!" Легко сказать. На этих мерзавцев не действует ничто. Но, как я сказал по ТВ: мы не позволим!..
* * *
Марк Лубоцкий:
– Щедрин – плохой композитор.
– Но зато во всем мире знают "Кармен-сюиту" – знакомые мелодии, великие балерины…
– Да-да, очень знакомые… (Смеется).
23 февраля, Москва. Прилетели, Янис встретил, довезли Тать яну до Войковской. Зовет Мариэтту в свою передачу (договорились уже давно).
14 февраля. Первая лекция по "Е. О." в Школе-студии МХТ. Разошелся, говорил о поэзии вообще, читал наизусть Олейникова (видно было, что слышат впервые), вспоминал Д. Н. Журавлева и говорил о других (плохих) чтецах, о важности понимания текста для актеров.
Мих. Андреич (преподает у них мастерство) сказал, что так и надо, что им это нужно, то ничего подобного они не слышали и не знают, "а отступления ваши пусть вас не смущают – это и есть самое интересное!"
– Да, я когда слушал Бонди, Виноградова, то с нетерпением ждал, когда в общем курсе они отклонятся и расскажут что-нибудь об Андрее Белом, Мейерхольде, Щербе…
Надо еще что-нибудь повспоминать и им порассказывать.
На лекции была Женечка. Может, и удастся приобщить ее к литературе… Сказала: "Знаешь, они очень удивлялись, что ты все читаешь наизусть, никуда не подглядывая, и Пушкина, и Олейникова, и других поэтов. Наша учительница всегда подглядывала в книжку, и их учителя, наверное, тоже. Я-то привыкла, что ты все знаешь, а они ведь нет!"
* * *
Идею равенства французские революционные массы поняли не как равенство перед законом, а как получение равной доли с тех, кто их умнее, талантливее, лучше работает и поэтому богаче. И это изменило ход истории: сначала это стало главной идеей русской революции, потом левого движения во всем мире, потом к этому подключились майнорити в Америке, в последние годы – мусульмане в их ненависти к богатым [в] Америке и Европе – кто еще захочет всеобщего равенства во всем и к чему это приведет?.. Не будет ли это вторым столкновением – как варвары с античной цивилизацией?
В России современной это уже раскололо общество на как никогда ненавидящие друг друга части. И неимущие, воспитанные советской властью, считают, что и они независимо от своего потенциала и способности работать имеют право, как и вторая часть, на путешествия на Канары и Майорку. Но это не получается, и они чувствуют себя обделенными и несчастными.
15 февраля. Обсуждается в газетах и ТВ повышение зарплат военным.
Короли средневековой Европы были умнее нас, имея профессиональную армию и создав институт наёмников. Это прежде всего позволяло делать войны локальными и не столь массово-кровавыми. Всеобщая воинская повинность столкнула уже не армии, а народы, и известно к чему это привело уже в ХIХ и начале ХХ в. Понадобились все ужасы ХХ века и его страшные изобретения, чтобы вернуться к идее средневековья с его немногочисленной профессиональной армией, дающей возможность остальным молодым людям в самые цветущие свои годы осваивать профессии и заниматься общеполезным трудом.
Вчера в передаче на ТВ (программа А. Архангельского "Тем временем") показывали меня с речью в защиту нашего бедного "Словаря русских писателей". Выступающий хотя и сказал то, что нужно, но самому себе не понравился, хотя Л. сказала, что все нормально и даже эмоционально. Какое там эмоционально – сдержанно и сухо. А злобную фразу в адрес чиновников, кою даже репетировал перед зеркалом, вырезали. "Злобы побольше", как говаривал Салтыков-Щедрин. И свободы – вальяжности побольше – скован. Почему? Внутренне свободен, не волнуюсь (еще не хватало). Не артист-с!
По ТВ "Два капитана" (1976, 1-я серия из 6). За столом поют романс "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды…"
… И вспомнилась ему бабка, которая так замечательно пела этот романс. А нет ее на свете уже 35 лет. И вспомнил он еще автора замечательной книги, по которой сделали этот сериал. И его уже нет в этом мире – целых 16 лет.
16 февраля. Вместо – вместо всего! – читаю для "Чеховианы" статьи: Собенникова, не очень корректно обращающегося с текстами предшественников; Н. Разумовой, освоившей несколько философских терминов, в коих ее статья совершенно не нуждается ("Новая драма… взяла на себя миссию осмысления и оформления новой онтологии", "кризис затронул глубокие эпистемологические слои", "распадение системы, основанной на логоцентрической корреляции между человеком и миром" и т. д.).
17 февраля. Продолжаю смотреть по ТВ "Два капитана". По-прежнему поражаюсь каверинскому мастерству сюжета. Сказал Л., что это качество – от внутренней активности личности, и с этой точки зрения меня не удивляет мастерство интриги и в ее рассказах старых и ее новой прозе. (По ходу заметил, что у одного из величайших писателей нового времени – Чехова – не было этой черты в темпераменте, не зря же он писал: "во мне огонь горит ровно и вяло". Великий огонь, но ровно и без напора. И отсюда вся его бессюжетность в противоположность Достоевскому, который создает невероятные сюжеты и адским напором энергии своей личности завораживает читателя, заставляя верить в невероятности "Села Степанчикова", "Дядюшкина сна" и скандалов "Идиота"). Посему – жду ее новых находок в сюжетах Жени Осинкиной и Митеньки. И не надо бояться сложных кусков в детской прозе. Читая "Два капитана" в 8–9 лет, я понимал всё (разумеется, во многом только верхний слой, но таки понимал).
