- Ну а теперь садитесь, я налью вам кофе. Какая жалость, что мы не в Вене. - Она состроила веселую гримаску. - Там я напоила бы вас настоящим кофе. Но и этот, смею вас заверить, недурен. - И умчалась, оставив после себя суматоху, которая улеглась далеко не сразу.
Кофе и впрямь был хорош, даже слишком хорош - Чарльзу такого не доводилось пить, но едва он отхлебнул первый глоток, как из коридора послышался голос герра Буссена.
- Экая вонь от вашего кофе, - разнесся его грохочущий нижненемецкий говор.
- Даже если б и так, вам бы он все равно понравился, - Роза не знала пощады, - вы же сосете молочко, как младенец, и еще прячете грязные бутылки под кровать. Стыд и срам, герр Буссен!
Их заглушили звуки рояля - поначалу кто-то уверенно, но негромко ударил по клавишам, и чуть не сразу полилась, зажурчала музыка. Чарльз - а он любил музыку, хотя никогда не смог бы объяснить, за что и почему, - внимательно слушал. Играл, конечно же, польский студент, и Чарльзу казалось, что играет он хорошо. Приятно удивленный, Чарльз откинулся на спинку стула - его завораживал четкий ритм, восхищала стремительная мелодия, за которой было легко следить. Роза постучала в дверь, прокралась на цыпочках - палец приложен к губам, брови вскинуты, глаза сияют. Подошла к столу, изящно, проворно собрала на поднос скатерть, серебро.
- Герр Мей, - шепнула она, и чуть погодя - благоговейно: - Шопен!
Чарльз не успел придумать, что бы ей ответить, а она уже подхватила поднос и на цыпочках удалилась.
Чарльз прикорнул, ему снилось, что дом горит - он ожил, хоть и немотствует, и каждый его закоулок пульсирует, охваченный пламенем. Не ведая ни страха, ни сомнений, Чарльз с чемоданом в руке прошел сквозь полыхающие стены и вышел на широкую, ярко освещенную улицу; хотя чемодан бил его по коленкам, оттягивал руку, бросить его он не мог: в нем хранились рисунки, над которыми ему предстояло работать всю жизнь. Он отошел от дома на безопасное расстояние и стал смотреть на темный, высоченный, что твоя башня, остов, залитый огненными струями. Увидев, что вокруг никого нет, он не без удивления отметил: "А они, оказывается, тоже убежали" - и тут у него в ушах раздался громкий нечеловеческий стон. Он повернулся - никого. И опять, на этот раз над головой, послышался стон, и он вмиг проснулся. Оказывается, он утонул в душной перине, запарился и едва не задохнулся. Он выпростался из-под перины, присел на кровати, прислушался, повертел головой туда-сюда - хотел определить, откуда идет стон.
- Ой-ей-ей, - донесся отчаянный стон из комнаты справа и, изойдя тяжким, усталым выдохом, затих, замер. Чарльз, не сознавая, что делает, кинулся в коридор и деликатно, едва касаясь двери, постучал.
- Что еще надо? - послышался сонный, но нешуточно сердитый голос.
- Я могу вам чем-нибудь помочь? - спросил Чарльз.
- Нет-нет, - ответил голос отчаянно. - Нет, благодарю вас, ничего не нужно.
- Прошу прощения, - сказал Чарльз и вдруг сообразил, что с тех самых пор, как приехал в этот город, только и делает, что просит прощения то у одного, то у другого - в мыслях, в душе своей, весь день, всякий день. Босые ноги на голом полу пронизывало иголками.
- Входите же, прошу вас. - Теперь голос звучал чуть ли не любезно.
На краю разворошенной постели сидел до крайности белесый молодой человек - среди здешних молодых людей Чарльзу встречалось множество таких. Волосы, брови, ресницы у него были рыжеватые, цвета молочной ириски, кожа того же оттенка, но посветлее и весьма маловыразительные, если б не чуть приподнятые уголки, придававшие ему сходство с хитрым лисенком, тусклые серо-голубые глаза." Узкий, вытянутый череп, четкие, резкие черты лица того типа, который Чарльз почему-то считал аристократическим. Пожалуй, недурной собой юнец, примерно двадцати одного года; когда он неторопливо поднялся, оказалось, что ростом он Чарльзу - а в том было метр восемьдесят - до бровей. Портило его одно: левая щека у него чудовищно раздулась, едва не закрыв глаз, и от уха ко рту тянулась полоска лейкопластыря шириной в два пальца, из-под которой расползались грязно-синие, зеленые и лиловые пятна. Это был не кто иной, как хайдельбергский студент. Он прикрывал щеку рукой, стараясь не касаться ее.
