- Севушка. Радость-то какая. Заходите, заходите скорее, чтоб холод не напускать. У нас теперь плохо топят.
В квартире, действительно, было холодно и пахло бедной старостью или застарелой бедностью, или и тем, и другим.
- Тетя Ниночка, - пробормотал Сева, утыкаясь носом в седые редкие волосы на старушечьем затылке. - Как же так, тетя Ниночка, как же так?
Тетку Нину, старшую сестру его покойной матери, Сева помнил веселой и энергичной женщиной, совсем не старой для ее лет… сколько ей было, когда они уезжали? Шестьдесят? Нет, шестидесятилетия, похоже, еще не праздновали. Жила тетка Нина одна: мужа ее репрессировали во время борьбы с космополитами, а единственный сын Володька умер от лейкемии в молодом возрасте, когда Сева еще только пошел в школу. Эту-то сыновнюю могилу и не желала тетка оставлять ни под каким видом.
- Конечно, уезжайте, Сонечка, - говорила она в ответ на все уговоры Севиной матери. - Вы уезжайте, а я останусь. С меня достаточно двух виртуальных могил. Володькиной я не брошу.
И не бросила. Кстати, вторая "виртуальная могила" принадлежала теткиному отцу, а севиному деду, который сгинул в ГУЛАГе еще перед большой войной. После отъезда Сева не виделся с теткой ни разу. Мать еще дважды приезжала в Питер, пыталась вытащить сестру, да куда там! И вот теперь - эта холодная квартира, эта палка и эта рука… теперь Сева изо всех сил старался не заплакать - не потому, что стыдился самих слез, а потому, что сейчас, после стольких лет бездумного безразличия эти слезы выглядели бы какими-то особенно крокодиловыми. Подумать только, он ведь и сейчас позвонил ей совершенно случайно!
- Тетя Ниночка, познакомьтесь, - произнес он сдавленным голосом и отступил в сторону. - Это Ханна… Ханна, это Нина Яковлевна Гальперина, сестра моей матери. Что ж мы стоим-то…
- Вот именно! - весело воскликнула Ханна, безошибочно находя нужный тон. - Где тут у вас стол, Нина Яковлевна? Вы не против, если я немножко похозяйничаю? Мы кое-что захватили…
- Ах, зачем вы? - смутилась тетка Нина. - Я бы сама выскочила. У нас тут прекрасный магазин в соседнем квартале.
Они прошли в комнатус книжными шкафами до потолка, тесно заставленную разнокалиберной мебелью.
- Как бы вы выскочили, тетя Ниночка? - сказал Сева. - С палкой-то много не напрыгаешь…
- Ерунда! - засмеялась хозяйка. - Я еще, знаешь, как бегаю! Наша участковая врачиха удивляется: как это вы так ухитряетесь, Нина Яковлевна, после инсульта? А я вот бегаю! И упражнения делаю, руку разрабатываю: с одной-то правой несподручно… И даже работаю, можешь себе представить?
- Работаете? Я думал, что вы давно на пенсии.
- Конечно, на пенсии. Но в библиотеке-то работать некому. Там ведь платят сам знаешь как. Да ты садись, садись… - она светло улыбнулась. - Вот я и езжу через весь город, три дня в неделю, на метро сажусь и еду себе потихонечку. Проезд у меня бесплатный, чего ж не поехать? А уж работы там, слава Богу, - начать и кончить.
- Тетя Ниночка, - сказал Сева. - Я, к своему глубокому стыду, так и не знаю, чем вы там в Публичке занимались. Ээ-э… занимаетесь…
Нина Яковлевна покачала головой.
- Ты думаешь, это случайно, мой мальчик? Видишь ли, наша семья достаточно сильно пострадала от всего этого. Поэтому, что называется, "при детях" мы на эти темы не разговаривали вовсе.
- Нина Яковлевна, я поставила чай! - крикнула из кухни Ханна.
- Конечно, конечно… чашки там…
- Я уже все нашла!
