Саша и Маша
– Алло, Маш, алло! Это ты?
– Я.
– А что у тебя с голосом?
– Надорвала. Вчера весь вечер Ихтиандра выкликала из глубин унитаза.
– Что случилось?
– Траванулась.
– В ресторане?
– А где же ещё?
– Блин. Нескладуха вышла. Говорить можешь?
– Могу.
– Что делать-то будем?
– С чем?
– С мамками.
– А что с ними делать? Не изувечили друг друга, и ладно.
– Моя требует, чтобы я отвез её на томографию. Говорит, голова кружится и болит. Если, говорит, обнаружат сотрясение, подам в суд. Не отвезёшь, говорит, вызову "Скорую".
– Сильный ход!
– Сам в шоке.
– Ну, свози. Я не думаю, что щёткой для волос можно произвести сотрясение мозга.
– Маш, у неё кожа рассечена и гематома на макушке.
– О, Боже! Это можно как-то без суда уладить?
– Требует публичных извинений.
– Публичных – это как? Через газету?
– Нет, публичных – это в присутствии всей семьи.
– Включая девчонок?
– В первую очередь.
– Боюсь, мама предпочтет слечь с инфарктом. И потом, твоя мать первая начала. Танька подтвердит.
– Слушай, давай не будем впутывать в разборки детей.
– Давай. Я сейчас наберу "скорую", сообщу маме новость, и к моменту приезда врачей наличие сердечного приступа гарантирую. Можешь сообщить своей матери, что это уже произошло. И тогда посмотрим, кто кого засудит.
– Знаешь, я сам хотел предложить этот вариант.
– Значит, мы думаем на одной волне.
– А я всё-таки тогда свожу свою в травмпункт, вдруг действительно сотрясение.
– Конечно. Череп уже не молодой. И мозги тоже.
– Маш, не переходи грань.
– А что я такого сказала? Ей уже шестьдесят пять, вряд ли какой-нибудь её орган можно назвать молодым.
– Маш, а потом можно я уже вернусь домой? Она меня так допекла, на стенку лезу.
– Не получится.
– Почему?
– Потому что здесь пока мои родители. И даже если маму переместят в больницу, папа останется.
– Я согласен на папу.
– Зато я не готова вас совмещать. Да и ты должен родительницу мониторить. Вдруг ей в голову ещё какая-нибудь светлая идея взбредёт.
– Ладно, я понял. Как там девчонки?
– В смешанных чувствах, но в целом довольны. Праздник, конечно, получился классный. Спасибо тебе.
– За что? Это же мои дочери! Ведь мои, правда?
– У тебя есть сомнения?
– Нет… нет, конечно.
– А то, может быть, всё-таки провести генетическую экспертизу? И ты убедишься, и у твоей матери сомнения порушим.
– Не порушишь. Она у меня нерушимая. Скажет, что экспертиза была поддельная. Или другую тему придумает.
– По части придумывания тем ей нет равных. Зря она в инженеры пошла. Ей бы в сценаристы – обогатилась бы на мелодрамах.
– Маш…
– Ладно, молчу.
– Маш, а давай мы с тобой вдвоём куда-нибудь махнём на майские. Возьму отпуск на недельку и куда-нибудь в тепло…
– С ума сошел? У родителей – раздрай, у детей впереди – экзамены…
– Маш, ты что – серьезно относишься к ГИА? Это же не экзамены, а так – ворон пугают.
– А у нас Танька как раз та ворона и есть, что любого экзаменационного куста боится.
– Но у неё вроде учёба выправилась. Хвасталась мне, что закончила третью четверть без троек.
– Саш, ей ставят четвёрки из сочувствия. А результаты экзаменов проверяет машина. У неё нет чувства сострадания.
– Хорошо. Ну, давай хоть на три дня. В Париж, например.
– С девчонками?
– Ну, давай с девчонками.
– Они бы нам не простили, если бы мы поехали без них.
– Только не заставляй их читать "Собор Парижской богоматери" как условие для поездки.
– А почему нет?
– Маш, нельзя из каждого удовольствия извлекать максимальную дидактическую пользу.