- Ну вот, да вы и сами видите, - сказал он, еле шевеля губами, и его глаза из-под пушистых светлых бровей уставились на Чарльза. - Чепуха, не о чем говорить, но он меня вконец замучил. Совсем как зубная боль. Я кричал во сне, сам слышал, - сказал он, и в его невозмутимом взгляде мелькнул вызов: мол, попробуй только не поверить. - Меня разбудили собственные стоны. Когда вы постучали, я, по правде говоря, решил, что это Роза принесла пузырь со льдом. А мне осточертели пузыри со льдом. Присаживайтесь, прошу вас.
Чарльз сказал:
- У меня есть немного коньяку, может быть, вам стоит выпить?
- Видит бог, да! - сказал юнец, и у него помимо воли вырвался вздох.
Он беспокойно слонялся по комнате, держа растопыренную пятерню у лица, словно опасался, что у него оторвется голова, и тогда он будет начеку и успеет подхватить ее. Из-за светло-серой пижамы создавалось впечатление, что он вот-вот рассеется от желтоватого света ночника.
Чарльз - как был в толстом шерстяном халате и войлочных шлепанцах - вернулся с двумя стаканами и бутылкой коньяку. Пока Чарльз наливал ему, юнец так пожирал глазами коньяк, что, казалось, того и гляди выхватит стакан у Чарльза из рук, но он дождался, когда Чарльз протянул ему стакан, поднес краем к носу, понюхал, они чокнулись и выпили.
- Ух ты! - сказал юнец, он пил осторожно, наклонив голову вправо. Улыбнулся Чарльзу правым углом рта и благодарно просиял правым глазом. - Сразу легче стало! - И без всякого перехода добавил: - Ханс фон Горинг, к вашим услугам.
Чарльз назвал себя, юнец кивнул, и, пока Чарльз снова наполнял стаканы, они помолчали.
- Как вам нравится здесь, в Берлине? - вежливо осведомился Ханс, согревая коньяк ладонями.
- Пока нравится, - сказал Чарльз, - но я ведь еще толком не обосновался.
Чарльз следил за лицом Ханса: он боялся, что язык будет помехой их разговору. Но Ханс, похоже, вполне понимал его.
- Я обошел чуть не весь город, в каких только музеях и кафе не побывал, пока что, разумеется, только в самых известных. Великий город. И тем не менее берлинцы не гордятся им, хотя не исключено, что они просто скромничают.
- Знают, что Берлину далеко до других городов, - без обиняков выложил Ханс, - Я никак не могу понять, почему вы-то сюда приехали? Почему именно сюда - ничего лучше, что ли, не нашли? Вы же могли поехать куда угодно, верно я говорю?
- Пожалуй, - сказал Чарльз. - Да, да, разумеется, мог.
- Меня отец отправил сюда лечиться к своему старому другу, но через десять дней я вернусь в Хайдельберг. Поляк, он пианист, а у пианистов считается, что учиться можно только у старика Шварцкопфа, вот они и едут сюда. Что же касается герра Буссена - его комната дальше по коридору, - начнем с того, что он Platt deutsch и вдобавок еще и живет в Далмации, так что для него и Берлин хорош. Он считает, что получает здесь образование, и, наверное, так оно и есть. Но вы-то! Взять и по своей воле приехать в Берлин! - Он криво улыбнулся одним уголком рта и гадливо передернулся. - Значит, вы собираетесь пожить здесь?
- Еще три месяца, - сказал Чарльз без особого энтузиазма. - Сам не понимаю, почему я сюда приехал, если не считать того, что у меня был близкий друг - немец. Он ездил сюда с семьей, но это было давным-давно, так вот, он часто повторял: "Поезжай в Берлин". Мне всегда казалось, что здесь стоит побывать, ну а если ты мало что повидал, Берлин производит впечатление. Конечно, Нью-Йорк тоже неплох. Я пробыл там всего неделю, но мне он понравился, по-моему, я бы смог в нем жить.