- Ну, а все-таки, тетя Ниночка? Сейчас-то уже ребенок немного подрос, можно и рассказать.
- Конечно, можно, Севушка. Да и тогда можно было. Просто твоя мама, светлая ей память, обжегшись на молоке, дула на воду. Древнееврейские рукописи далеко не всегда были таким уж смертельно опасным занятием…
Со стороны кухни послышался звон разбиваемого стекла. Ханна стояла на пороге комнаты с полотенцем в руках, глядя на хозяйку широко раскрытыми глазами.
- Ничего, ничего, Ханночка, этим чашкам давно уже пора… - поспешила успокоить ее тетка Нина.
- Подождите, Нина Яковлевна, - перебила ее Ханна. - Вы хотите сказать, что работали с собранием Фирковича? В Публичной Библиотеке?
Тетка Нина улыбнулась.
- Именно так. Вам известно о свитках Фирковича?
- Известно ли мне?! - воскликнула Ханна. - Да я писала диплом по Дамасскому документу! Я заканчиваю докторат по археологии Кумрана! Известно ли мне?! Нина Яковлевна! Вы можете себе представить, что этот невежа мне ничего об этом не рассказал? Я даже ничего не знала о вашем существовании до сегодняшнего утра!
- Какой невежа? - обижено вставил Сева. - Ты же слышала: "не при детях". От меня все скрывали…
Ханна гневно повернулась к нему. Глаза ее метали молнии.
- Так. Ты еще имеешь наглость оправдываться! После всего этого… - она обвела рукой комнату. - …ты еще имеешь наглость… это уму непостижимо! А ну, марш на кухню! Теперь ты будешь колбасу резать, а я с Ниной Яковлевной разговаривать. Пусть каждый работает сообразно квалификации.
Нина Яковлевна рассмеялась и весело подмигнула племяннику: мол, где ты только таких находишь на свою непутевую голову? Севе оставалось только вздохнуть и отправиться на кухню, предоставив разговору в гостиной немедленно соскользнуть в узкопрофессиональное русло. Он стоял у колченогого стола со вздыбившимся пластиком, стругал сыр, резал хлеб, заваривал чай, раскладывал по блюдечкам икру и севрюгу, а из комнаты через открытую дверь доносилась ровная речь тетки Нины, перемежаемая восторженными восклицаниями Ханны. Градом сыпались неизвестные ему имена, названия, термины… Сева принес поднос, другой, расставил снедь на столе, разлил по чашкам чай, а обе женщины - старая и молодая - все не обращали на него никакого внимания, полностью поглощенные своим захватывающим диалогом.
Наконец Сева решил, что настала пора напомнить и о себе.
- Чай остывает, - произнес он в пространство. - И вообще, кроме вас двоих тут еще люди есть.
- А? - рассеянно откликнулась Ханна и посмотрела на своего возлюбленного так, словно видела его впервые. - Чай?.. Да-да… Нина Яковлевна, и что же свитки Галеви?
- О, это такая интересная находка! - тетка Нина довольно прищелкнула языком и принялась намазывать масло, причем видно было, что мысли ее витают в этот момент вовсе не здесь, над столом, а где-то далеко в дебрях внутреннего хранилища Публички. - Я вам сейчас все расскажу, доктор Ханна. Впрочем, вас, кумранских работников, нашими папирусами и пергаментами не удивишь. Вы и не такое видывали.
- Это да, - подтвердила Ханна. - Жаловаться не приходится. И пергаменты, и папирусы, и медь…
Нож замер в теткиной руке. Она, казалось, начисто забыла о своем бутерброде.
- Что вы сказали? Медь? Вы имеете в виду известный Медный свиток? Но он ведь находится в Иордании, не так ли?
- Так. Известный Медный свиток - да, в Иордании. Но есть еще один, неизвестный… - Ханна помедлила и добавила со вздохом. - И неизвестно где в настоящий момент находящийся…
- Это совершенно невероятная история, тетя Ниночка, - торопливо влез Сева, пользуясь возможностью снова привлечь к себе внимание. - И мы в ней завязли по самые уши. Так что, выходит, не зря мама дула на воду. Ханна, расскажи с самого начала.