– Можно. Они потом ещё спасибо скажут.
– Потом – возможно. Но здесь и сейчас – нет.
– Ладно, считай, что убедил. Но маленький текст о Париже на английском я их прочитать заставлю.
– Почему на английском?!
– Потому что французского они не изучают! Знали бы французский – дала бы на французском.
– А на русском нельзя?
– Это слишком просто!
– Вот и хорошо. Как же ты любишь всё усложнять!
– Ах, я усложняю! Тогда катись к Кох, она тебя опростит до корней!
– Маша, прости, вырвалось. Я не прав. На английском, так на английском. Я, в принципе, и на "Собор Парижской богоматери" согласен. Чего там.
– Ну, дошло, слава Богу.
– Я завтра всё забронирую. А теперь вызывай "скорую". А я в травмпункт поехал. Пока!
– Пока!
Из дневника Тани Шишкиной
11 мая
Сегодня все уже пошли в школу, а я – нет! Потому что мы прилетели из Парижа поздно ночью, и мама разрешила нам с Ленкой в школу не ходить. Ура! За последние две недели столько всего произошло, что у меня в голове – полная каша. И переварить её так же сложно, как торт Наполеон, запитый Кока-колой. Короче, посидеть один день в тишине мне не помешает. Надеюсь, сегодня меня никто не будет колыхать.
Наша бабушка Ира всё-таки загремела в больницу после нашего дня рождения, закончившегося потасовкой. Бабушка Женя сотрясла бабушке Ире сердце, но бабушка Ира в долгу не осталась и сотрясла бабушке Жене мозги. Правда, бабушку Женю в больницу не взяли, так как сотрясение было незначительным – она лежала дома, а папа за ней ухаживал. Я слышала, как он жаловался маме по телефону, что она (бабушка Женя) выпила из него всю кровь. Я представила бабушку Женю с вампирьими клыками, впившимися в папину шею. Жуть!
Мы все держали пальцы крестиком, чтобы они обе выздоровели до нашего отъезда в Париж, который папа готовил в глубокой тайне от бабушек. Если бы они узнали, им бы точно поплохело, и мы никуда бы не поехали. Я чуть было не проболталась дедушке Жоре, но Ленка вовремя пнула меня под столом. Дедушка не держит секретов от бабушки. Зато бабушка держит дедушку в ежовых рукавицах – даже когда болеет. Папа шутит, что дедушка всё время на посту – бессменно несёт вахту, бдя бабушку.
Мы должны были улетать седьмого мая вечером – бабушку Иру выписали из больницы в этот день с утра. Мама отвезла её и дедушку к ним домой – чтобы типа обеспечить полный покой. Папа уболтал бабушку Женю поехать в пансионат на выходные. И мы тихо-тихо слиняли в Париж.
Мы с Ленкой были счастливы, потому что наша семья, наконец, воссоединилась. Папа с мамой вели себя, как дети на первом свидании: суетились, краснели, несли несусветную чушь, а когда мы, отстояв дикую очередь, поднялись на Эйфелеву башню, спрятались там от нас за железяку и поцеловались взасос. Боже, неужели мы тоже будем такими неадекватными в их возрасте?! Я чуть не сгорела со стыда – там вокруг было столько народу, и какая-та тётка, запакованная в одежду с головы до ног (хотя было очень жарко), посмотрела на них, как на больных.
Потом мы отстояли такую же дикую очередь в Лувр. Он меня разочаровал. Я не знала, что там нет импрессионистов. А старые художники меня не интересуют. Всё очень статично и формально. Но больше, чем сам Лувр, меня разочаровала "Мона Лиза". Она такая маленькая и невзрачная на самом деле. Интересно, кто придумал легенду про её таинственную улыбку? Надо посмотреть в "Википедии". Папа сказал: "Кто бы это ни был, то был гениальный маркетинговый ход".