- Да, конечно, Нью-Йорк, - без всякого интереса повторил Ханс, - но послушайте, а чем плохи Вена, Прага, Мюнхен, Будапешт, Ницца, Рим, Флоренция и, наконец, Париж, Париж, Париж! - Неожиданно Ханс чуть ли не развеселился. И, подражая немецкому актеру, подражающему французу, поцеловал кончики пальцев и, легонько перебирая ими, указал на запад.
- В Париж я поеду позже, - сказал Чарльз. - А вам случалось бывать в Париже?
- Нет, но я непременно туда поеду, - сказал Ханс. - У меня все распланировано. - И, видимо, взбудораженный такой перспективой, вскочил, запахнул поплотнее халат, бережно потрогал щеку и снова опустился на кровать.
- Я хочу пожить там год, походить в какую-нибудь студию, заняться живописью. А вдруг вы нагрянете в Париж, покуда я там буду?
- Нет, мне еще год учиться в Хайдельберге, - сказал Ханс, - а после Хайдельберга придется провести хотя бы несколько месяцев у моего деда, он очень старый и дает мне деньги. Ну а потом я могу уехать и буду волен делать что хочу, по крайней мере года два.
- Как странно, что у вас все распределено наперед, - сказал Чарльз. - Я вот понятия не имею, где окажусь через два года. Не исключено, что мне что-нибудь помешает и я так и не попаду в Париж.
- Если не планировать все заранее, - рассудительно сказал Ханс, - это может завести бог знает куда. Не говоря уж о том, что моя семья обо всем договорилась. Я даже знаю, на какой девушке женюсь и какое у нее приданое. Отличная девушка, - без особого восторга сказал он. - Зато уж Париж мой, уж там-то я погуляю на славу, там я буду сам себе хозяин.
- А я рад, что приехал сюда, - на полном серьезе продолжал Чарльз. - Все американцы, знаете ли, хотят когда-нибудь побывать в Европе. Им кажется, в ней есть нечто особенное. - Развалился на стуле, закинул ногу за ногу: с Хансом он чувствовал себя вольготно.
- В Европе и верно есть, но в Берлине - нет. Вы только теряете здесь время попусту. Поезжайте в Париж, если можете. - Ханс сбросил шлепанцы, юркнул в постель, взбил подушки и с предельной осторожностью опустил на них голову.
- Надеюсь, вам лучше, - сказал Чарльз. - Может быть, теперь вы заснете.
Ханс насупился, замкнулся в себе.
- А я вовсе не болен, - заявил он, - до вашего прихода я спал. Все идет своим чередом, такое случается сплошь и рядом.
- Что же, спокойной ночи, - сказал Чарльз, поднимаясь.
- Нет-нет, не уходите. - Ханс попытался было сесть, но передумал. - Я вам что скажу - постучите-ка в дверь Тадеушу, пусть он тоже встанет. Слишком много он спит. Его дверь рядом с моей. Не в службу, а в дружбу. Он будет рад.
Чарльз постучал - в ответ ни звука, но чуть погодя дверь, также без звука, отворилась. В темном дверном проеме возник худой высокий юноша, с вытянутой вперед, как у птицы, продолговатой головкой. В лиловом халате тонкого шелка, пожолклые руки с длинными сомкнутыми пальцами сложены одна поверх другой на груди. Вид у него был совсем не сонный, а небольшие, темные, удивительно живые глаза добродушно улыбались.
- Что еще стряслось? - спросил он с английским акцентом, наслаивающимся на польский. - Наш окаянный дуэлянт опять не оставляет нам покоя?
- Не вполне так, - сказал Чарльз: он и рад был услышать английскую речь, и поразился самой речи, - но и утверждать, что он затих, тоже нельзя. Мы пили коньяк. Я Чарльз Аптон.