Нина Яковлевна выслушала ханнин рассказ молча, с непроницаемым выражением лица, никак не реагируя и не задавая вопросов, так что временами Сева спрашивал себя, понимает ли она, о чем идет речь. Лишь когда Ханна добралась до сегодняшнего разговора с профессором Школьником, тетка Нина чуть заметно кивнула и процедила, почти не разжимая губ:
- Похоже на него. Всегда такой был, осторожный.
- Вы его знаете? - удивился Сева.
- Знаю. Он неоднократно приезжал к нам в хранилище.
- Тогда, тетя Ниночка…
- Давайте, - вдруг скомандовала Нина Яковлевна, пристукнув для верности кулачком по столу. - Где это?
Сева полез в нагрудный карман и вынул листки. Тетка Нина взяла их, как берут ядовитую змею. Она бегло просмотрела первый лист, затем сразу перешла в конец, внимательно изучила последние строчки и вдруг, сняв очки, откинулась на спинку стула и закрыла глаза рукой.
- Господи… ну конечно… господи… да что за проклятие такое?
- Что? Что случилось? Тетя Ниночка? Нина Яковлевна!
- Сейчас, сейчас… - она трудно встала и ушла во вторую комнату.
Ханна с Севой смотрели друг на дружку, не зная, что думать и как поступить. Через несколько минут тетка Нина вернулась. В руке она держала конверт и несколько пожелтевших от времени снимков.
- Слушайте, - сказала она, тяжело садясь к столу. - Теперь уже не важно, "при детях" или нет. И дуть поздно, как на молоко, так и на воду.
- Твой, Сева, дед, Яков Соколовский, приехал в Питер в 26-ом году в возрасте шестнадцати лет. Тогда было время такое, ничего не боялись. Новая жизнь, молодые руки. Приехал из Литвы, где отец держал пушную торговлю; даже русского толком не знал. Родной язык - идиш, иврит для Торы, да немного литовского для рынка. В Питере поступил на завод чернорабочим, а по вечерам стал учиться на фельдшера, хотел стать врачом, как мама посоветовала. Но тогда, знаешь, как говорили? - Мать советует, а Советы матерят. Вот и у него получилось не по плану.
- Получилось так, что даже после завода и вечерних курсов у него оставалось свободное время. А как употребляет свободное время еврейский мальчик, приученный к чтению с младых ногтей? Конечно, на книгу. Вот только где ее взять, книгу? По-русски он еще бегло читать не умел: учиться-то учился, причем на одни пятерки, а вот так, чтобы удовольствие от чтения получать - этого еще не сложилось. Ну и стал он бегать за книжками в Еврейскую библиотеку… была в то время одна такая, на Стремянной. Год бегал, другой бегал, а до третьего не добежал: арестовали твоего деда и осудили по 58-ой, пункт 4 - "помощь международной буржуазии". Ему тогда еще девятнадцати не было.
- Шел 28-й год, времена еще не совсем людоедские, приговоры относительно мягкие. Схлопотал твой дед всего два года ссылки в Томской области. И интереснее тех лет, Севушка, у него в жизни не было. Сидел в компании с такими людьми, о существовании которых даже не подозревал. Настоящие, рафинированные русские интеллигенты, будущие академики… - Нина Яковлевна перечислила несколько известных имен. - Вот там-то ему русскую культуру и открыли, и мировую тоже - через переводы на русский. Читал все эти два года запоем и вышел на свободу уже совсем-совсем с другими планами.
- Вернулся он в Ленинград в начале тридцатых. Опять же, мягкие времена сработали: лет через пять в столицы из ссылок уже так просто не возвращались. Поступил в Историко-Лингвистический, там же познакомился с твоей будущей бабкой. Я родилась в 33-ем, еще через два года - твоя мама. В 38-ом, когда отца взяли, мне было пять лет. Навряд ли я могла что-либо запомнить в таком юном возрасте… откуда же у меня теперь полное впечатление, как будто я видела все своими глазами и, более того, все понимала? - Видимо, от рассказов матери. Она потом всю жизнь говорила о том роковом вечере, когда отец принес из Публички этот проклятый кусок меди. Мы тогда жили в большой коммуналке на улице Герцена, ты ее уже не застал…
Голос Нины Яковлевны дрогнул, она замолчала, глядя в темный угол гостиной, словно высматривая там ту давнюю, разгороженную ширмами комнату с огромным темным буфетом и бахромчатым абажуром, низко свисающим над овальным тяжелым столом, на котором ели, работали и рожали, на который клали мертвецов… если, конечно, имели такую роскошь: получить в свое распоряжение своего родного мертвеца.
- Тетя Ниночка… - осторожно проговорил Сева. - Может, не надо?
- Нет-нет, - быстро сказала Нина Яковлевна со странной полуулыбкой. - Ты должен знать. Видишь ли, мне рассказывали все, многократно. Можно даже сказать, пичкали этой историей. От тебя скрывали любой ценой. В промежутке между этими двумя крайностями поместились мой муж Миша и мой сын Володька. Но результат тот же! Ты видишь? Результат ровно тот же! От этой гадости не убережешься…
- Тетя…
- Нет-нет, дай мне продолжить… - она глубоко вздохнула и снова уставилась в угол. - Отец тогда работал с собранием Авраама Фирковича. Ты, конечно, не знаешь, кто это… был такой очень активный и колоритный авантюрист в девятнадцатом веке. Ездил по югу России, по Кавказу и Крыму, затем по Турции, по Египту и Палестине и везде собирал древние свитки. Где брал за деньги, где обманом, а где и силой. В ту пору еще никто этим не занимался. Да и вообще в те места, куда он заезжал, нормальные люди носа не казали. Боялись разбоя, грабежа, диких туземцев, бедуинов, чеченцев… А он вот не боялся и не только каким-то чудом уцелел, но и собрал огромную коллекцию свитков. Почти вся она оказалась потом в Императорской публичной библиотеке в Петербурге. Огромная, почти нетронутая, не изученная.
- Твой дед видел в этом великую возможность, мост между древним миром иудейских ценностей и великой христианской цивилизацией. В первом мире он вырос. Ко второму его тянуло неудержимо еще с томских времен. Там были новые друзья и новые горизонты. Он рассуждал примерно так: сейчас эти два мира чужды и часто даже враждебны друг другу, но когда-то они были очень близки! Когда-то они являлись стеблями одного корня! Значит, если спуститься туда, к корню, то можно обнаружить эту точку соединения, примирения, братства. Не правда ли, ужасно привлекательно?
Нина Яковлевна горько усмехнулась.
- В тот вечер твой дед вернулся с работы поздно, ужасно взволнованный. Он принес с собой большую картонную папку, а в ней - кусок листовой меди длиной около полуметра. Это был медный свиток, вернее, кусок медного свитка, развернутый им самим не далее как утром. Он сказал матери, что обнаружил его совершенно случайно; скорее всего, Фиркович не придавал этому позеленевшей находке никакого значения, если даже не включил ее в опись, не говоря уже о том, чтобы развернуть и попробовать прочитать. Возможно, он взял эту медяшку, что называется, впридачу, купил у какого-нибудь сирийского торговца древностями в комплекте с действительно ценными раритетами.
- Отец просто не смог расстаться со свитком и взял его домой, чтобы продолжить работу под нашим матерчатым абажуром. Эта картина прямо стоит у меня перед глазами: огромный семейный стол, зеленая медь в круге яркого света, мягкие тени на стенах, резной бок буфета, горячая, захлебывающаяся речь отца: "Ты только представь себе, Марочка, только представь!.." и улыбающаяся мать, тщетно старающаяся утихомирить его, чтобы не мешал нам спать.