Вечером мы пошли в ресторан, где под официантов маскируются оперные солисты. Направляется, скажем, к тебе с тарелкой спагетти карбонари девушка-официантка, и вдруг останавливается и как заверещит! Я в первый раз от неожиданности вздрогнула и нож на пол уронила. Ко мне другой официант подскочил, нож с пола схватил и тоже как заорет! Это у них, оказывается, дуэт был. Что они исполняли, я не запомнила, мне это не надо, это Ленка у нас – певица, она сказала, что пели они круто. Я не против, но всё-таки лучше, чтобы они как-то предупреждали или делали знак, а то ведь так и заикой от испуга можно сделаться.
В тот вечер я сделала для себя неприятное открытие: мой папа – расист! После очередной арии папа поаплодировал и говорит маме: "Хорошо черныш спел". У меня от возмущения просто дыханье сперло! Я ему тихо прошептала: "Папа, так говорить нельзя. Надо говорить: афрофранцуз!" А он мне: "Дорогая, я его паспорт не видел, может он афрофранцуз, а может – нелегал из Сенегала". Интересно, что он скажет, когда узнает, что я влюбилась в узкоглазого вьетнамца по фамилии Нгуен???
Кстати о Нгуэне. Народ в классе просёк, что меня от Нгуена штырит. Прихожу я на литературу перед майскими праздниками, а на доске надпись: А. С. Пушкин "Евгений Нгуэн". В роли Лариной – Татьяна Шишкина. Меня как молотком по голове! Блин, а ведь правда, он – Евгений, а я – Татьяна. Это, наверное, возмездие мне от духа Пушкина за то, что я его роман критиковала. А я-то думаю, что это за дурацкая у меня любовь! Надо будет сходить на Пушкинскую, положить цветы к памятнику и попросить прощения. Может, отпустит? Ну почему я??? Я же не одна, многие наши от этого романа тихо плюются, а наказание – только мне! Вечно мне везёт (в кавычках). Надпись я стёрла, сказала, что тот, кто написал – сам кретин. Это, наверное, был Шкаликов. Остряк-самоучка!
В субботу мы поехали на Монмартр, солнца уже не было, и Париж с холма выглядел очень серым городом. Совсем не таким, как с Эйфелевой башни. Ну и ладно. Папа купил нам с Ленкой по майке "I love Montmartre", а потом мы спустились на Пляс Пигаль, и мы с Ленкой сфоткались на фоне Мулен Руж, задрав ноги, как в канкане. Потом хотели всё-таки посмотреть импрессионистов, но очередь в музей Дарси была такой длиннющей, что нам с Ленкой расхотелось, а родители там уже бывали.
Вечером пошли в ресторан, – в другой, там никто под ухом не орал. На входе сидела пианистка и тихо играла на рояле. На нашем столе была именная табличка: за ним когда-то сидел Хемингуэй. Ну и что! Вот если бы была табличка, что здесь обедал Билли Джо Амстронг из "Грин Дей", тогда бы я этот стол заинстаграммила и запостила в "Контакте". И все бы умерли от зависти и респекта. А Хемингуэй мне как-то фиолетово. Папа заказал там устриц. Мама сказала, что в мае устриц есть уже нельзя, но папа решил, что ему можно. И вообще начало мая – это почти конец апреля, сказал он. Я окончательно осознала, что у него было очень тяжёлое детство, когда он старался делать все наперекор своей маме. Я старалась не смотреть в его тарелку. Как можно есть эту сопливую гадость! Мне долго не несли салат, и я развлекалась тем, что определяла с помощью программы в Айфоне, какую музыку играет пианистка. Прикольно! Программа распознала почти все композиции, хотя все они были архаичные, из двадцатого века, некоторые даже из девятнадцатого.
Когда папа доел устриц, запил их вином и пришел в хорошее расположение духа, я решила напомнить родителям о том, что мне нужно подыскать другую школу. Потому что, хотя теперь ко мне в школе и относятся лучше, я хочу закрыть тему с папиной изменой и своей роковой любовью к нгуеновским очкам. Мама сказала, что она уже подыскала для меня вариант, называется экстернат, где я за год пройду краткую программу двух лет, сдам ЕГЭ и буду свободна для творчества. Ленка тут же встрепенулась. Получалось, что я закончу школу на год раньше, чем она. Она тоже захотела в экстернат. Родители согласились – Ленке всё равно, где учиться, она везде своего добьётся. То есть мы с Ленкой теперь будем учиться в одной школе! Я её спросила, а не жалко ей уходить из своего класса, она сказала, что жалко, но зачем тянуть кота за хвост; если можно всё сделать быстро и снять, наконец, тошниловскую школьную форму – почему бы нет.
В воскресенье в семь (!!!) утра нас с Ленкой разбудил звонок Ленкиного телефона. Ленке звонила бабушка Женя (!!!). Ленка не успела сказать: "Здравствуй, бабушка", как из трубки раздался крик: "Немедленно собирайтесь и выезжайте в аэропорт. В Париже сегодня забастовка такси! Вы можете не успеть на рейс!". Бабушка выпалила приказ и отключилась, не дав нам возможности для дискуссий. Мы с Ленкой обалдели. Откуда она узнала, где мы? Откуда она узнала про забастовку, про которую мы ничего не знаем?! Вчера вечером, по меньшей мере, высаживавший нас у гостиницы таксист ничего такого нам не сказал. Мы решили не париться и спать дальше.
Самое стрёмное – бабушка оказалась права! В Париже в воскресенье действительно была забастовка такси. Мы долго тащились в метро с двумя пересадками, а потом сели в электричку. Электричка не дошла одной остановки до аэропорта Де Голля, когда всех пассажиров попросили покинуть вагоны и перейти на другую платформу. Идти нужно было по подземному переходу. Были только ступеньки. Ни лифтов, ни эскалаторов. Хорошо, что у нас были маленькие чемоданы. Некоторые перетаскивали чемоданы в собственный рост. Пошопились, наверное, в Париже не по-детски. Все перебрались. Другой электрички всё не было и не было. Мама начала нервничать. А народ вокруг стоял такой спокойный, как будто их ждал частный самолет. На выходе с электрички в аэропорт у многих турникет не открывался – папа сказал, что билеты просрочены по времени. Получилась давка. А служащих не видно. Ни одного. Кое-кто из пассажиров стал прыгать через турникеты, как мы в школе, когда забываем пропуск. И чемоданы перебрасывать. Вспомнили, видно, что самолет у них не личный. Потом, наконец, появились служащие, отодвинули турникеты, и вся толпа хлынула внутрь и побежала.
В общем, от Парижа меня что-то не пропёрло. Я так и не поняла – чего там такого романтичного? Но главное, что папа через Париж вернулся в наш дом, и мама его пустила. Устрицами он, слава Богу, не отравился. И на самолет мы не опоздали. Не понимаю только, как бабушка Женя узнала, что мы были в Париже? Вроде бы всё делалось втайне. Мама говорит, что бабушке Жене надо работать в разведке.
…
Совсем не колыхаться не получилось. Сейчас позвонила Соня. У них отменили два последних урока: русский и литературу. Полина Григорьевна неожиданно заболела. Хотя, сказала Соня, она не удивлена, что Полина слегла. Вчера весь класс ходил возлагать цветы на Поклонную гору. И Кулакова там нахамила Полине так, что Полина плакала навзрыд и никак не могла успокоиться. Всё-таки какая же гадская гадина эта Кулакова! Как хорошо, что я скоро уйду из этого класса.
Осталось три недели, включая ГИА и экзамены в экстернат. Мама говорит, что экзамены в экстернат очень простые, и даже я их сдам левой ногой. Держу пальцы крестиком!
Полина Григорьевна с котом
Люций, Люций, ты где? Иди, приляг со мной. Дай я тебя поглажу. Коты, говорят, энергетику восстанавливают. Расклеилась я. Расклеилась. Внутри – черная пустота. Как будто высосали меня. Хорошо, что Катюша не видит. Вот бы мы тут вдвоем депрессовали. Как я вовремя купила ей горящую путевку в Турцию. Как вовремя! Закрыла свой оконный счёт и купила ей путёвку. А половина денег ещё осталась, часть окон поменяю. А на веранде менять необязательно. Верандой мы зимой не пользуемся. Главное – чтобы Катя отвлеклась от тёмных мыслей, сил набралась, солнышком напиталась. Может быть, какой-нибудь курортный роман заведёт. Я не против. Лишь бы не видеть больше её слез.