- Тадеуш Мей, - представился поляк и выскользнул в коридор, бесшумно притворив за собой дверь. Тихим голосом, почти шепотом, он непринужденно продолжил: - Я поляк, хотя моя фамилия и может ввести в заблуждение. Бабка неосмотрительно вышла замуж за австрийца. Остальные члены семьи - вот счастливчики! - носят фамилии типа Замойский.
Едва они вошли к Хансу, как Тадеуш тут же перешел на немецкий:
- Да, да, прелесть что за шрам будет. - Он склонился над Хансом, с видом знатока разглядывая рану. - Все идет как нельзя лучше.
- Останется навек, - сказал Ханс.
На его лице проступило совершенно ошарашившее Чарльза выражение. Лицо его менялось медленно, но основательно, как меняется освещение, хотя ни веки, ни один его мускул при этом не шелохнулись. Выражение это прорвалось изнутри, из тайного укрытия, служившего Хансу подлинным обиталищем; в нем мешались чванство и радость, непередаваемая суетность и самодовольство. Сам Ханс не двигался, двигателем, вытолкнувшим это выражение на поверхность, была его сокровенная натура. Чарльз подумал: "Его надо писать только так, иначе не передать сущности". Тадеуш вел разговор негромко, любезно, переходя с французского на немецкий. У Чарльза просто в голове не укладывалось, как можно так свободно говорить на разных языках. Он напряженно прислушивался, но Тадеуш, скупо жестикулируя рукой со стаканом, похоже, вел довольно бессодержательный разговор, хотя Ханс тоже слушал его внимательно.
Чарльз счел, что не обязан принимать участие в беседе, и попытался вообразить Ханса в Париже с этим его шрамом. Вообразить его в Америке, в захолустном городишке, вроде, скажем, Сан-Антонио, с этим его шрамом. Предположим, в Париже разберутся, что к чему, ну а как его воспримут в глуши Техаса, в Сан-Антонио? Подумают, что он ввязался в поножовщину, скорее всего с мексиканцем, или попал в автомобильную катастрофу. Подумают: экая жалость, такой видный парень и так изуродовался - из деликатности постараются не упоминать о шраме, будут отводить от него глаза. Да и в Париже, как представлялось Чарльзу, у тех, кто поймет, что это за шрам, он вызовет явное неодобрение. Ханс для них будет всего-навсего одним из тех немцев, которые норовят разбередить полученный на дуэли шрам, чтобы кривой, иссиня-багровый рубец остался навек. Тут до него дошло, что лишь в этой стране Ханс может чваниться и своим шрамом, и тем, как он его заработал. Только здесь его поймут, только здесь его шрам не сочтут несчастьем или позором. Прислушиваясь к неумолчной болтовне Тадеуша, Чарльз следил за Хансом, и мысль его ходила по кругу, безуспешно стараясь вырваться из него. Такой здесь обычай, только и всего. Так и надо к этому относиться, больше ничего не остается. Но у Чарльза в целом мире не было, нет и не будет друга, который, повстречай он Ханса, не спросил бы потом Чарльза с глазу на глаз: "Где этот парень заполучил такой шрам?" Если не считать Куно. Но Куно ни о чем подобном ему не рассказывал. Куно рассказывал, что на улице перед офицерами положено посторониться, иначе тебя столкнут с дороги, во время прогулок они с матерью всегда сходили на мостовую и пропускали офицеров. Куно это нисколько не возмущало: рослые офицеры в шинелях и шлемах скорее импонировали ему, а мать, та негодовала. Он слышал этот рассказ давным-давно, а вот помнил же; ни с чем подобным он в жизни не сталкивался, но рассказ отложился у него в памяти как неоспоримая истина, и неведомый ему отрезок жизни Куно, протекавший вдали, был для него более подлинным, чем жизнь, прожитая ими совместно.