- Но спать нам в ту ночь все-таки помешали. Правда, не отец, а другие - те, что увели отца с собой, увели навсегда, в первую нашу виртуальную могилу. Наверное, я все-таки что-то помню, а не только восстанавливаю по рассказу матери, хотя… кто знает? Помню, что было очень страшно. Чужие люди, в сапогах и в ремнях. Думаю, что их пришло не больше троих-четверых, но мне тогда казалось, что нашу жизнь громят, по меньшей мере, три-четыре десятка ужасных великанов. Они перевернули вверх дном нашу комнату, а вместе с нею и весь мой мир, мир моей семьи, мамы, сестры, всех. Они навсегда отравили мою жизнь вонью своих папирос. Я чувствую эту вонь даже сейчас, даже сейчас!
Лицо Нины Яковлевны было залито слезами; она уже не утирала их, а просто продолжала рассказывать, как продолжают идти под дождем, когда нужно дойти, а укрыться негде и нечем.
- Отец исчез, как это случалось тогда со многими, исчез без следа и без объяснений. И именно оттого, что это случалось со многими, матери и в голову не пришло связать его гибель со свитком. Да и какая могла быть связь? Ведь он только утром впервые коснулся этой проклятой меди… даже ежовские "соколы" не могли бы сработать с такой дьявольской эффективностью. Кстати, свиток они забрали с собой, вместе со всеми отцовскими бумагами, рукописями, письмами. Забрали все, кроме вот этих снимков, которые провалились за подкладку отцовского пиджака и таким образом уцелели. Наученный предыдущим тюремным опытом, отец оставил дома пиджак и ушел в телогрейке.
- Мать нашла эти фотокопии не сразу, а только через несколько лет, когда решила проветрить отцовский костюм. Уже шла война, блокада, мы продавали вещи, чтобы выжить. Даже отцовские. Мать осмотрела пиджак, обнаружила дыру во внутреннем кармане, сунула руку и вытащила снимки. Она сразу поняла что это - не забывайте: она имела ту же специальность, что и отец, хотя и преподавала историю в школе. Тем утром, накануне ареста, начиная работать со свитком, отец сделал фотокопии, причем, как того требовали правила, сразу напечатал снимки, чтобы быть уверенным, что они получились.
- Можно понять мою бедную маму… - Нина Яковлевна вздохнула и сделала беспомощный жест. - Эти проклятые снимки значили для нее непропорционально много: представьте себе, ведь это было последнее, чем занимался отец в своей жизни… по крайней мере, последнее, чем он занимался добровольно. Она считала это его завещанием, понимаете? Перстом судьбы, указанием на продолжение прерванного пути. Возможно, в глубине души она еще на что-то надеялась… - например, на то, что сам факт возврата к отцовскому труду послужит установлению таинственной связи с ним самим, где бы он ни находился… Отчаяние часто принимает такие причудливые формы!
- Так или иначе, мать сделала меня невольным орудием своего исступления. При каждой возможности она твердила мне об отцовской работе, о его вкладе, о его трагедии и о его гипотетической последней воле, со временем превратившейся из гипотетической в почти осязаемую. Мой путь в хранилище Публички был предопределен. Собственно, я и не перечила, да и какая причина была перечить? Кто мог знать? Я поступила на истфак Педагогического института. Шел 51-й год, разгар борьбы с космополитизмом, канун дела врачей. Темное, страшное время.
- Семинары по истории Древнего Мира у нас вел аспирант Миша Гальперин. Он был остроумным красавцем, душой любой компании. Он был блестящим молодым ученым. Он был старше меня на 11 лет. Но, главное, он был ужасно похож на моего отца, как я его помнила и представляла себе по материнским рассказам. Нечего и говорить, что я влюбилась без памяти. Мы поженились в 52-ом, когда я уже была, что называется, хорошо беремена. Жить начали у нас, все в той же комнате на Герцена. До этого мы успели съездить на недельку в пригородный дом отдыха, в Комарово. Эта неделя и стала моим медовым месяцем.