Вот выздоровею, Люций, и мы с тобой на дачу уедем, насовсем. Всё. Меня на пенсию уходят. И не только меня. Маргарита собрала нас между праздниками на педсовет. Зачитала официальный приказ. Гимназию нашу всё-таки сливают. Со школой здоровья. В школе здоровья учителя все молодые. В параллели три класса. Наших детей по трем классам раздербанят. Тех, кто останется в школе. А никто не останется. Всех заберут. Не на тех родителей нарвались. Наши родители детям знания хотят дать, а не здоровье. Здоровье они детям в других местах добывают. А учителя наши все – на выход с вещами и знаниями, на пенсию, то есть. Кроме географички, конечно. Ей предоставят место. Да и ладно. Сама бы я не решилась. А ведь пора… Нервы ни к черту. Я даже не знаю, как я перед своими детьми теперь появлюсь после вчерашнего рыдания. Девчонка, соплюшка, довела меня до такого состояния, что я самой себя испугалась.
Но, честно сказать, я сначала другого испугалась – что дети мои на демонстрацию геев наткнутся. Пришла я на место встречи загодя, за полчаса, учитель ведь должен быть в пункте сбора первым. Стою, смотрю, мимо идут какие-то странные вихлястые молодые люди с плакатом. А на плакате знаешь, что? Фашист со свастикой на рукаве целуется с советским солдатом в пилотке со звездочкой. И внизу подпись: "Геи победят любую войну". Опускаю глаза от плаката и знаешь, кого я вижу? Сашу Гукину, училась она у меня в классе, недолго, правда, грудь ещё хотела себе отрезать, помнишь? На голове – один чубчик, в ухе сережка. Я не успела рот открыть от изумления, подъезжают два автозака, всех вихлястых с плакатом вместе окружают и запихивают внутрь. И вовремя. Иначе их бы камнями закидали, честное слово. Народ вокруг так и рвался их порвать. Представляешь мое состояние?
Ладно, геев увезли, я, честно, сказать, выдохнула. Цветы возлагать – это же моя личная инициатива была. Если бы с моими детьми что случилось, – ну, загребли бы случайно, за компанию с геями, – я не знаю, что бы со мной было. Умерла бы, наверное, прямо на месте. Стою, меня всю колотит. Дети собираются. Я велела всем принести цветы кто какие может. Смотрю, Кулакова пришла без цветов. Я спрашиваю: "Что, Юля, на пару гвоздик денег не нашлось?" А она мне: "А я и не собиралась ничего возлагать. Я пришла у Насти Погодиной свой телефон забрать. Забыла у неё вчера". Я ей: "Неужели ты не почтишь память своих прадедов?" А она мне: "Моего прадеда, наверное, ваши деды расстреляли. Он в штрафном батальоне был. На его батальон танки наступали. Они поняли, что умирать бессмысленно. Хотели отступать. А их сзади заградотряд расстрелял. Его друг уцелел, рассказал после войны моей прабабушке. Всё, что мы с мамой хотим – забыть про эту войну. Мы дома о ней никогда не вспоминаем". Я ей говорю: "Оба моих деда героически погибли. Один под Сталинградом, другой – ещё в начале войны, в Бресте. Никак они не могли твоего прадеда расстрелять". А она мне: "Они погибли, потому что преступные полководцы бросали солдат на бессмысленную гибель. Бестолково они погибли, как скот на бойне". Повернулась и ушла. Я и ответить уже не могла. Чувствую, что не владею собой, слёзы и рыдания душат. Дети мои перепугались, девчонки бумажные платки протягивают, бутылки с водой. Кое-как цветы возложили и по домам. Надя Беленькая и Соня Ильина ко мне подошли, предложили домой проводить. Я отказалась. Я же не при смерти.