Моя семья жила более чем скромно не только из-за недостатка денег, но и потому, что в доме царил монастырский дух. Картезианский образ мыслей заставлял их отказываться, я уж не говорю, от роскоши, но даже от элементарных удобств. В доме всегда стоял полумрак: солнце казалось им греховным и "пожирало ковровую ткань". Еда не имела вкуса, поскольку они не употребляли специй и приправ. А мерилом всего служила "просвирка". Мои сестры обрели вид монашек и скользили по комнатам, словно души в чистилище, касаясь стен и пытаясь пройти незамеченными. Они терпеть не могли выходить на улицу, а на людях начинали вести себя как патетичные марионетки, и страдали от собственной робости и неумения противостоять окружающему их миру.
И хотя они относились ко мне с нежностью, которой так жаждала моя душа, родной город надоел мне. Если бы я осел в нем на долгое время, мне пришлось бы искать себе работу, восстановить старый круг знакомств, жить в семье, отречься от женщин, отказаться от своих привычек. Поразмыслив как следует, я принял решение вернуться в Барселону. Сестры умоляли меня встретить с ними хотя бы Новый год. Я согласился, но решительно отверг их просьбы задержаться дольше. На следующий же день после Нового года, пресытившись ролью денди и тем, что меня здесь никто не понимал, я собрал свои вещи и снова сел в поезд.
ПИСЬМО СЕРЖАНТА ТОТОРНО КОМИССАРУ ВАСКЕСУ ОТ 30–10-1918,
В КОТОРОМ СООБЩАЮТСЯ НОВОСТИ И ДАЮТСЯ НАСТАВЛЕНИЯ
Свидетельский документ приложения № 7-ж.
(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).
Барселона, 30–10-1918.
Уважаемый шеф!
Извините, что я не сразу ответил, слишком уж мало было новостей, заслуживающих вашего внимания. Но несколько дней тому назад случилось нечто, на мой взгляд, важное, о чем и спешу вас уведомить. Дело в том, что снова арестовали Н. К. Г. за то, что он в голом виде попрошайничал на главной галерее собора. Так что он опять среди нас, но теперь его приговорили к шести месяцам лишения свободы, и он еще никогда не был таким взвинченным. Но самое главное, что у него изъяли личное имущество, среди которого, судя по словам моего приятеля из управления (о нем я уже писал вам в предыдущих письмах), оказались кое-какие бумаги, якобы не представлявшие ценности, и разные мелочи. Я сильно подозреваю, что "бумаги, не представлявшие ценности", на самом деле очень важные, вот только не знаю, как до них добраться. Что вы мне посоветуете? Всегда остаюсь к вашим услугам.
Остерегайтесь мавров, они сущие варвары и очень кровожадны.
С уважением
Подпись: Сержант Тоторно.
ПИСЬМО КОМИССАРА ВАСКЕСА СЕРЖАНТУ ТОТОРНО ОТ 10–11-1918 ГОДА
В ОТВЕТ НА ПРЕДЫДУЩЕЕ
Бата, 10–11-1918.
Дорогой друг!
Я слег в постель, измученный какой-то странной болезнью, которая изнуряет меня. Врачи говорят, что это тропическая лихорадка и что она пройдет, как только я покину здешние неприветливые края, но я уже не верю в свое выздоровление. Я заметно похудел, глаза ввалились, лицо стало небесно-голубого цвета и покрылось пятнами, которые страшно зудят. Всякий раз, глядя на себя в зеркало, я с ужасом замечаю, что болезнь моя прогрессирует. Я совершенно потерял сон, желудок отказывается принимать пищу, которую я с трудом заставляю себя проглатывать, в голове непрерывно звучит грохот барабанов, и стук этот, кажется, отдается во всем теле. Боюсь, что мы уже никогда не увидимся.
Что касается Н. К. Г., то пусть ему дадут кровяной колбасы с рисом и луком.
С приветом
Подпись: Васкес.