У боксеров изуродованные уши, но это получается помимо их воли. В их случае это профессиональный риск. У официантов плоскостопие. У стеклодувов щеки свисают мешками оттого, что они целыми днями дуют что есть силы. У скрипачей часто вскакивают нарывы под подбородком, оттого что они упирают туда скрипку. У солдат сплошь и рядом разворачивает взрывом лица, и хирургам приходится сшивать их по кусочкам. Работа уродует людей по-всякому: и в результате несчастного случая, и мало-помалу - так что ты и сам замечаешь, на что похож, только когда уже ничего не поделаешь. Чуть не во всем мире издавна дрались на дуэлях, к дуэлям относились с почтением, но дуэли должна предшествовать ссора. Он видел дуэльные пистолеты своего прадеда в подбитом бархатом футляре - предмет семейной гордости. Но что это за человек, который хладнокровно позволяет ни за что ни про что раскроить себе физиономию? И вдобавок всю жизнь чванится этой раной, хотя ни для кого не секрет, как он ее заработал. Мало того, он и от тебя еще ждет восторгов. Чарльзу Ханс понравился с первого взгляда, но было в Хансе что-то, что останется для него тайной, проживи они оба хоть до тысячи лет; тебе это дано или не дано, и Чарльз отринул и саму рану, и причины, ее породившие, и все, благодаря чему такое вообще возможно, просто потому, что все это выходило за пределы его понимания.
Тем не менее Ханс ему нравился, и он дорого дал бы, чтобы шрама не было. Но шрам был, и, когда Чарльз глядел на него, его и брала оторопь, и он не верил своим глазам разом, все равно как если бы встретил посреди бела дня на Курфюрстендамме рыцаря в латах или, пуще того, скелет, кружащийся в Пляске смерти.
- Вы говорите по-французски? - отнесся наконец Тадеуш к Чарльзу.
- Еле-еле, - сказал Чарльз, но перейти на французский заробел.
- Счастливчик, - сказал Тадеуш. - Ваш родной язык каждый старается выучить. Ваш и французский. А мне приходится учить все, чтоб им, языки подряд, потому что никто, кроме поляков, не говорит по-польски.
Он был хрупкого сложения, зеленый с лица молодой человек, глаза его на свету казались темно-карими. Что-то заставляло предположить в нем раздражительный нрав; разговаривая, он крутил словно пожухлый хохолок на макушке, губы его еле заметно кривила тонкая улыбочка.
- Я могу говорить и на Plattdeutsch, но герр Буссен притворяется, что не понимает меня.
- Это тот, которого сегодня отчитывала наша хозяйка? - спросил Чарльз и тут же понял, что совершил бестактность.
- Сегодня? - переспросил Тадеуш. - Она отчитывает его не только сегодня, а каждый день, не за одно, так за другое. Он ужасный дурак. Других таких дураков, как северяне, днем с огнем не найти. Пусть себе Роза срывает злость на нем. Меньше будет цепляться к нам. Она сущая фурия, эта тетка.
- Чего вы хотите? - сказал Ханс брюзгливо и надулся. - Это же pension .
- Кстати говоря, числящийся в рекомендательном списке, - добродушно сказал Тадеуш, зажав сигарету между указательным и средним пальцами, огоньком к ладони. - И я ничего не хочу.
- Все бы ладно, если бы она оставила в покое мои бумаги, - сказал Чарльз.
- Вы тот американский богач, который оплачивает все, что мы недоплачиваем, - улыбнулся Тадеуш. - Зато вам и кружевные занавески, и лучшая перина. Но если вы проштрафитесь, помните - за ваши грехи взыщут с герра Буссена.
Чарльз покачал головой: это до того похоже на правду, подумал он, что даже не смешно, во всяком случае ему. Разлил коньяк по стаканам, и они снова закурили. Гости расположились поудобнее, а Ханс перевернулся на бок. Они пребывали в самом добром и мирном расположении духа, между ними, похоже, завязывались приятельские отношения. В дверь трижды резко, отрывисто постучали, вслед за тем послышался Розин голос. Она мягко пожурила их, как водится, напомнила, что уже четвертый час ночи, что они в доме не одни, тут есть люди, которые, в отличие от них, хотят спать. Они переглянулись с заговорщическими улыбками.
- Роза, душечка. - Ханс вложил в голос всю силу убеждения. - Мне стало совсем плохо, и они пришли составить мне компанию.
- Вам никакая компания не нужна, - отрезала Роза, - прежде всего вам нужен сон.
Тадеуш неслышно поднялся, резко отворил дверь, и Роза, привидением в халате и сетке для волос, кудахча, кинулась прочь, Тадеуш увещевающе крикнул ей вслед: