И вот она с детьми в небольшом городишке Поставы, это был районный центр новой уже советской Белоруссии. Квартиру пока сняли, на время одной комнатёнки им на троих вполне хватало. Сын Александр летом 1944-го призывается в армию, дочь устроилась работать в заготконтору учётчицей, сама она по дому хозяйничает. Это пока. Присмотрела она на окраине города, близ вокзала, небольшой, но добротно сделанный домик, а главное, земли при нём было соток двадцать, земля – это главное, по её разумению. Деньги за дом просили небольшие, у неё была большая часть суммы, да родня из Кобыльников помогла, так что уже в 1947 году они с дочерью переезжают в свой дом. Живут пока вдвоём, от сына нет вестей с конца 1944 года, нет писем и от мужа.
1948 год был годом ужасных событий. В феврале она узнаёт, что ещё в 1942 году, во время войны, умер её муж, в Вильно его похоронили, а следом приходит письмо от военкома о том, что её сын Александр пропал без вести на войне. Горе надломило её, жить не хотелось. Для чего ей жить, для кого она трудилась все эти годы, для чего горбатилась, зарабатывая и откладывая впрок каждый рублик, каждую копеечку? Кто жить будет в этом её новом доме? За что ей всё это?
Горе надломило её, но не сломало, она была сильной женщиной. Теперь только труд и поддерживал её, неважно, для кого она трудилась, работа стала уже как бы её внутренней потребностью. Подъём в пять утра, надо приготовить пищу и покормить поросят, курей, вывести корову, прибрать хлев, – и работа по дому. В её огороде росли картофель, свёкла, морковь, зелень, чеснок, одним словом, всё, что у человека на столе, всё у неё было. В саду с десяток яблонь, две сливы, вишнёвое дерево, кустарники с ягодами. Рядом с домом, в палисаднике росли цветы. Цветы – е ё особая гордость, таких георгин, гладиолусов, астр ни у кого из соседей не было. Всё это хозяйство требовало ежедневной, постоянной заботы и её труда. Вырастила овощи – большую часть продала на базаре, цветы покупались у неё прямо с грядки. Забила свиней – продала мясо соседям и знакомым и себя не обидела, домашней колбасы и окороков заготовила. Курочку ощипала – будет наваристый супчик в доме. И так изо дня в день, из месяца в месяц.
В том же 1948 году дочь её посватал молодой офицер, через год двойняшки родились, её внучата. Радости не было границ. Вот он, смысл жизни, вот для них всё и строилось, всё им и останется. Но спустя три года дом вновь опустел, семья дочери уехала к новому месту службы мужа, и вновь одиночество, ожидание приезда дочки с ребятками в отпуск. И вновь изнуряющий труд, работа изо дня в день, из года в год, работа каждый час, каждую минутку.
Шли годы, семья дочери осела далеко от родного дома, внучата выросли, сами в жизни пробили себе дорогу, уже и у них семьи появились, разлетелись их пути-дорожки, своя у них жизнь, и заботы у них другие. А её дом? Что дом, стоит он, что ему сделается, добротный, крепкий дом. Она, как может, его поддерживает. Такой дом век простоит. Стоит дом, её надежда и опора. Но кого он ждёт?
А она стареет. Глаза стали не те, толстые очки приходится носить, уж и в иголочное ушко нитку непросто вдеть. Голова уж вся седой стала, волосы посеклись и ослабли. Руки болят, эти натруженные, некогда сильные, ловкие руки, делающие всё в доме, перестают слушаться, болят, хрустят косточками. Спина, ноги, всё тело поутру ломит, а слабину давать нельзя, на ней всё хозяйство. Дочка, зять, когда приезжают в отпуск, помогают ей, несложно им всё это, но для них это как развлечение, какое-то разнообразие в жизни, а для неё это работа, в том-то всё и дело, это её крест, и она несёт его. Но к чему, зачем всё это…
И вот наступил час, когда она сдалась. Да, не может она уже жить по-прежнему, физически она не может трудиться, пора на покой.
Решение принято, она переезжает к дочери. Не больше недели ей потребовалось, чтобы раздать и распродать своё хозяйство, то, что она накопила с годами. Удивительно, но всё её богатство разошлось за бесценок, и за дом не так уж много она выручила. Хотя чему удивляться, кто хоть рубль даст за её дырявый старый медный таз, кому интересно то, что в этом тазике варилось из года в год замечательное варенье из крыжовника, вишни. А погреб – нынче это развалюха, груда прогнивших брёвен, а ещё не так давно в этом удивительном сооружении она до очередного урожая хранила овощи, здесь хранились бочки с капустой, огурцами, яблоками мочёными, прочие разносолы. Но года… Кому сейчас нужны эти старые брёвна? Рассыпался, обвалился её погребок. Вот только дом стоит себе и не стареет.
Она неспешно обошла всё своё хозяйство, попрощалась и с домом, и с сараюшкой, погладила рукой каждую яблоньку, поблагодарила деревца за то, что любили они её. Опять посидела в палисаднике, подышала свежим пьянящим ароматом, поклонилась своим цветочкам, попрощалась, не увидит она их больше.
Вот и всё. Прощай, дом, спасибо тебе, что грел её эти долгие десятилетия, может, не обидят тебя новые хозяева, прощай.
Она прожила ещё два года. Жила в достатке, окружённая заботой и уважением со стороны дочери и зятя, любили и уважительно относились к ней внуки. Из дому почти не выходила, тихо сидела в своей комнате, смотрела в окно и улыбалась своей мягкой, доброй улыбкой. Умерла она в день Чернобыльской катастрофы 26 апреля 1986 года, ей было восемьдесят четыре года.
Последний день земной
Рассказ об отце
Мы все умрём,
Людей бессмертных нет,
И это всё известно и не ново,
Но мы живём, чтобы оставить след,
Дом иль тропинку, дерево иль слово…
В. А. Махнёв. 1993 г.
Этого статного, высокого старика знали в доме все. Появился здесь он сравнительно недавно, лет, может, пять-шесть назад. Говорят, переехал поближе к дочери после смерти жены.
Каждый день примерно в одно и то же время он выходил на прогулку. Медленно, с достоинством раскланивался с местными кумушками, оккупировавшими скамейки, и такими же, как и он, стариками, мирно беседующими на солнышке или просто бездумно сидящими на лавочках в ожидании невесть чего. Маршрут также был одинаков. В горочку вдоль домов, мимо овощных палаток, кулинарии, почты к гастроному. Здесь он, как правило, кое-чем из продуктов отоваривался и по этому же маршруту двигался в сторону дома. Выходил он из дому и часиков в пять вечера. Это уже была просто прогулка. Но она, как правило, зависела от погоды. В дождь и слякоть гулять не было смысла.
Местные относились к нему по-разному. Народ жил здесь всякий. В основном работяги, их жёны. Разведёнки, вдовы. Дом в своё время, лет эдак тридцать назад, сдавался для заводчан. Вот и жил здесь люд попроще. Кто-то по пьяни мог фыркнуть вслед, кто-то мог нагрубить, опять же не от большого ума. Но то, что его здесь уважали, не вызывало никакого сомнения. Народ даже как-то подтягивался, смирнее становился, что ли, при его приближении.
А он с мягкой полуулыбкой:
– Здравствуйте, доброго здоровьица. Как настроение? Как дела? Приветствую вас. Спасибо, и вам того же.
Эти вроде бы дежурные фразы, сказанные им, воспринимались как добрые пожелания спокойствия, уверенности в себе, как доброе приглашение жить мирно, по-хорошему. И, прямо скажем, эти слова действительно поднимали настроение.
Сколько ему лет?
Глядя издалека на его медленную статную походку – лет шестьдесят пять, семьдесят, не более. Наверно, офицер в отставке, не иначе. Чуть поближе видно – в возрасте человек, жизнь немало его потрепала. Вон и рука правая трясётся, и спину уж больно прямо держит. Да, видать, потрепала жизнь. Но красив в молодости был, это безусловно. И сейчас вдовушки-старушки именно такого дедка, спокойного, уверенного в себе, хотели бы видеть рядом с собой.
Звали старика Владимир Алексеевич. Лет ему действительно было немало, восемьдесят четыре уж стукнуло. И жизнь действительно его потрепала. Война, более тридцати лет службы по военным гарнизонам. Болячки, которые накинулись, как по команде, после семидесяти. Смерть жены. И вот он здесь, в двухкомнатной квартире, одиноко доживает свои годы.
Был ли он несчастлив? Да нет, ни в коем случае. Дай бог каждому прожить такую насыщенную и интересную жизнь. Но одиночество, некая моральная усталость уже сказывались.
Ничто не изменило его привычку и сегодня.
На дворе январь, двадцать девятое число. Снег, пасмурно, лёгкий ветерок. Чуть ниже нуля на градуснике. Обычная для этих мест погода.
Вот он вышел, постоял пару минут, опираясь на палочку. Посмотрел по сторонам, чуть прищурив глаза, как бы привыкая к уличному свету. Всё, можно двигать. На улице пустынно, народ на работе да по домам. Лавочка у дома тоже пуста, мёрзнут местные барышни, у окон сидят небось, греются рядом с батареей.
Под ботинками похрустывает снежок. Раз, два. Ещё шажок, ещё шаг. Машин тоже почти не видно. Тихо, сразу понимаешь, день будний.
Зашёл в магазин. Вот уж где не бывает пусто.
Глянем, что есть поесть? Ты смотри, так и стихами можно заговорить. Есть что поесть. Булочку к обеду. Масло не забыть. Творожок. Вроде всё. К выходу.
Ботинки опять в ритм. Раз, два. Один, второй. Палка ритм сбивает. Но куда без неё, родимой! Треугольник, как говорят, жёсткая фигура. Не дай бог упасть. Не встану.
Остановился у забора детского садика. Любил он смотреть на детишек. Любил их непосредственность, весёлый, радостный смех. Любил смотреть, как мамаши расхватывают малышей по вечерам, обнимая их, глядя на весёлые родные мордочки, обещают всякие сладкие блага, лишь бы поскорее помчаться домой, где уж, наверно, заждались домашние, и муж вот-вот придёт с работы усталый. Надо еду подогреть. А малыш заигрался с таким же, как и он сам. Надуется, заревёт. Не хочу домой! Дай доиграть!
А сейчас малышей не видно. Холодно. В группах, наверное, в куклы играют, занимаются с воспитателями. Вон в окнах ярко горит свет. А во дворе только Петровна, дворничиха детсадовская, мерно скребёт снежок лопатой.
* * *
Вспомнил своих. Близняшки у них с Еленой Ивановной. Родились такие разные, Сашенька – толстячок, плакса. Дочурка Татьянка – молчунья, улыбается радостно, видя мамку, ластится к ней. Сынок с тёмными волосиками, дочка светленькая. Такие разные.
Как-то в выходной Лена с мамой, Антониной Мартыновной, на пару часов по делам пошли к родне. Автобусов не было, а пешком в одну сторону километра три-четыре, не менее. Уж и инструктировала молодая жена, и рассказывала, что детишкам и когда дать поесть, как и когда положить спать. Ну всё рассказала. Малышам было что-то около годика каждому.
Не прошло и десяти минут, концерт начался. Первым заплакал Санька. Ну а как же, он же больше на пару килограммов, ему больше и нужно. Попили водички. Танюшка захныкала. Здесь тоже водицей обошлось. Ещё через десяток минут опять дуэт запел вразноголосицу. Качнул одного, притих, качнул другого, тоже тишина.
Блаженная тишина и порядок. Ещё десяток минут настороженности. Ты смотри, спать, наверно, хотели.
Хотелось курить. На цыпочках, крадучись пошёл к окну. Курил там изредка у форточки. Только потянулся за папиросами, опять слышу всхлипывание. Кто? Ну конечно, Саня, тоже, наверно, курить захотел. Тьфу, тьфу, не дай бог. А вот и Танюшка проснулась. Что там нам мама приготовила? Ну что ж, покормим. Кого же первым? Двоих сразу не получится.
Итак, четыре часа. Уже и сам голоден. Уши опухли, так курить хочется. Тогда ему показалось, что в тыл к немцам за пленным ходил. Устал очень.
Когда пришла Лена, радости не было границ. И детишки сразу притихли и заулыбались, и в доме сразу стало весело и радостно.
Ох, как давно это было! Как давно.
* * *
Что-то сердечко поддавливать стало. Бог ты мой, и слёзы из глаз. Ну совсем стар стал. Стою и плачу. Люди вон идут, а я реву.
Он достал платок, постарался незаметно утереть глаза.
Ладно.
Успокоились.
Домой.
Открыл дверь. Родной запах дома.
Сынок Сашка, когда приезжает, обувь сбрасывает и по комнатам. Всё посмотрит, всё перещупает и лишь потом снимает пальто, шарф.
Смеётся:
"Папа, мне бы вдохнуть пару раз этот родной домашний запах, и уезжать назад можно".
Да, действительно запах дома, где бы мы ни жили, удивительно одинаков. Исчез только особый аромат маминых изысков. Хотя какие там изыски! Супчик куриный, драники, котлетки домашние, солянка, борщ, рассольник. Все вроде бы известные блюда, но как здорово их делала Елена Ивановна. А теперь вот только сознание держит тот домашний аромат, труд дорогих сердцу рук жены.
Открыл холодильник, выложил продукты. Присел на кухне.
Тишина.
Сердце по-прежнему поддавливает. Что-то разволновался сегодня не в меру.
Померяем давление.
Господи, опять зашкаливает. Двести десять на девяносто.
И руку уже не трясёт, а бьёт прямо-таки.
* * *
Владимир Алексеевич вот уже более двадцати лет болел неприятной, непонятной, да и, видимо, неизлечимой болезнью. Болезнь Паркинсона. Больше для этой болячки подошло бы название "дрожательный паралич". Ходуном ходит правая рука. Трясучка напрягает, человек начинает волноваться, переживать, пытается не показывать этот дефект людям. Отсюда масса побочных проблем.
Лечат ли эту болезнь? Да, лекарства есть, их выписывают и даже бесплатно дают, но эти пилюли дают лишь сиюминутный эффект, больной к ним привыкает. Это уже как наркотик. Дозы увеличиваются, частота потребления возрастает. В аптеках что-либо новое появляется редко, один раз лет эдак в пять-шесть.
Вот уже не первый год, чувствуя невозможность сдержать трясучку, он стал понимать, что и ноги не хотят идти из-за этой же гадостной болезни, и спина плохо гнётся от неё же. В общем, всё стало сыпаться с бóльшей и бóльшей скоростью.
Искал он светил, академиков, специалистов по этому профилю. Кучу литературы прочитал. Сам стал крупным знатоком истоков и причин возникновения болезни Паркинсона. Однако знание сил не прибавляло. Оно порождало только ясное понимание бессилия и беспомощности человека в борьбе с этим недугом.
Смирись, жди участи.
Молчи. Стисни зубы. Держись.
Сколько мог, он держался. Но, видимо, его время уже подходит.
Вот и сердечко реагирует на болезнь. Поддавливает, иногда даже перед глазами темно становится.
Научился бороться и с этим. Присядет в кресло, сосредоточится на какой-либо мысли, вроде бы проходит. Хотя бы на какое-то время.
Вот и сейчас принял лекарство, присел в кресло, в своё десятилетиями нагретое кресло. Прикрыл глаза. Темнота успокаивала. Виски отпускало.
Ну что, вспомним молодость.
* * *
Лена. Впервые я увидел её летом 1947 года. Сколько же лет прошло? Боже мой, больше шестидесяти лет назад. Вечность.
Я возвращался из отпуска. Ехал в плацкартном вагоне поезда из Литвы в Белоруссию. Заметил в соседнем купе миловидную девушку. Особенно поразили её глаза и улыбка. На одной из остановок вышел прогуляться и покурить. Девушка выглянула в окно, и мы встретились взглядами. Несколько раз потом ещё я искал её взгляд и находил. Мы как бы молча, только взглядами, договорились встретиться.
И такая встреча произошла. Осенью, в выходной, прогуливаясь с друзьями по площади города, я вновь встретил те же улыбчивые глаза, тот же памятный взгляд. Мы улыбнулись друг другу, как старые знакомые. Дальше пошли в ход старые, как мир, способы обольщения.
Надо же, получилось!
И вот мы вместе.
Дальше – встречи, прогулки по парку, танцы в городском Доме офицеров. Весной 1948 года мы поженились.
Почти полста лет вместе.
В девяносто пятом ушла Леночка моя, и я только тогда особенно чётко понял, что такое она для меня. Моя жизнь, моя служба, мои дети, моё здоровье – в конце концов, это всё она. Я был полностью ограждён от семейного быта, от разного рода домашних проблем. В семье я получал только радость и позитивные эмоции.
У Татьянки прорезались зубки. Какая радость, растёт малышка! Сашка сам сделал первые шаги. Ура!!! Однако я не видел, как по ночам она к деткам вставала, не видел, как она за ними следила, как бы не упал куда иль не хватил что-либо в рот. Я видел результат. Дети ухожены, довольны, улыбаются. Всё хорошо дома. Нет, теоретически я, конечно, всё знал об этом, но я полностью был отстранён от домашних забот. Я мог спокойно заниматься служебными делами.
Так было всегда, и когда детишки были маленькими, и когда подрастали. Дома всегда уют, чистота. На кухне приятные, такие родные запахи. Бельё чистое и выглажено, на кителе и брюках ни пылинки. Когда она всё успевала?
У Лены не было среднего образования, будучи рождённой в Западной Белоруссии, она плохо писала по-русски и очень стеснялась этого. Однако она стремилась к учёбе, меня заставляла устраивать ей диктанты и проверять их написание, даже просила ставить оценки. Я со смехом иногда относился к этому.
Она обижалась:
– А нужна ли тебе безграмотная жена?
Я только теперь понимаю: это было самоутверждение. Да, она спокойно могла бы жить со своими шестью классами церковно-приходской школы. Но ей необходимо было самой утвердиться в понимании того, что она не ущербна, она такая же, как и все. Она грамотна. Она красива. Она мать. Она жена, в конце концов.
Своего она добилась. Она стала грамотно писать. С удовольствием и много читала. Просила совета, что прочесть.
Её не тянуло, как многих жён офицеров, на лавочку у дома. Боже упаси лузгать семечки под летним солнышком. Она эту безделицу не просто осуждала, она её напрочь игнорировала. Пройдёт, бывало, мимо соседок, поздоровается мило и домой. Дома у хорошей жены всегда дела найдутся.
Уважали её соседки за отзывчивость. У неё всегда найдутся лишние полкило соли или сахара. Она всегда покажет, как лучше подшить или перешить юбку, подремонтировать детскую одежонку. И всё это не потому, что у нас в семье было много лишнего, в том числе и времени. Нет. Просто это было ей свойственно по природе. Такая она была, моя Леночка.
В 1966 году наши детишки выросли и улетели из гнезда родного. И такая гнетущая, тяжёлая тишина настала в доме. Семнадцать лет они рядом росли, развивались, радовали нас своими успехами. Мы вместе гуляли, мечтали вместе, жили одной дружной семьёй. Мы, как друзья, могли часами в выходные общаться дома и не уставали друг от друга. И вдруг детишки наши вышли на свою тропу жизни.
Понемногу тревога за детей ушла. Мы убедились – дети наши вполне самостоятельны и способны сами принимать жизненно важные решения. И именно в эти годы, когда дети начали жить самостоятельной жизнью, мы с Леной потянулись друг к другу.