Часть вторая
I
Была половина десятого ненастного декабрьского вечера. На улице шел мерзкий проливной дождь. Роса Лопес Феррер, известная больше по прозвищу "Роса-Идеалистка", профессиональная проститутка, дважды судимая (один раз за продажу краденых вещей, а другой - за укрывательство опасного преступника, разыскиваемого полицией и впоследствии арестованного за участие в террористических действиях), отхлебнула глоток вина и тут же выплюнула, обрызгав посетителя, который вот уже некоторое время молча смотрел на нее.
- С каждым днем вы все больше разбавляете вино водой и подмешиваете туда какой-то бурды, кобели вонючие! - завопила она во всю силу своих леших, обращаясь к хозяину таверны.
- Может быть, сеньора маркиза хочет лечь со мной в постель? - невозмутимо парировал тот, убедившись прежде, что никто не слышит его откровенного выпада, кроме посетителя.
- Придержи язык, приятель! - прервал свое молчание посетитель.
Роса-Идеалистка посмотрела на него так, словно только теперь заметила его, хотя он уже больше двух часов сидел на низком табурете, не поднимая глаз.
- А ты не суй нос, куда тебя не просят, воришка! - съязвила Росита.
- С вашего позволения, я только хотел восстановить справедливость, - извинился посетитель.
- Так катись отсюда к шлюхам на панель, там будешь ее восстанавливать, если тебе так приспичило, паскуда! - крикнул хозяин таверны, возвышаясь над стойкой в полтуловища. - От таких гнид, как ты, вся торговля застопорилась! Торчишь здесь весь вечер, а не истратил ни сантима. Пугало огородное! Тобой только ворон стращать, а вони - не продохнешь!
Всей своей скорбной позой посетитель выражал боль, причиненную ему этим жестоким оскорблением.
- Я ухожу, ухожу, только не ругайся.
Росе-Идеалистке стало жаль его.
- На улице дождь. У тебя есть зонт?
- Нет, но ты не беспокойся за меня.
Росита приблизилась к хозяину таверны, который все еще злобно смотрел на посетителя.
- Слушай, у него нет зонта.
- А мне какое дело? Не сахарный, не растает.
- Пусть переждет здесь, пока дождь не утихнет, - попросила она.
Хозяин таверны вдруг потерял всякий интерес к происходящему и занялся своими обычными делами. Посетитель снова уселся на табурет и молча уставился на Роситу.
- Ты ужинал? - спросила она его.
- Нет еще.
- "Еще" с каких пор?
- Со вчерашнего утра.
Великодушная проститутка, воспользовавшись тем, что хозяин таверны отвернулся, стащила с прилавка кусок хлеба и дала посетителю. Затем протянула ему тарелку с тонко нарезанными ломтиками ветчины.
- Возьми несколько кусочков, пока он не видит, - шепнула она.
Посетитель запустил руку в тарелку, но хозяин заметил его воровской жест и заорал:
- Клянусь матерью, я выпущу из тебя кишки, ворюга паршивый!
И выскочил из-за прилавка, размахивая кухонным ножом. Посетитель спрятался за Роситу-Идеалистку, успев при этом отправить в рот несколько ломтиков ветчины.
- Гони его в шею, Росита, иначе я проткну его ножом! - кричал хозяин, намереваясь осуществить свою угрозу.
И в ту же минуту дверь таверны отворилась и вошел пожилой господин среднего роста, седовласый, хмурый. Элегантная одежда хорошего покроя, сшитая из дорогого материала, свидетельствовала о его достатке. Он остановился и с любопытством оглядел помещение и его обитателей. Заметно было, что он не привык к такого рода заведениям, и хозяин, Росита и посетитель сразу предположили, что незнакомец ищет укрытия от дождя, так как пальто и шляпа на нем промокли.
- Чем могу служить, сеньор? - угодливо спросил хозяин таверны, пряча под передник нож и подобострастно сгибаясь. - Милости прошу, входите, погода сегодня собачья.
Господин недоверчиво посмотрел на хозяина и его передник, из-под которого торчало острие ножа, сделал несколько шагов вперед, снял с себя пальто, шляпу, повесил на замусоленный крюк и, не проронив ни слова, решительно направился к испуганному посетителю, спасенному благодаря внезапному приходу незнакомца.
- Как тебя зовут? - спросил он.
- Немесио Кабра Гомес, к услугам вашим и господа бога.
- Идем-ка сядем где-нибудь в сторонке, чтобы нам никто не мешал. Есть дело.
Хозяин таверны подошел к господину и заискивающе произнес:
- Да простит меня сеньор, но этот мошенник только что стащил у меня ветчину, однако учитывая, что вы…
Господин окинул его суровым взглядом с головы до ног и вынул из кармана несколько монет.
- На, возьми.
- Премного благодарен, сеньор.
- Принеси ужин этому человеку. Мне ничего не надо.
Немесио Кабра Гомес, не упускавший ни одной детали из происходящего, довольный, потер руки и шепнул на ухо Росите:
- Настанет день, Росита, я разбогатею и тогда, клянусь святой девой милосердия, воздам тебе должное.
Великодушная проститутка не верила своим глазам. Неужели этот оборванец и господин знакомы друг с другом?
Перико Серрамадрилес взмахнул перед моим носом членским билетом республиканской партии реформистов: пятая по счету, в которую вступал мой сослуживец.
- Интересно знать, - заявил он, - куда деваются все наши взносы?
Перико Серрамадрилес горел желанием поговорить со мной, я же не имел на то ни малейшей охоты. Вернувшись из Вальядолида, я с молчаливого согласия Кортабаньеса вновь занял свое место в конторе. Из деликатности он ни о чем меня не спрашивал. И без того было ясно, что я потерпел постыдное поражение. За внешним равнодушием моих сослуживцев скрывалось их явное сочувствие мне.
- Хорошенькое дело! - продолжал Серрамадрилес. - Не успеешь вступить в партию, сразу же начинается: "Плати за это, плати за то, голосуй за этого, голосуй за того". А потом вдруг заявляют: "Нам осточертели консерваторы, нам осточертели радикалы". Вот я и спрашиваю, куда уходит столько взносов. Если ничего не меняется ни сегодня, ни завтра: цены растут, а жалованье остается прежним.
Перико Серрамадрилес в зависимости от обстоятельств становился революционером и готов был крушить монастыри и дворцы или же, как это случилось два года назад, ратовал за то, чтобы огнем и мечом положить конец забастовкам и стачкам.
В действительности же положение в стране в том, 1919 году, обострилось как никогда. Заводы и фабрики простаивали, забастовки росли, а переселенцы из деревень потоком хлынули в город, который едва мог прокормить собственных жителей. Те, кто прибывали в город, заполняли собой улицы и, голодные, призрачные, бродили по ним в жалких отрепьях в поисках хоть какой-нибудь работы, пристанища, еды, милостыни. Истощенные, полуголодные ребятишки попрошайничали, набрасывались на прохожих; проститутки нагло предлагали себя мужчинам. Само собой разумеется, профсоюзы и общества сопротивления дали прорваться трагическим волнам забастовок и покушений. Люди митинговали в кино и театрах, на улицах и площадях. Народ штурмом брал пекарни. Смутные слухи, проникавшие из Европы, приносили с собой вести о событиях в России, вдохновляя обездоленных и будоража их умы.
Что касается политиков, то они, если и были обеспокоены волнениями в стране, тщательно скрывали это. Раздувая мыльный пузырь демагогии, они пытались привлечь бедняков на свою сторону обещаниями столь же кровожадными, сколь и великодушными. За неимением хлеба они кормили их словесами, и несчастным ничего не оставалось, как питаться тщетными надеждами. Но под маской крикливого, напыщенного чванства политиков таилась ненависть, заквашивалось насилие.
И вот на этом скорбном фоне передо мной вырисовывается образ Перико Серрамадрилеса в тот мрачный февральский день.
- Знаешь, что я тебе скажу, дружище? Политики только ищут способа разжиться за наш счет, - заключил он, тяжело кивая в подтверждение своих слов.
- Почему же ты тогда не выйдешь из партии?
- Республиканской?
- Разумеется.
- Выйти из партии! - воскликнул он обескураженно. - А в какую же ты предлагаешь мне вступить? Они ничем не отличаются друг от друга.
Как относился я ко всему этому? Я оставался равнодушным ко всему, что не имело ко мне прямого отношения. По-моему, я принял бы как избавление самую хаотичную революцию, откуда бы она ни пришла, лишь бы она хоть немного изменила мою будничную, однообразную, бесперспективную жизнь, мое медленное умирание от одиночества, мое убийственное отчаяние. Скука, словно ржавчина, разрушала меня и в рабочее время, и в часы досуга; жизнь проходила стороной, постепенно ускользая от меня.
Но то ли на мое счастье, то ли на беду, непредвиденный случай перевернул всю мою жизнь.
Все началось с того вечера, когда мы с Серрамадрилесом решили немного пройтись после ужина. Зима уступала место весне, погода стояла переменчивая, но довольно мягкая. Мы с Перико поужинали в столовой рядом с конторой Кортабаньеса позже обычного, так как нас задержал явившийся в неурочное время клиент. В одиннадцать вечера мы уже брели по улице без всякой цели, куда глаза глядят, и как-то само собой получилось, что мы оказались в Китайском квартале, уже пробудившемся от зимней спячки. Тротуары здесь были заполнены хмурыми оборванцами, искавшими для себя в этой порочной атмосфере мимолетных утех. Пьяные горланили песни, едва держась на ногах; проститутки беспардонно продавали себя, стоя между колоннами порталов, освещенных тусклым зеленоватым светом газовых фонарей; сутенеры, заняв наблюдательные посты на углах улиц, грозно выставляли напоказ острия своих навах. Смиренные китайцы в шелковых одеяниях монотонно выкрикивали, предлагая свой необычный, дешевый, благоухающий товар: острые подливки, змеиную кожу, изящно выточенные статуэтки. Из баров вырывались наружу, сливаясь воедино, голоса, музыка, табачный дым, чад и запахи жареных блюд. Время от времени ночь прорезал вопль.
Почти не разговаривая, мы с Перико все глубже и глубже проникали в лабиринт этих растленных улочек. Он - с жадным любопытством, я - безучастный к жалкому зрелищу, которое нас окружало. Каким-то непостижимым образом, - возможно, то был перст судьбы, - мы очутились на удивительно знакомой мне улице. Дома, неровная брусчатка, некоторые заведения, запахи, освещение пробуждали во мне полузабытые воспоминания. По сравнению с теми улицами, которые остались у нас позади, здесь было тихо и пустынно. Мы оказались близ порта, и легкий, пропитанный солью и дегтем туман делал воздух более насыщенным, затрудняя дыхание. Раздался пароходный гудок, и его стон глухими волнами прибился к земле. Я все решительнее устремлялся вперед, увлекая за собой растерянного, испуганного Перико, не отстававшего от меня ни на шаг. Какая-то подсознательная, неукротимая сила, которой я не мог противостоять, толкала меня, хотя я уже знал, что меня подстерегает недобрая судьба, возможно, даже смерть. Перико был слишком обескуражен, чтобы воспротивиться моей решимости, к тому же он боялся отстать и заблудиться. Наконец, я остановился, и он последовал моему примеру.
- Могу я узнать, куда мы идем? Здесь ужасное место, - сказал он, едва переводя дух.
- Мы уже пришли. Видишь?
И я указал на дверь мрачного кабаре. Грязное, рваное объявление гласило: "Изысканное разнообразие" - и включало в себя перечень цен. Изнутри доносились унылые звуки расстроенного пианино.
- Надеюсь, ты не собираешься туда войти? - спросил он, и на лице его отразился откровенный страх.
- Вот именно собираюсь. Ради этого мы и пришли сюда. Убежден, что ты здесь никогда не был.
- За кого ты меня принимаешь? Конечно, не был. А ты?
Вместо ответа я толкнул дверь, и мы вошли.
- Матильде! Хотелось бы знать, куда ты запропастилась?
- Сеньора звала меня?
Сеньора вздрогнула и обернулась.
- Как ты меня напугала! - и одарила служанку девичьей улыбкой. Она ждала ее появления со стороны двери, соединявшей комнату с коридором. - Ну что ты встала разинув рот?
- Жду ваших распоряжений, сеньора.
Сеньора откинула с лица прядь белокурых волос, и они рассыпались золотым дождем по ее спине. Зеркала отражали их блеск, заставляя искриться в лучах полуденного весеннего солнца. Привлеченная этим зрелищем, сеньора устремила свой взор в зеркало и оглядела комнату, которая в таком виде представлялась ей образцом совершенства и безупречности. Стеклянная раздвижная дверь выходила на широкую галерею, откуда лестница с каменной балюстрадой вела к волнистой эспланаде нежного газона. Прежде перед этой эспланадой возвышался густой лес многолетних деревьев, который ее муж по каким-то своим необъяснимым соображениям велел выкорчевать; то были высокие тополя, меланхолические ивы, величественные кипарисы, кокетливые магнолии, липа и радующие глаз лимонные деревья. На газонах росли самые разнообразные цветы: нарциссы, анемоны, гиацинты, голландские тюльпаны, розы, пионы, не говоря уже о неприхотливой, стойкой герани. Здесь же находился пруд неопределенной формы, выложенный изразцами и кафелем; посреди него четыре ангелочка из розового мрамора лили воду на четыре стороны света. На мгновенье картина, увиденная сквозь стеклянную дверь, вызвала у нее воспоминания о счастливом детстве и томительном отрочестве. Она представила себе отца, ведущего ее за руку по саду, показывающего ей бабочку, ругающего кузнечика, который неожиданно уселся на нее: "Уходи прочь, противная козявка, не пугай мою девочку!" Давно ушедшие времена. Теперь уже это не тот дом и не тот сад, а отец умер…
- Матильде, куда ты запропастилась?
- Сеньора звала меня?
Мария Роса окинула суровым взглядом фигуру служанки. Каким образом это грубое, неотесанное, хмурое, курносое, зубастое, усатое существо оказалось в этой зале, где буквально все, каждый предмет сам по себе состязались между собой в изысканности и утонченности? Кому взбрело в голову облачить ее в этот накрахмаленный чепчик, эти белые перчатки, этот передник, обшитый ворохом кружев? - спрашивала себя сеньора. И бедная Матильде, словно угадывая мысли своей сеньоры, опустила глаза и переплела свои костистые пальцы, ожидая взбучки и заранее готовая признать свою вину. Но у сеньоры было хорошее настроение, и она залилась мелодичным, как трель, смехом.
- Добрая моя Матильде! - воскликнула она, но тут же с серьезным видом спросила: - Ты не знаешь, когда придет парикмахерша?
- Знаю, сеньора. В пять часов, как вы велели.
- Дай бог, чтобы мы все успели! - И остановив взгляд на своем отражении в зеркале, поинтересовалась: - Как по-твоему, Матильде, я пополнела?
- Да что вы, сеньора. С вашего позволения, сеньора, вам следует побольше есть.
Мария Роса улыбнулась. Беременность еще не проглядывала сквозь ее худобу. И хотя в Испании по-прежнему была мода на пышнотелых женщин, кино и иллюстрированные журналы вводили новый женский тип с легкими очертаниями фигуры, тонкой талией, узкими бедрами и маленьким бюстом.