Л.: – Но ты был особенный ребенок, не забывай.
Пожалуй; но не один же такой был. Если серьезные куски текста повлияют хоть на 1 % читающих детей – это уже достаточно.
Татьяна Толстая сказала, что мои идеи по рекламе надо сначала запатентовать, а потом идти в компанию "Тефаль" и др.
* * *
Недавно понял, почему мне всегда нравился Дюк Эллингтон, – узнал, что в отличие от других представителей джаза и попсы он получил нормальное воспитание и образование (в том числе музыкальное), не баловался наркотиками, не был замешан в скандалах и проч. и проч. Ничего этого не было почти ни у кого из его коллег по массовому цеху, все это благотворно отразилось на его вкусе, манере, стиле – чудес не бывает.
19 февраля. В "Линии жизни" С. В. Михалков: "Литературоведы говорят, что баснописцев было много, но остались Крылов и Михалков. У Крылова прекрасные басни, но есть и слабые. Я написал 250 басен".
Интересно, какие это литературоведы такое говорят? Вот еще один случай стопроцентного, геббельсовского вранья – сразу вспомнилось, как на приеме у патриарха, где мы сидели с ним вместе за "писательским" столом, я спровоцировал Радзинского на вопрос: много ли народу бывало на знаменитых междусобойчиках у Сталина в 1940-х годах. И старый лгун, не моргнув своими выцветшими голубыми глазами, сказал: "У Сталина? Да я никогда там не бывал!" Меж тем точно известно, что после написания им гимна, он, как и Симонов, бывал почти на каждом таком "парти". Сказал, не задумываясь, твердо, глядя через стол в глаза Радзинскому. Выучка советского партаппаратчика! Опытного Радзинского трудно сбить и смутить, но и он – только рот раскрыл.
Л. написала замечательную статью "Три "советских" нобелевских лауреата". Впервые нечто внятное сказано о Шолохове – ничего похожего не было, несмотря на громадную литературу о нем. Да и о Пастернаке. Да и о потоках литературы советского времени. Если и эта ее статья пройдет незамеченной, как некоторые другие тоже замечательные, – значит уже никого не интересует литература страшного советского времени – ее герои, борцы, ее сдавшиеся. Только бы успела она изложить давно готовую концепцию в систематическом виде!..
23 февраля. 22-го были с Бочаровым у Ю. Н. Чумакова и Лоры в г[остини]це РГГУ. По ритуалу Сережа вспоминал год и день, когда они познакомились у меня в Беляеве. Они обсуждали книгу Маши Виролайнен, которую я не читал ("Тяжело, сложно, но грандиозно"). Вспоминали, что новую страницу в изучении ЕО открыли Семенко, Штильман и моя публикация Тынянова в" Новых открытиях" ("О композиции "Евг<ения> Онегина"). Сережа в очередной раз вспомнил мое высказыванье о том, что Ю. Н. и он, Сережа, открыли новый язык в писании об ЕО, начав писать о нем сложно. (Видимо, ему этого никто не говорил – у нас такое не принято!).
Я рассказал Сереже, что нашёл ход к патриарху (через В. В. Полонского), но письмо пусть пишет он. Я могу продиктовать ему только первую строку: "Ваше святейшество!" Все смеялись. Два года назад мы заручились поддержкой высшей светской власти, теперь – высшей духовной. Если и это не поможет, остается последняя инстанция: к Господу Богу. (Стал записывать свои остроты, как Алик Жолковский. Впрочем, он их не записывает, а помнит до единой и через 40 лет воспроизводит в своих "Виньетках").
К завтрему надо сочинить доклад для конференции "Культура остроумия пушкинской эпохи" (в доме В. Л. Пушкина на Старой Басманной). Пока – ни строки. Тема – "Ироничен ли "Евгений Онегин""?
24 февраля. С Олегом Чухонцевым – разговор он решительно начал с несогласия с нашим решением дать премию Парамонову: "Таких у нас десятки! Это ж устный жанр!" Я вяло возражал.
<…>. Потом сразу перешел на мой роман, 2-е изд. к[ото] рого я подарил ему на юбилее "Нового мира".
– Толстые журналы хороши как указание – придешь в магазин, один "Вагриус" выставит 20 книг, запутаешься. Тебя я прочитал в "Знамени". Они молодцы. Но потом хочется остаться с книгой наедине и прочитать заново, уже книгу, без соседей. Второе чтение выдерживают немногие книги. Твою мне хотелось читать второй раз. Я люблю такой жанр, как "Детские годы Багрова-внука". В этом смысле книга твоя замечательна. Ты филолог, и тебе не надо было втаскивать в роман свою умность, она и так известна. У тебя открытия другие – душевные.
Надоело читать про уродов. О нормальных людях, кроме Дмитриева, не пишет никто.
Тургенев – как проверка на вшивость. Когда я был в жюри Букера…
– А кому вы дали?
– Шишкину… Из 39 романов примерно в семи, включая Же ню Попова, лягали Тургенева. А [я] его люблю. "Дв. гнездо", конечно "Записки охотника", ну и – в другом плане – "Отцы и дети".
Я, как и ты, всю жизнь дружил со старщими. И тоже, конечно, запоминал.
Я: – Мне кто-то сказал: "А вы что, в детстве записывали, кто что вам говорил?" А я и говорю: "Конечно! Мне было 9 лет, и я открываю свою писательскую записную книжку, и записываю…"
Олег долго хохотал.